, впрочем не имевшее особенного успеха. Говоря о знакомстве Ив<ана> Пав<ловича> с какими-то персиянами, Авдулин заметил, что тут есть arriere-pensee. — «Une derrlere pensee plutot»[431], — ответил я на это. После обеда смотрел кегли и читал в журнальной комнате, где не без удовольствия нашел громкие себе похвалы в «Художественном листке»[432]. Вообще, очень приятно, когда нас хвалят, — к этому чувству можно привыкнуть, но оно, я думаю, никогда не может пройти совсем. Обед был мне не совсем по мысли, особенно щи и горошек, тоже и лафит, которого я не люблю, будь он стар как угодно. Денег содрали с меня немало.
Вечер кончил у Лизаветы Николаевны, куда явился и Гаевский. Но я был утомлен, и хотя не было скучно, но мы смеялись менее обыкновенного. Речь шла об Италии, хлыщах и Рашели. Дома ужинал и долго валялся, не имея возможности заснуть, — не знаю почему, думаю, что от чая.
В субботу же получил от Старчевского несколько денег и просьбу о повести, но просьбы этой не исполню.
Хорошо было бы устроить вместо Анг<лийского> клуба клуб ленивых людей, для раннего обеда и спанья после обеда. Игры все, кроме бильярда и, пожалуй, кегель, должны быть воспрещены, напротив того, игра в лепетушку[433] должна поощряться.
Среда, 11 нояб<ря>.
В Петербурге извращаются самые понятия о климате. Для меня серенький осенний денек исполнен прелести и живописности, особенно для гулянья по Острову, между чистыми домиками и старыми садами без листьев. Вчера был такой день, когда я, поездивши по своим делам за Невою, направился во втором часу к жилищу Н. П. Евфанова. Там я и обедал, посреди детей, с тем удовольствием, которое всегда там испытываю. С добрым нашим доктором есть у меня духовное сродство, о котором я здесь же говорил когда-то, сверх того, он столько оказал мне услуг и мы так сошлись, что, конечно, наша приязнь никогда не прекратится. Дома я почувствовал опять признаки легкой простуды в опухоли десен, болезни не тяжкой, но довольно мучительной. В семь часов были у брата, где застали все семейство и ребятишек, пляшущих около купели. Во время крестин их любопытство было возбуждено до невероятной степени, и Маша молилась до того, что, верно, лоб ее должен болеть от земных поклонов. За моим поведением во время процессии наблюдал Яков Иванович и остался мною очень доволен, что и выразил за ужином, а во время поздравления пожелал крестнику походить на восприемника сердцем и умом. Потом мы беседовали с ним о Сибири и о моей предполагаемой поездке в Пермскую губернию.
А кстати, что я делал в понедельник? Гулял, читал и заходил в полк, к Своеву и Фохту, последнего застал посреди новой попытки вылечиться от своего вечного насморка. Кажется, больше ничего не было. Помышлял ехать к Маевским, но головная боль меня удержала. Вообще, мое здоровье не в цветущем состоянии. О воскресеньи я тоже ничего не писал. Обедал, как водится, у Панаева, где видел В. Милютина, Ап<оллинария> Яковл<евича>, а после обеда — Языкова. Много говорили о Рашель, а потом о прелестях деревенской жизни, на которую нападали Панаев и Милютин, люди совершенно с нею незнакомые и судившие о деле детски превратно.
Суббота, 14 ноября.
Хотя интервалы в дневнике встречаются чаще и чаще, однако, из того не следует, чтоб я занят был какою-нибудь значительною работою. Правда, я сижу дома немало и еще на днях кончил довольно капитальную рецензию сочинений Писемского, но все-таки главные работы лежат не двигаясь. Начало недели было не блистательно, как я писал уже, окончание лучше и насчет здоровья и насчет увеселений. В четверг я имел у себя дома вечерок из самых тихих и милых — были Жуковские, б<аронесса> Вревская и мисс Мери, которая увеселяла нас как нельзя лучше, качаясь в моем кресле и болтая самым грациозным образом. В пятницу я имел свидание с Лизой, пили шампанское, и я довозил ее до Пяти углов[434], а потом проехал к m-me Helene, где нашел совершенно царство польское: pzor, бржз, пш, и так далее; океан шипящих звуков совсем не в моем вкусе. Но дамы занимались мной и были довольно милы. У Сенковского я забрал книг, большею частию путешествий. На дворе стоит зима парижская, без снегу и грязи, а на Неве уже идет лед. Сегодня поеду к Стремоуховым и буду обедать или у них, либо в клубе.
Защита дендизма. Будьте львом по твердости духа, джентельменом по безукоризненности нрава, женоподобным существом по теплоте и мягкости сердца, высочайшим денди по вежливости и приличию обращения.
Среда, 18 ноября.
Сегодни встал в десятом часу, чего давно уж не делал. Едва я продрал глаза, как должен был дать аудиенцию Старчевскому, который поступает в Комиссариатский д<епартамен>т[435] и просил письма к Каменскому. Я думал было написать в письме: «сей человек весьма неисправен в платеже денег». Вообще мне жаль Каменского, на него ляхи совершают решительное нашествие в лице Сенковского, Маевского, Балтазара и так далее — только отбивайся! Приходил старый мой помощник по библиотеке Финляндского полка Макаров.
О прошлых днях, начиная с субботы, которую я провел в клубе, ничего нельзя сказать, чтобы не было сказано прежде. В воскресенье я видел Языкова таким милым, как никогда еще, он острил так отчаянно, бродил на своих коротких ножках так грациозно и после обеда так принялся пить доппель-кюммель, что всех нас очаровал. Вечером мы ездили с Аполлинарием Яковлевичем по доннам, но не видели ничего порядочного.
Когда ведешь журнал, то видишь и однообразие и разнообразие своих дней лучше прежнего. Я человек по натуре своей способный попадать в рутину и составлять привычки; что вне привычки, то уже становится тяжким. Я привык пятницу проводить с Lise, субботу в клубе и у Ахматовой, воскресенье у Панаева и т. д. Поехать в театр или, скорее, посылать за билетом для меня нечто вроде неприятности. А между тем, вполне убитый вечер, как, например, вчера (у Маевского), для меня не ужасен. Нужно переменить место и съездить в Москву.
Остроты Языкова: Общество пос<ещения> бедных, от работ устав, сочинило свой устав. Говоря об обеде по случаю бракосочетания Смурова с Елисеевой или, наоборот, он сказал: хозяин, заметив, что не имелось дам высшего круга, велел поскорее достать из лавки дюшесе[436]. За это я советовал сослать Языкова на Маркизские острова. Но, вообще, состязаться с ним было невозможно.
Воскресенье, 22 ноября.
Замечательнейшими событиями этой недели были — двойное прощание с Сатиром, которого отправляют с деньгами в Кишинев, прощались с ним у брата на ужине в четверг и у меня на обеде в субботу. Потом petit diner fin[437] вдвоем у Луи, результатом коего вышло некоторое злоупотребление любви, т. е. невоздержанность, весьма, впрочем, поэтическая. Вчера, наконец, я был на трех вечерах — у Капгера, у Лизаветы Ник<олаевны> и у себя на ужине. Ужинали Жуковские, Капгер, Вревская, без мисс Мери, много смеялись и болтали. Я бы хотел, чтоб мизантропы и угрюмые философы изучили Жуковских, для того, чтоб примириться с родом человеческим. Истинно в этой милой чете соединены все нравственные качества и ни одного недостатка. Еще один вечер я приятно провел с ними и Ольховским, с последним я много говорил о театре, — и тень моей драмы величественно возникла передо мною. О, праздность, праздность! о, петербургская жизнь!
Был у Левицкого и заказал портрет моей донны. Приторговал Крабба и Вордсворта у Киршона. Купил у брил<л>иан<т>щика новейшую цепочку к часам, для донны же. Кончил этюд о Вальтер Скотте с грехом пополам. Погода стоит сырая и теплая, снег не держится. Слухи об общей войне и об удачных делах с турками.
Наконец, я начинаю сердцем убеждаться в необходимости добрых и полезных дел. Почти тридцать лет я прожил на свете, как кажется не бесполезно, трудясь и просвещая публику насколько был в силах, — но, действуя таким образом, я имел в виду только себя самого; если я и делал добро, оно совершалось само собою. Пора возблагодарить бога за многие годы спокойствия и счастья, посвятив себя труду на пользу людей, принявшись за дела деятельного благотворения. Мысль о деревенской жизни и о разумно-благодетельном управлении имением зреет внутри меня. С нынешнего года 20-й процент моих литературных барышей пойдет на пособия крестьянам в настоящий тяжелый год; о том, как распределить причитающиеся суммы, как употребить их, не поощряя лености и пр., я посоветуюсь с матушкой. На будущий год процент увеличится, а затем на следующий год я или вполне себя посвящу семье, данной нам судьбою, или буду посвящать ей большую часть моего дохода. Лежа в постели ночью, я думал обо всем этом, далеко не в первый раз, а подумать пришлось потому, что на вечере у Л<изаветы> Н<иколаевны> я много говорил о помещиках и добре, которое они могут делать. Карлейль справедливо замечает, что для бога и всей массы людей Наполеон и лорд Абботсфордский равно невелики. Велик тот, кто делает добро в своей сфере. Мы иногда осуждаем издержки правительства, роскошь и т. д., соображая, что деньги можно употребить лучше, — а сами мы, так бойкие на подсматривание чужих ошибок, как ведем себя? Даем ли мы хотя часть наших доходов на людей, их нам доставивших, устраиваем ли мы имения, на которые опирается наше благосостояние? Имея силу на добро, употребляем ли мы в дело эту силу? Мы осуждаем высших, а сами заслуживаем в тысячу раз сильнейшего осуждения. Дай мне бог силы, здоровья, твердости, и я надеюсь показать, что умею ценить благодеяния судьбы, выпавшие на мою долю. За каждую радость моей жизни я отплачу радостью для другого человека, на каждое благодеяние я отвечу делом, может быть, неудачным, но благородным по замыслу. Это не пустые слова, не пустые обещания. Я могу закружиться, на время забыть эти планы, но их частое появление показывает их твердость. Amen.