«анекдот о парильне имел самостоятельное хождение в Новгороде еще до того, как его вместе с повествованием о благословении киевских гор апостолом Андреем включили в Сказание об Андрее, вошедшее в летопись Нестора»[280]. И кажется уже совсем невероятным, чтобы этот «анекдот» мог быть кем-либо намеренно соединен с именем апостола. Скорее всего, на основе написанного отчета в кругу учеников или преемников «солунских братьев» возникло произведение, названное А.А. Шахматовым «Сказанием о грамоте словенской», которое содержало краткую историю моравской миссии и ее последствий. Вступлением для него могла послужить легенда об апостоле Андрее, как можно полагать, явившемся некогда Константину-Кириллу с требованием или просьбой завершить начатое им, апостолом, дело и с сообщением о своем «хождении», что объясняет и данный Константином обет посетить Рим.
Предположение, что под «словенами» легенда подразумевает именно мораван, находит подтверждение не столько даже в описании «банного действа», общего для всех славянских народов, живших в умеренном климате, сколько в лексеме, использованной для обозначения жидкости, которой в бане обливаются «новгородцы». В разных списках ПВЛ она именуется «мытелью» [Ип., 7], «квасом кислым»[281], но только в Лаврентьевском списке сохранился первоначальный термин — «квасомъ ŷсниянымъ» [Л., 8]. Это редкое слово, происхождение которого остается до сих пор загадкой для лингвистов, как показал А.С. Львов, имеет в современных языках соответствие только в словенском «usnje» и ст. — чешском «usne», т.е. ‘кожа’, и означает дубильный квас[282], будучи прямым свидетельством того, что «Новгород» легенды об апостоле Андрее первоначально обозначал не Новгород на Волхове, а какой-то другой Новгород в земле словен, быть может, тот самый, в который пришел Рорик/Рюрик со своей «русью».[283]
Содержание первоначального «Сказания о грамоте словенской» с проримской ориентацией должно было вызвать острое недовольство церковных кругов в Константинополе, как и всё, что было связано с моравской миссией Кирилла и Мефодия, обращением их к Риму и последующей деятельностью их учеников, способствовавшей укреплению независимости (автокефальности) болгарской Церкви от Константинополя, а в конечном счете — самой Болгарии. Именно этим обстоятельством можно объяснить полное молчание византийских источников того времени как о самих «солунских братьях», так и об их миссии в Моравию, куда они были направлены византийским Двором по просьбе моравского князя Ростислава. Вместе с тем, именно этой миссией, деятельность которой проходила под патронатом апостола Андрея, скорее всего объясняется неожиданно возникший интерес к апостолу в Византии, отмеченный появлением ряда посвященных ему произведений как в официальной церковной среде, так и на ее периферии, о чем писал В.Г. Васильевский.
Собственно говоря, отсюда и начинается легенда, поскольку краткий рассказ о моравской миссии, помещенный в ПВЛ под 6406/898 г., заканчивается не смертью Константина-Кирилла в Риме, как то было в действительности, а сообщением об его уходе из Рима в Болгарию «учить болгарьска языка» (т.е. народ) [Ип., 19], что указывает на болгарские истоки предания, тогда как Мефодия (и это соответствует исторической действительности) паннонский князь Коцел поставил епископом «на стол святого Андроника апостола, ученика святого апостола Павла».
Андроник, упомянутый апостолом Павлом в Послании к римлянам, действительно в I в. н.э. был епископом в Сирмии Паннонской (ныне г. Срем) на р. Саве, где мирно скончался. Спорить по этому поводу не приходится. Однако далее, после сообщения о переложении с марта по 26 октября Мефодием с помощью двух попов-скорописцев «всех книг с греческого языка на словенский», автор этого фрагмента ПВЛ разражается страстной тирадой, которую я даю здесь в переводе, чтобы передать эмоциональный накал:
«Словенскому народу учитель есть Андроник апостол; к мораванам доходил и апостол Павел, и учил там. Там и Иллирик, до него дошел апостол Павел, там и были словене поначалу. Так что словенскому народу учитель есть Павел, от этого племени и мы, русь; так что и нам, руси, учитель есть Павел апостол, поскольку он учил словенский народ и поставил по себе епископа и наместника словенскому народу Андроника. А словенский народ и руский один: от варяг прозвались русью, а сначала были словенами; хотя и полянами назывались, но словенская у них была речь; словенский язык у них один» [Ип., 20].
Чем вызвана такая страстность?
Отголоски двух тенденций в истории просвещения славянских земель, восходящих, по одной версии, к Андрею, а по другой — к Павлу и Андронику, можно заметить не только в ПВЛ, но и в литературе, посвященной «солунским братьям». В моравско-паннонских житиях и похвальных словах Кириллу и Мефодию нет никаких упоминаний о миссионерской деятельности апостола Павла. Что же касается Андроника, то его имя упомянуто поставительной грамотой папы Адриана II, выданной им Мефодию. Не названы они и в древних глаголических службах Кириллу и Мефодию, нет их и в «Сказании о письменах» Черноризца Храбра, сохранявших, по-видимому, великоморавскую или болгарскую традицию.
Наоборот, в древнейших русских минейных списках служб Кириллу и Мефодию можно найти уподобление просветителей апостолу Павлу. Так о Кирилле-Константине утверждается, что он «Павьлŷ блаженŷŷмŷ ŷченикъ бысть; егоже детельмъ последŷя, пройде до край западьныихъ, слово расевая въ языцехъ». Подобного сравнения удостоился и Мефодий: «Обретеся новый Павьлъ, премŷдре, весь миръ Богови приобрете, съмысльно крьст Христовъ на ся въсприимъ, доиде до западь, святе, льсть идольскŷю вьсю разаряя, вься ереси, блажене, потребляя»[284].
Ситуация чрезвычайно любопытная: так кто же — Андрей или Павел? Но традиция, связывающая имена «солунских братьев» с апостолом Павлом, прослеживается только в их ранних службах и в ПВЛ. По мере того как на Руси утверждался авторитет апостола Андрея, становящегося «своим апостолом», исходившим чуть ли не «всю Русь», воспоминание об апостоле Павле, как просветителе «славян и руси», всё больше уходило в тень. В предшествующей публикации на этот сюжет я предположил, что динамика и резкость приведенного выше фрагмента оставляет впечатление «голоса возмущенного павликианина, попавшего в текст из маргинальной глоссы, по ошибке (или умышленно?) внесенной переписчиком»[285]. Основание для такого утверждения имелось.
Движение павликиан возникло во второй половине VII в. в Армении и уже в VIII в. распространилось во Фракии. В X в. центром павликианства стал Филиппополь, теперешний Пловдив, с его окрестностями. Во многом схожие по своим воззрениям с манихеями и месалианитами, павликиане создавали в народе почву для богомильства, которое захватило не только болгар, но и «русь». Дм. Ангелов, один из видных исследователей средневековых ересей в Болгарии, опираясь на греческие и славянские памятники письменности, показал, что борьбу против еретиков вели как раз ученики «солунских братьев», обличая отход павликиан от догматического православия в обрядности, толковании символа веры и в нарушении церковных установлений[286].
По-видимому, фронт борьбы был гораздо шире, затрагивая историю славянства, вопрос о происхождении славянской грамоты, литургии, перевода книг и многого другого. Отсюда и большое число дошедших от IX и X вв. сочинений, посвященных происхождению славянской азбуки, авторы которых защищали и пропагандировали деятельность Константина-Кирилла и Мефодия. Но вот что любопытно. Если павликианство, как ересь, было гонимо порой весьма жестоко в самой Византии, а после падения Первого Болгарского царства — и в Болгарии, то на его новой родине — на Руси — павликианское утверждение приоритета апостола Павла в деле просвещения славян и распространения славянской письменности оказалось выгодно греческому духовенству.
Речь шла не об установлении исторической истины. Умаление роли апостола Андрея, а вместе с ним — Кирилла и Мефодия, способствовало, с одной стороны, подавлению и искоренению памяти об автокефальности болгарской Церкви и независимости болгарского народа, а с другой — дискредитации роли Рима, с которым в середине XI в. у Константинополя произошел окончательный церковный разрыв. Ну а то, что тем самым духовная цензура по-своему «исправляла» русскую историю вместе с историей ее культуры, искажая историческую реальность, перенося события с Дуная и из Моравии на Днепр и Волхов — никого не интересовало, кроме позднейших исследователей, обративших внимание на явные противоречия в тексте ПВЛ, которая, с одной стороны, утверждала посещение территории будущей Руси апостолом Андреем, а с другой — проводила настойчивую мысль, что «зде бо не суть ŷчили апостоли, ни пророци прорекъли», хотя и с оговоркой: «аще бо и теломъ апостоли суть зде не были, но ŷчения ихъ, яко трубы гласять по вселении въ церьквахъ» [Ип., 70].
Произойти это могло только в том случае, если легенда о хождении апостола по Днепру появилась в ПВЛ много позже создания основного текста, на что указывает упоминание «варягов» («путь из варяг в греки», «море Варязское»), путем переработки уже имеющегося сюжета об апостоле, совершавшем свое путешествие в Рим вверх по Дунаю, как о том свидетельствуют «три устья» Днепра. В пользу этого говорит наличие в тексте фрагментов «Сказания о грамоте словенской» и тот факт, что обратный вариант — интерполяция «отрицаний» посещения апостолом Руси при наличии «хождения» — является абсурдным как с точки зрения логики, так и с точки зрения важности факта приобретения русской Церковью «собственного» апостола. Необходимость последнего явственно сознавалась еще митрополитом Иларионом, который в своей «похвале Владимиру» вынужден был с горечью констатировать (в полном соответствии с прототекстом ПВЛ), что никто