Проходя мимо большого парфюмерного магазина, я вдруг обратила внимание на подтянутую пожилую женщину, стоящую у витрины. В одной руке она держала белые перчатки, похожие на поникшие крылья голубя, а в другой — маленькую сумочку с пряжкой. Что-то в наклоне ее головы, во всем облике, неброском и милом, напоминало Инну Константиновну. Сама не зная почему, я остановилась. Будто наяву представилось мне, как моя добрая фея сидит в своем читательном кресле у окна, где распустился белый стефанотис, поправляет старенький плед на плечах и, отложив книгу, устало прикрывает глаза…
Помедлив минуту, я вошла в магазин. Для чего, не знаю. У прилавка женщины выбирали духи, поднося к лицу пропитанные ароматами кусочки поролоновой губки. Я тоже подошла, взяла в руки первый попавшийся пробник и вдохнула. Запах показался мне просто чудесным. Было в нем что-то от дуновения свежего лесного ветра, и какая-то неуловимая сладость ландыша, трепет пробуждения, жизнь первой зеленой ветки…
— Что это за духи? — спросила я у продавца взволнованно.
— Это французские, «Диорелла», — сказала девушка.
— Да что вы говорите! Это те, которые пахнут весенним лесом?
Теперь я уже не сомневалась. Да, именно о «Диорелле» говорила моя любимая Инна Константиновна. Я иногда получала духи в подарок, но специально не покупала их ни разу в жизни. Всегда бывало столько других насущных нужд — детские колготки, сметана, порошки и портфели… А тут, ни секунды не раздумывая, я достала из кармана кошелек и почти бегом бросилась к кассе. Разве можно было упустить шанс сделать ей такой, хоть и запоздалый, подарок?
Страшно довольная, я вышла на улицу. Туман вдруг исчез, вечерние огни стали мягкими, как тени, а воздух — совершенно хрустальным и опьяняющим. Ах, как мне нравился этот вечер, этот город, запах весеннего леса на запястье и мысли о тех, кого я любила. Когда-то под таким же небом с набросками первых звезд мы стояли на проспекте Карла Маркса вместе с Ростиславом, и он пытался сказать мне самые главные слова. Где сейчас Тоня, к которой я тогда ворвалась со своим внезапным счастьем?
А потом была целая жизнь, в которой обыденности и труда оказалось ничуть не меньше, чем в любой другой.
Вскоре после того, как освободился из заключения Николай, Ростислав ездил в Казахстан, чтобы с ним увидеться. Я осталась дома с детьми. И в один из вечеров, уложив всех спать, вышла в сад. На темной траве, словно опрокинутое наземь ночное небо, звездно блестела роса. Я присела на сруб колодца, и свежая полутьма обняла меня, унося в маленький полет над прошедшим днем. Но… стукнула дверь, скрипнули ступени. Это одна из девочек, замотанная в отцовскую куртку, направлялась к колодцу. Она подошла и остановилась, виновато на меня глядя. У меня не было сил отчитывать ее, отправлять назад, и я просто молчала. И она помалкивала, наблюдая, как я пристально рассматриваю небосклон.
«Мама, а из чего сделано небо?» — послышался наконец робкий вопрос.
«Это просто воздух», — пробормотала я, не задумываясь.
«Воздух? — воскликнул ребенок, — значит, оно… здесь?»
И тогда я поняла, что оно действительно здесь. Все зависит от того, чем дышать…
С тех пор почти ничего не изменилось вокруг меня. Все также по вечерам молчаливая бабушка Нюра кипятила воду в белом чайнике и заваривала ею сухие цветки липы и шиповник, получая чай почти карминного цвета. Те же странные растрепанные клены под окном, талая вода в канаве, маленькая садовая калитка, стонущая на старых петлях… Все так же людно было в доме, так же уставала я по вечерам. Но это предначертанная свыше история моей жизни, и слава Богу, что в гуще повседневного можно почувствовать небесный ветер.
Да, я знаю, что в мире не бывает близости без одиночества, радости без тоски, что, приобретая одно, всегда теряешь другое, а самое желанное нередко оказывается за стеклом. Но когда мы все-таки переплывем это холодное море жизни, лишь изредка согреваемые теплыми течениями любви, то сразу забудем все, что здесь веками разделяло и мучило нас. Останется лишь то, чему уподобилось сердце, пока билось на том берегу. Еще останутся полевые дороги, лесные тропинки и детские ладони, что мы когда-то бережно держали в своих руках. И мы наконец будем поняты, любимы и счастливы, потому что иначе и не может быть в том краю, где едва различима тонкая линия, отделяющая бирюзовое небо от бирюзовой земли.
Может быть, поэтому я шла домой по весенним улицам своего города, улыбаясь и глубоко дыша…
Послесловие
Автору этих строк иногда приходится рассказывать людям, что в ее последнем сентябре, как и в любом другом, было ровно четыре недели.
В первую из них она еще вечерами отправлялась на прогулки, и вместе с мужем ходила по дороге вдоль леса. Они о чем-то говорили и о чем-то молчали, ведь позади стояла целая жизнь, в которой за сорок лет рядом никто не сказал друг другу грубого слова.
Почти все старые друзья теперь жили в Туле. Марыся открыла первую в России христианскую гимназию, Николай организовал реабилитационный центр для бывших заключенных. Ростислав получил степень доктора богословия, издал большой труд по библейской истории, Аня работала редактором в издательстве, Светлана — журналисткой, а Наташа, изучавшая композицию в Германии, связала свою жизнь с музыкой. К тому времени даже Лилия уже заканчивала университет, а Дина — школу.
Итак, в первую неделю после того, как доктор сказал, что никакой надежды уже нет, она еще гуляла с мужем вдоль леса. Вторая неделя прошла на скамейке в саду. Когда она подолгу безмолвно сидела в одиночестве, близким казалось, что в ней появилась какая-то замкнутость. На самом деле это была внутренняя сосредоточенность, непонятная для тех, кто хотел удержать ее на земле, которой она уже не принадлежала.
В третью неделю того сентября даже спускаться в сад ей стало не под силу. Она покорно выпивала невкусные травяные отвары, заботливо предлагаемые дочерьми, и большую часть времени проводила дома, в кресле у окна. Рассматривала содержимое маленького чемоданчика со старыми письмами и фотографиями. Там были фотографии Анны Ефимовны и матери, проживших в ее доме до конца своих дней, фотографии Инны Константиновны, когда-то заменившей ей мать. «Неплохая, все-таки, была жизнь», — однажды сказала она вслух.
Последняя неделя в постели оказалась сплошным страданием. Тот, кто хоть раз видел предсмертный взор человеческий — слепой, изменяющий лицо — никогда ни с каким другим его не спутает. Но ее глаза, вот так потухнув, вдруг снова широко распахнулись, и она посмотрела вверх. Да, она смотрела вверх, и это был абсолютно ясный, живой, хорошо знакомый всем взгляд. Она рассматривала что-то там, высоко, она что-то видела!
Это чудо длилось почти минуту. А потом закончилось.
Вот то немногое, что я могу рассказать о твоем последнем сентябре, моя милая мама Нина.
Но я все время думаю о тебе.
О тебе, медленно идущей по дороге вдоль леса.
О тебе, отдыхающей на скамейке в саду.
О тебе, тихо сидящей у окна.
Но больше всего
о тебе, однажды взглянувшей вверх.
Что же ты видела там, думаю я, что ты видела?
Быть может, светлый ангел Божий показал тебе тот надзвездный край, где не бывает ночи, где у глубокой чистой реки растет огромное дерево жизни, в тени которого радостны и живы все, кто верил и любил? И если этот край, где не вянут травы, где хищные звери ласковы, как ягнята, когда-нибудь приснится и мне, то, может быть, пусть только на миг, я увижу там тебя, красивую и юную, идущую босиком по легкой бирюзовой земле.