Не успел звонок заиграть «Танец с саблями» Хачатуряна, как Нина Андреевна отложила модный журнал и пошла в прихожую.
— Что-то ты сегодня поздно. Обещал ведь пораньше приехать. Я когда еще обед приготовила! На кафедре задержался? — спросила Нина Андреевна, закрывая за супругом дверь.
— Да нет, в городской администрации был. На совещании.
Рябцев пристроил папку с «Осмыслением» на трюмо, разулся, надел шлепанцы, и экономная Нина Андреевна тотчас же выключила в прихожей свет.
— Иди, обедай, — сказала она, направляясь в комнату. — И не забудь потом посуду вымыть.
Увы! Все счастливые семьи имею привычку обедать, впрочем, и несчастливые тоже. А вот тарелки в каждой семье моют по-своему. В счастливых семьях этим занимается прислуга, в несчастливых же чаще всего муж. Впрочем, Рябцев на семейную жизнь не жаловался, он к ней просто привык. Да и что там, скажите, особенного — пару тарелок вымыть?
Управившись с посудой, Михаил Иванович прошел в комнату и присел на диван.
— Что там у тебя? Выкладывай. — Нина Андреевна внимательно посмотрела на мужа. Она всегда чувствовала, какое у того настроение. Сегодня муж был явно не в духе. — Что случилось?
— Ничего особенного. В городской администрации начинают к Годовщине готовиться. Специальную комиссию создали.
— Что, и тебя в нее включили?
— И меня.
— Ну и ладно. А расстроился из-за чего?
— Да я, собственно, и не расстраивался, хотя… — Рябцев сделал неловкую паузу. — Знаешь, когда каждый встает и начинает денег на подготовку к Годовщине просить, как-то неловко себя чувствуешь. Будто бы и ты из их числа. А я ведь просителем никогда не был, ты же знаешь.
Но здесь уж Нина Андреевна мужа совершенно не поняла.
— Ну, просят и просят… Мог бы и ты попросить. Ты сколько лет свою монографию издать не можешь? — спросила она, но ответа не получила. — Гулькин там тоже был?
— Был. Кстати, дал мне рукопись своего нового романа, просит, чтоб я предисловие написал. Издавать собирается.
— Гулькин тоже денег просил?
— Не сам он, конечно, а за него… Но разговор такой был.
— Понятно. Гулькин своего не упустит!
Нина Андреевна словно в воду глядела. Тотчас же и зазвонил телефон.
— Сиди, я отвечу, — Рябцев снял трубку. — Слушаю.
— Еще раз привет, — это был, точно, Гулькин. — Я тебе вот по какому поводу звоню… Да подожди ты, пиит несчастный! — Слышно было, как Гулькин, закрыв трубку ладонью, переругивается с кем-то далеким и невидимым. — Извини, Миша, это я не тебе.
— Я так и понял. Что звонишь?
— Дело есть, небольшое. Ты мне сто рублей не займешь? До среды?
— Приезжай.
— Вообще-то, лучше двести. До субботы, — торопливо поправился Гулькин. — Так займешь?
— А в чем дело? — спросил Рябцев, втайне боясь услышать что-нибудь невыразимо гадкое, вроде «в вытрезвитель забрали». И облегченно вздохнул, услышав:
— Да понимаешь, тут у одного из наших юбилей… Я тебе говорил — у поэта Шумейчика. Слышал о таком? Нет? Ну, это не важно. В общем, я к тебе, Миша, подъеду? Можно прямо сейчас? Ну, спасибо, дружище, выручил.
Положив трубку, Гулькин вернулся к столу, накрытому по случаю двенадцатилетия творческой деятельности поэта Шумейчика. Впрочем, особой радости от этого прозаик не испытывал. То ли дата была не совсем круглой, то ли юбиляр в оценке своего творчества оказался на редкость скромным, но стол был накрыт весьма скупо, что называется, ни выпить, ни закусить. В данный же момент на нем вообще мало что оставалось. Тем не менее, Гулькину удалось выжать из бутылки почти полную рюмку «Праздничной» и ухватить с бумажной тарелки половинку огурца. Сидевшие за столом вздохнули, но промолчали.
— Учитесь, пока я жив! — сказал Гулькин, ни к кому конкретно не обращаясь. Втянул в себя жидкость, захрустел огурцом, на удачу еще раз прошелся взглядом по столешнице и подмел последнее, что осталось — кружок колбасы, которую юбиляр по рассеянности порезал неочищенной. Бросились в глаза три загадочные буквы: «Кра…»
«Стало быть, «краковская», — догадался прозаик, нетерпеливо отдирая буквы вместе с кожурой. — Лучше бы сервелата купил, бездарь!»
— Значит, так, — веско сказал Гулькин, дожевав колбасу. — Я сейчас отлучусь. По делам. Где-то на полчаса. И вернусь, кое с чем. Так что не расходитесь. Ждите!
Поднялся и вышел, не прощаясь.
— Вот чем мне Борис нравится, так это своей решительностью, — громко, чтоб все слышали, сказал поэт Брючеев. — Видали? Позвонил. Договорился. Поехал. Через полчаса привезет. Правда же, молодец?
— Да что там говорить? Человечище! — подхватил светлый лирик Горчинцев. — А ведь по виду и не скажешь. Так, ничего особенного. Типичный провинциал! Пишет вяло, скучно, неинтересно…
— Сто рублей как весной у меня занимал, так до сих отдать не может, — тут же вставил Брючеев, и повернулся к Шумейчику. — Вот ты, Леня, когда-нибудь забывал товарищу долг отдать?
— Не забывал, — сказал поэт, подумав. — Или забывал? Знаешь, не помню. А что?
— И плохо, что не помнишь, — гнул свое Брючеев. — Все надо помнить, Леня. Все! Где брал. У кого брал. Сколько брал. И когда отдать обещал. Талантливый человек никогда об этом не забывает!
Заспорили о таланте. Перебрали всех своих знакомых, но талантливых среди них так и не нашли. Потом Шумейчик почитал свои новые стихи, Брючеев его тут же поругал за излишнюю метафоричность. Горчинцев же, тот, напротив, заметил, что с метафорой Леня и близко не знаком, а вот эпитеты у него чудо как хороши. Хотя с рифмами — прямо беда, хоть совсем от них отказывайся. Поэт, понятно, обиделся. А тут еще Брючеев некстати вспомнил, как лет десять назад его сборник стихов «Дух медвяный» издательство безжалостно вычеркнуло из плана, а вместо этого выпустило роман Гулькина «Колобродье», и за столом стало совсем уж скверно.
— Кстати, сколько там времени? — среди тягостного молчания спросил Брючеев, хотя и был при часах. — Половина восьмого? Странно! Борис должен был еще часов в семь прийти. Интересно, где это его черти с бутылкой носят?
Подождали еще минут десять. Рассеянно покурили, то и дело поглядывая на дверь. Потом лениво прибрали на столе, смахнули на пол хлебные крошки.
— А может, ко мне зайдем? Супруга к теще поехала, я один… И коньячок в холодильнике найдется. Выпьем на посошок, и по домам? — предложил хлебосольный Горчинцев.
Так они и сделали.
А Гулькин в тот вечер, как на грех, повстречал в гастрономе известного в Городе журналиста Вертопрахова, имевшего, впрочем, и другую фамилию — Ал. Серебряный. Тут же припомнил ему одну гадкую статью в каком-то тощем журнале и даже сгоряча пообещал бедняге руки оторвать. И оторвал бы, не догадайся тот пригласить Гулькина в ближайшее кафе — обсудить вышеозначенную статью за бутылочкой пива.
Статья оказалась большой, и бутылочки на нее не хватило. Пришлось взять еще одну, плюс пятьдесят граммов коньяку на каждого. После чего Вертопрахов критику в свой адрес частично признал, хотя и заметил при этом, что печатал статью не он лично, а редактор Семитов, каковой и посоветовал журналисту вместо слова «знаменитый» написать «малозаметный», только и всего. А далее — по тексту.
— Это я-то малозаметный? — бушевал за столом Гулькин, впрочем, не опускаясь до битья стаканов в присутствии бездаря. — Да у меня, между прочим, премий столько, что твоему редактору и не снилось!
— Премия в наше время — не проблема! Взял да и получил, — лениво отбивался журналист, хрустя пивными сухариками.
— Легко сказать — получил! А написать роман, а издать его? Это тоже, по-твоему, не проблема?
Но Вертопрахов в ответ только жмурился и говорил, что и сам по ночам романы пишет. А в дневное время суток свой талант в газету продает. А куда денешься? Кушать-то и гению хочется!
— Кстати, сегодня в мэрии какая-то комиссия заседала, — как бы между прочим заметил Вертопрахов. — Ты не в курсе?
— Ну, был я на совещании. Специально туда пригласили. И что с того? — спросил Гулькин.
— Точно, был? — тотчас вскинулся Вертопрахов. — Что же ты молчишь? Расскажи, что они там насчет Годовщины думают?
— В каком смысле?
— В самом прямом! Ну, журналы, плакаты, буклеты, памятные адреса… Да что мне, Борис, приходится из тебя информацию клещами тянуть? Подожди, я сейчас.
Вертопрахов смотался к стойке и принес еще по пятьдесят. Такой смелый журналистский ход писателю понравился.
— Да что там — совещание? Ничего интересного, — начал он, задумчиво поглядывая на коньяк. — Ну вот, например, один хороший роман собираются к Годовщине издавать… то есть целую трилогию. Вот такая новость.
— Чью трилогию? Твою, что ли?
— Ну, не твою же! Именно мою и собираются издавать. И деньги на это дают. Лично от мэра слышал!
— А тираж?
— Тысяч тридцать… или даже пятьдесят, — легко приврал Гулькин. — Если тебе интересно, я могу уточнить. Завтра же Щуксу позвоню… Между прочим, подарочным изданием выпустить обещают!
Новость о чужой трилогии, которую собираются выпускать, да еще подарочным изданием, подействовала на журналиста удручающе. Он даже в расстройстве слепил из хлебного мякиша небольшой колобок и стал задумчиво катать его по столешнице, соображая, как лучше поступить в этой непростой ситуации.
Вариантов виделось два. Можно было демонстративно заказать еще пятьдесят, выпить в гордом одиночестве — и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину — и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.
Так он и сделал — тонко намекнул Гулькину, что гонорар за статью ему еще не давали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ, Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова, и вынул из кармана сто рублей.