Плодом одиночества выходит уже обычный феномен — украшение отдаленных предметов. Уже о Петербурге, Парголове, Островах я думаю с приятным волнением сердца, отсутствующие друзья кажутся еще милее. Живы ли все они, как идут их дела, сохранила ли их мне судьба, крайне невежливо поступившая со мной эти годы или, вернее, один год? Сегодни я с особенной отрадой думал о моих идеальных супругах Жуковских, о их питомце Кузнецове, детях и сером коте. Дай бог им много счастия за всю их любовь, за верность в тяжкие минуты и за все добродетели, почти баснословные в наше время!
Странно, что до сих пор нет писем от Гаевского. Замечательно, что все мои друзья или стары, или хворы, или до крайности истасканы, а иногда и все это вместе.
Воскр<есенье>, 26 <июля>.
Волки появились в лесах, съели барана и корову.
Понед<ельник>, 27 июля.
У Максимова проиграл 4 партии на бильярде.
Вт<орник>, 28 <июля>.
У нас гости, Торопыриха, Мак<симов> и Томсоны. Щелканье языком: за обедом я удачно травил Катерину Петровну, бедную сироту. Очерк легонькой вещицы «Моей дорожной спутнице». Воспоминание о Julie. Где она и не погибла ли в толпе хамов и мерзавцев, составляющих петербургскую aristocratie financiere?[308] Хорошая, горячая натура, а я дурак.
Среда, 29 июля.
— Против факта совершившегося не иди — с плетью не выступай против обуха.
— Раскаяние есть глупость — малейший шаг к новой деятельности лучше выкупает проступок.
— Не сердись на то, что на дубах не растут ананасы.
— Люди — наше первое богатство, но умей иногда жить и без богатства.
— Женщина (только не рыло), подарившая тебе один только взгляд, уже имеет право на благодарность.
— Верь, что на свете живут люди удивительных качеств и добродетелей, так же, как бестии, не выкупающие зло ни одним добрым качеством.
— Между достижением желания и зарождением желания нового есть интервал, цвет жизни человеческой. Не верь тому, что нет счастия.
— Здравая леность есть лекарство от жадных стремлений к почестям и наслаждению.
— Высасывай сок из всякого человека: врага, друга и постороннего.
— Не страдавший не наслаждается, не утомившийся не отдыхает, не одиночествующий не знает цены дружбе.
— Давай часть собственных своих качеств любимым людям.
— Бедность имеет свои наслаждения.
— Веди себя в жизни, как посреди лотереи аллегри: принимай выигрыши, но не рассчитывай на первые номера.
— Развивай в себе сознание ощущений. Не верь блаженству первой, бессмысленной юности.
Четверг, 30 июля.
Некоторая скука и утомление. Справив обычные полтора листа В. Скотта, читал Смоллетта и решился вечером сегодни не работать, чтоб не охладеть к работам. Вчера во время вечерней прогулки обдумывал Данта, в прозе, для выяснения характеров. Вместо того чтоб писать журнал, буду писать сегодни приложение к нему, то есть вести вперед поэму, которую начал прошлого года в октавах. Чтоб она не пропала, октавы будут в прозе. Мне жаль потерять славный сюжет. Придет муза — хорошо, а нет, так, по крайней мере, план останется. (Смотри лист А и след.).
Пятница, 31 июля.
Скучное посещение станового пристава. Объехал лес. К обеду прибыл Мейер.
Суббота, 1 августа.
Беседовали с Мейером, вечером ездили в Заянье играть на бильярде. Я утомлен очень.
Воскресенье, 2 авг<уста>.
Работал утром и вечером. Вечером Василий с женой. Спрашивал о семинариях и монахах и киновье[309].
Понедельник, 3 авг<уста>.
Эти дни работал не много, но порядочно. Мейер был у меня кстати, потому что я начал было скучать. Сегодни еду к нему и надеюсь застать там Маслова, вероятно, буду и ночевать в Гверезне. В. Скотта я довел до конца 4-й статьи, пора приниматься за Шеридана и обделывать повесть; вообще, результат моих трудов менее чем за два месяца не дурен. Худо то, что нет ничего капитального, но есть планы и зародыши. Вчера получил удовлетворительное письмо от Гаевского, а третьего дни от брата.
Из читанного мною эти дни стоит внимания статья о поэмах Теннисона и еще жизнь Даниеля Дефо. Первая богата выписками, из которых мне понравились идиллия «Виллиам и Дора» да еще баллада «Лорд Бюрлей», размером похожая на гетеву «Баядерку» — один стих женский и один мужской, редкость в английской поэзии. Теннисон есть умный поэт, у него parti pris[310] в каждом слове. Не думаю, чтоб он весь мне понравился. Жизнь Дефо очень занимательна и обильна многими полезными сведениями. Характер Виллиама Оранского великолепен. Это писал если не Маколей, то один из его удачных подражателей.
Не люблю я бесед с глазу на глаз, и потому мой гость эти дни порядочно меня утомил, несмотря на большие свои достоинства. Мейер много видел, много читал, был за границей и хотя во многом отстал, но выкупает все веселостью характера. В небольшом, но и не очень малом кругу он должен быть очень хорош. Вот тем-то и приятна жизнь в больших городах, что там можно быть изысканным на счет приятелей, — но он был бы моим приятелем и в Петербурге. Перед посещением его заеду к Трефорту.
Вторник, 4 авг<уста>.
Начались печальные августовские серенькие деньки, предвестники скорой осени. На полях порядочная скудость, кое-где показывается первый желтый лист, кропит дождь, всегда готовый, когда его не нужно. В такие дни нужно веселиться или работать con amore[311], а смешивать два эти ремесла[312] — только мучить самого себя. В эти серые дни ужасно грустно ехать, еще грустнее являться домой и, раз выскользнув из трудолюбивой колеи, нападать на нее сызнова. Путешествие вчерашнее не совсем удалось: во-первых, у меня к вечеру заболела голова, может быть, с дороги, может быть, от водки, которой рюмку я выпил натощак у Трефорта, — во-вторых, Маслова не было, и слухи о нем пропали. Впрочем, вечер прошел приятно, en trois[313], хозяин смешил рассказами о дерптской жизни и студенческих шалостях.
Спать мне было хорошо, но от боли, соединившейся с тошнотой, я провел неприятные полчаса перед усыплением. Со сном все кончилось. Наутро мы гуляли, завтракали, и я поехал домой по скучным полям. Нет, с меня довольно деревни, как ни хороша она для работы. На будущее лето нужно выдумать кое-что поразнообразнее. Деревня претит.
Прочел в «Эдинб<ургском> обозр<ении>» любопытный разбор Фейербаховой книги о преступлениях, с изложением двух кровавых процессов: священника Римбауера, убившего свою любовницу, и семейства Клейншрот. Достаточно страшно, а изложено в совершенстве.
Между прочим, моя биография Скотта плоха по слогу. Нужно подумать об этом.
Пятница, 7 авг<уста>.
Вчера гости, Мейер и моя очаровательница, бедная сирота. День прошел приятно, особенно вечерняя беседа. Пока публика болтала, я сидел спокойно, зевал и поддразнивал, и курил, и вообще находился в тихом, светлом настроении духа. На днях получил письмо от Маслова и жду его в скором времени. 15-го числа назначена большая поездка в Гдовскую Швейцарию, 17-го — большой обед у предводителя[314], потом имеется в виду сельский бал у баронессы. Ни одно лето не было столько гостей и увеселений всякого рода, но зато и работы никогда не шли так регулярно. Со всем тем нельзя сказать, чтоб было очень весело. В деревню хорошо являться избитым, замученным, одурелым и истасканным душевно, а этот год я уехал, только что разгулявшись.
Суб<бота>, 8.
Староста Осип пришел в ужас от изобилия гостей.
Воскр<есенье>, 9.
Вечером Маслов обрадовал меня своим приездом.
Понед<ельник>, 10.
Много ходили по роще и лесу, болела к вечеру голова.
Вторн<ик>, 11.
Письма от Соляникова и Гал<иев>ской. Отправка писем в город.
Среда, 12 авг<уста>.
В четырех строках изложил почти все события этих дней. Погода дождливая и унылая. С Масловым я имел первый день истинно отрадного разговора (я не считаю бесед с Вревскою, которую считаю если не другом, то дорогою соседкой), вспоминали о Григоровиче, Боткине, Некрасове, панаевском бедламе и прочая. Приятно было узнать, что М. утвердился на своем месте и еще в этом году получил более 3 т<ысяч> р<ублей> с<еребром> наградных денег. Что ни говори, а петербургские друзья самые лучшие; когда набалуешься ими, трудно мириться с деревенскими чудаками.
Отправил Соляникову чувствительное, но отчасти резкое письмо:
«День, в который вы явитесь в СПб. спокойным, независимым и свободным от нарекания, будет для меня отрадным днем. Исправляйтесь немедленно и не льстите себя надеждами». Вот смысл моего письма. И я прав, ибо люблю этого человека, хотя и отчаиваюсь в нем[315]. Гаевскому послал 2-ю часть Скотта и любезное письмо. Об Ахматовой я сказал: «Какого рожна я ей напишу?». Это не совсем честно, но если спроситься с совестью, то я должен сознаться, что люблю ее только за то, что она меня любит. Какая разница, например, с Масловой, Жуковской, Вревской. За этих женщин я пойду без штанов по морозу, хотя не люблю их любовью. Только один сумасшедше-самолюбивый человек поднимается на дыбы, узнав, что такая-то женщина к нему привязана. Hel<ène> я вовсе не люблю, а Г<алиев>ская всегда будет рыло, рыло, рыло. Какого черта она меня бомбардирует?
Потом, почему дорожить женской дружбой, если сама женщина не способна нам ничем полюбиться? Наловить себе друзей и подруг легко, если не разбирать. Может быть, Максимов способен быть моим другом, может быть, носорог-заика пылает ко мне преданностью, да я-то их не хочу. Разбирая друзей в мужчинах, для чего же делать исключение для женщин? Вежливостью мы им обязаны, и конечно все.