Дело было такого рода. Накануне был храмовый праздник, который, в старые времена, давал крестьянам право три дня не ходить на барщину и пить пиво, сколько душе их было угодно. Привилегия эта была уничтожена мачехою, но крестьяне, кроткие и покорные при всех других притеснениях, постоянно протестовали, когда дело доходило до единственного в году храмового их праздника. На этот раз, придравшись к приезду молодого барина, они отрядили своих стариков просить заступничества у Веры Николаевны. Несчастная депутация не застала барышню дома, а наткнулась на барыню, которая встретила ее по-овоему. Бедные мужики почесывали у себя в затылке, вертели головами и хранили робкое молчание; мое появление спасло их от дальнейшей напасти; судя по возвышавшемуся голосу генеральши, за бранью скоро последовали бы другие более энергические меры. Но увидев меня, Марья Ивановна устыдилась своего утреннего неглиже, и, к великой радости бедной депутации, измятый ее чепец и засаленный хитон скрылись от окошка.
Не надевая шапок, депутация направила путь восвояси и на повороте дороги встретила Вериньку, которая выходила из сада. Она остановила мужиков и сказала им несколько слов. Видно, речи барышни были очень утешительны, потому что старики стали низко кланяться, поцеловали у ней ручку и, радостно ухмыляясь, тотчас же разбрелись в разные стороны.
— Рано встаете вы, Вера Николаевна, — сказал я, подходя к ней. Она облокотилась на мою руку, и мы снова вошли в сад.
— Мне надо не шутя побранить вас, Алексей Дмитрич, — сказала она довольно сухо, — что это вы наговорили Косте про меня? Целый вечер мучил он меня своими расспросами. И с чего взяли вы, что я не лажу с маменькой?
— Лучше сказать, отчего мачеха ваша не ладит с вами? — отвечал я, ударяя на слове мачеха.
— Я знаю, вы жили в семействе, может быть, и горевали. С какой же стати рассказывать Косте про вещи, которых он не понимает?
Я хотел оправдаться и передал ей разговор наш во флигеле. Слезы навернулись на ее глазах и тотчас же скрылись.
— Костя ангел, — сказала она задумчиво, — такого чудного дитяти не бывало на свете. Только жизнь наша не по нем, много горя он себе готовит...
— С ним легко справиться, — говорил я. — У него одни глаза только зорки. Неудачный ваш портрет навел его на грустные мысли; будьте немножко похолоднее, глядите повеселей, и он все позабудет.
Веринька вспыхнула и забросила кверху головку.
— Да что же это? — вспыльчиво сказала она. — Не переделывать же мне лицо мое для взбалмошного мальчишки! Слава богу, я не в пансионе... никто не прикажет мне смотреть веселее... есть же и конец терпенью!.. довольно мне и своей заботы!
Она сама испугалась этой раздражительной выходки, которая более объясняла ее положение, чем бы ей хотелось.
Долго бродили мы по саду и толковали о своих делах, — но — вы извините меня, — я увлекаюсь Костею и Веринькой, сам же я пока намерен оставаться в тени.
Часа через полтора мы пошли к старику и расположились пить чай в его комнате. Мачеха, как видно, успела уже выбранить своего мужа, потому что генерал был совсем не в духе. Привыкши к регулярной жизни, он досадовал на Костю, который, умаявшись с вечера, все еще спал, — и наконец, несмотря на просьбы Вериньки, послал к сыну дворецкого с приказанием явиться пить чай вместе.
Но в ту же минуту Костя вбежал в комнату, с шумом и веселым смехом, живой, свеженький, сумасшедший, как всегда. И следов вчерашнего горя не видно было в его глазах. Не обращая внимания на суровую фигуру отца, на его замечания, он поздоровался со всеми, поддразнил всех и каждого, обежал весь дом и сел к чайному столу. Только сесть он хотел не иначе, как к Вериньке на колени. Она очистила ему маленькое место в своем кресле, Костя сел в уголок, продолжал возиться с сестрою и хотел уже ее посадить к себе на колени. При этой возне они как-то зацепили за стол, стол потрясся в своем основании, чашки задребезжали, и увесистый самовар чуть не опрокинулся на пол. Генерал совсем рассердился.
— Да полно тебе, Константин! — строго закричал он, стуча рукою по столу. — Сиди смирно, экий сорванец выискался! Эх, мало тебя секли-то, вот оно, нынешнее воспитание!
— И... и слушать тебя не хочу! — кричал ему Костя, продолжая возню с сестрою. — Видишь, какой ворчун! и! да какой сердитый! Садись же, Вера...
Генерал совсем поражен был этой эмилевскою бесцеремонностию. Давно уже было ему не по нутру то, что Костя говорил ему: ты. Вышла б неприятная сцена, если бы мачеха не вступилась за Костю. С первого ее слова старик присмирел и замолчал.
Костя не давал покою сестре. — Зачем у тебя такая тоненькая талия? — говорил он ей, — это совсем не красиво, ай! какие у тебя плечи худенькие! это почему? это что значит?..
С последним словом Костя выпрыгнул из кресла и стал на пол прямо против мачехи.
— Что это мне говорили, — быстро произнес он, — будто бы вы с Верой не ладите? Уж коли с ней не ладите, значит вы одни виноваты.
Генерал побледнел, Вера Николаевна побледнела, мачеха побледнела и бросила ехидный, сатанинский взгляд на бедную девушку. Костя один не замечал ничего и продолжал свою речь.
— Вы ей верно все мораль читаете, за ее поведением смотрите! Мы с Верой балованные дети, нам никто не смеет нотаций читать... за нами никто не смеет смотреть... вот что. Ну, не сердитесь же.
Я ожидал страшной перебранки, но, к общему удовольствию, дело устроилось миролюбиво. В эти полтора дня Костя приобрел такую власть над мачехою, что она смолчала на его расспросы и отвечала кротко и толково. Вера Николаевна вся дрожала: из этого мог я понять, на что способна была мачеха в минуту гнева. Костя не спустил бы ей ни на волос, в этом я мог быть порукою.
Разными шутками над Костею я успел повернуть все дело и замять тяжелый разговор. Но уже прежнего согласия не могло существовать между нами всеми. Генерал явно дулся на Костю, мачеха выискивала удобный случай наговорить дерзостей Вериньке, Вера Николаевна невольно сердилась на меня и чувствовала, что дальнейшее пребывание Кости в их доме поведет к нескончаемым неприятностям. Сам Костя раза два о чем-то задумывался и за обедом сердился на всех, даже беспрестанно придирался ко мне и к сестре.
После обеда генерал ушел спать, мачеха объявила, что ей надобно дочитать книги, присланные из Петербурга, то есть, говоря иными словами, хватить часика три. Солнце садилось в полном великолепии, вечерний ветер поднялся и начал шуметь между полузасохшими листьями; я, Вера Николаевна и Костя пошли в сад.
Сначала мы весело болтали, потом Костя снова задумался, становился угрюмее и угрюмее, чего с ним никогда не бывало.
— Слушай, сестра, — сказал он наконец, вскочив со скамейки, на которой сидели мы все рядом. — Наконец надобно же кончить чем-нибудь! Черт меня возьми, если я хоть что-нибудь в ваших делах понимаю. И отец, и ты, и мачеха, все вы живете прескверно. Отец совсем опустился, ты совсем исхудала. Начнем же хоть с тебя; я не ошибся, глядя на твой портрет. Я сам горе видел, меня притесняли, злили, мучили. Я знал, кто меня мучит... Я ненавидел, я знал, кого ненавидеть... я знал, кому мстить...
Вера Николаевна робко смотрела на Костю, который был уже не ребенком в эту минуту.
— Скажи же, Вера, — кротко сказал он, — кто тебя мучит? отчего ты похудела, отчего ты так часто сердишься, отчего ты горюешь?
Вера Николаевна посмотрела на него с изумлением и рассмеялась.
— С чего ты все это взял? — спросила она. — Да разве можно горевать здесь?
— Можно. Видишь, я горюю.
— Пустяки, ты притворяешься. Будто ты не любишь нашего сада? будто старые наши липы тебе не по вкусу? Посмотри, каков вечер, как хороши деревья, как мила наша осень...
— Осень твоя гадость. Очень весело смотреть на деревья, которые умрут через месяц.
— А весной опять воскреснут...
— Не люблю этого воскресенья. Коли есть воскресенье, стало, была смерть. А смерть вещь гадкая.
Никогда я не видал Костю таким сердитым. Вера Николаевна улыбнулась, привела нас вниз к речке, и мы переехали через нее, ставши на маленький плот. У противной пристани стоял курган, обросший старыми соснами. Ни ветер, ни холод не смели пробираться на площадку, осененную этими соснами. Песок под ними был сух, мягок и удобен для сиденья. Мы легли под соснами.
— Вот тебе и бессмертие, — шутя сказала Веринька. — Хорошо здесь?
Костя взглянул веселее.
— Так хорошо, — говорил он, — что я не шутя у вас останусь. Поезжай ты один, Алексей, я пришлю свидетельство и поселюсь у отца. Рано мне драться.
На этот раз Веринька побледнела. Но я не шутя обрадовался. Совесть меня давно мучила за то, что я вез с собою слабого ребенка в край нездоровый и опасный, за то, что я не употребил всех стараний, не отговорил его от охоты гоняться за приключениями.
— Да как же ты это сделаешь? — спросила Вера Николаевна.
— Очень просто, не поеду, да и только.
— Надо иначе поступить, — сказал я. — Завтра я от моей персоны переговорю с генералом. И слепой очень хорошо видит, что в твои лета и с твоим здоровьем рано таскаться по свету. Доктор даст тебе свидетельство о болезни, а потом тебе можно будет, не уезжая, перепроситься в один из полков, здесь расположенных.
План мой был одобрен. Мне стало грустно, но совесть приказывала так поступить, к тому же присутствие Кости казалось необходимым для семейства.
В это время за рекою послышался голос его превосходительства. Он звал Костю, чтоб переехать на нашу сторону. Костя побежал к отцу, а сестра его подошла ко мне еще ближе.
— Алексей Дмитрич, — сказала она дрожащим голосом, — отговорите брата. Незачем ему здесь оставаться...
Я с удивлением посмотрел на нее.
— Странное дело! или вам хочется, чтоб его убили на Кавказе?
Она вздрогнула всем телом.
— Его не убьют, я это знаю, — твердо произнесла она. — Его бог не на то создал, чтоб ему погибнуть в молодости...
— Это хорошо в книге, а не на деле, — возразил я. — Отчего бы ему не остаться с вами?