Э-эй, яблоки спелые,
Румяные, белые…
Девки-молодухи,
Старые старухи,
Выбегайте из хат,
Бери нарасхват…
Колдобины, вернувшись из церкви, только что пообедали, бабы уже убирали посуду со стола, мужики, позевывая, собирались пойти на сеновал отдохнуть. Вдруг, заглушив весь шум улицы треском колес и звоном колокольчиков, подъехал к дому в сером облаке пыли тарантас, запряженный парой коней. Колдобины переполошились — не начальство ли? Но испуг тотчас сменился радостью, когда жена Федора, Химка, взглянув в окно, громко закричала:
— Родимые! Да ведь это наш солдат!
На мгновение все в избе онемели, словно задохнувшись, но сейчас же шумно и бурно бросились на улицу.
Навстречу им важно, не спеша вылезал из тарантаса высокий и широкоплечий мужчина в гвардейской форме. На круглом, с заплывшими черными глазами, лице густо распушились большие усы, а от них вплоть до висков простирались курчавые бакенбарды. На плечах Петра было по три унтер-офицерских кондрика, а на груди красовалась медаль за отличие. Заметив выбегавших из избы людей, он задрал кверху голову, удивленно посмотрел на них и, точно маршируя, двинулся навстречу.
Первая бросилась ему на шею мать.
— Петенька, родной!.. Ясное мое солнышко… Господи… счастье-то какое!..
Едва выговаривая слова, она долго целовала лицо и голову сына, а по морщинистому лицу обильно текли слезы.
Сын, согнув широкую спину, поддерживал мать под мышки, деревянно ворочал головою из стороны в сторону и невнятно мычал.
— Ну, ладно тебе, старуха, другие ждут, — вытягивая губы, сказал Петр.
С Петром обнимались и целовались сначала отец, брат, жена брата, — он позволял всем троекратно приложиться к щекам и пыхтел, а когда наконец, зардевшись, к нему подошла Матрена, он вдруг остановил ее, выдвинув вперед большую красную руку.
— А ты тут без меня как жила? Честно? — строго спросил он, и его бакенбарды подвинулись к ушам, а усы ощетинились.
Матрена, вздрогнув, опустила глаза, оросившиеся слезами.
— Что ты, Петенька, господь с тобой! — торопливо вступилась за нее свекровь. — Да она тише воды, ниже травы.
— Верно, верно, — ласково подтвердил отец, подталкивая сноху к сыну.
Искривив лицо усмешкой, солдат подмигнул отцу.
— Ну, ладно, я обо всем дознаюсь.
И позволил жене, как всем, трижды поцеловать себя.
Пошли в избу, неся грузный багаж солдата.
Яшке отец не понравился; мальчика испугали бакенбарды, — солдат напомнил ему пристава, который прошлой осенью свел у них за подати коров, после чего все плакали, а Яшке перестали давать молока. На улице он не подошел к отцу, мать в радостях забыла о нем, а когда вошли в избу, он незаметно шмыгнул на полати и, высунув оттуда голову, как зверек, наблюдал за всем, что происходило в избе.
— Где же мой сын? — спохватился солдат, строго оглядываясь.
— Яшек, внучек! — позвала бабушка. — Куда он, пострел, запропал?
— Он тут был, — сказала мать, виновато суетясь.
— Как же ты мне его не представила? — постукивая ладонью по столу, начальнически спрашивал Петр. — Где же он, а?
Из сеней чей-то голос предательски сказал:
— На полатях!
Мальчика пришлось стащить насильно. Он сопел и отбивался.
А когда все-таки его поставили перед отцом, — опустил упрямо голову, не желая взглянуть ему в лицо.
— Ты чего же не глядишь на меня? — спросил отец.
Яшка еще ниже склонил голову, засунул в рот палец.
— Какой ты, брат, неуч, — сказал солдат, наклоняясь и поднимая сына, чтобы поцеловать его.
— Не бойся, Яшек, — ободрял дедушка. — Видимость у тебя, Петруха… внушающая, вот он и оробел…
Яшка вдруг заплакал и, вырываясь из рук отца, начал бить его руками и ногами.
— Э, паршивец! — Петр неосторожно толкнул сына, мальчик упал на пол, завизжал, как поросенок, и, вскочив, стрелой вылетел на улицу.
— Хорошо обучила, нечего сказать! — укорил солдат жену, метнув на нее сердитый взгляд.
— Вишь, испужался, — робко оправдывалась Матрена. — А то он страсть какой ласковый! Подожди, Петенька, он пообыкнет…
— Для кого Петенька, а для тебя Петр Захарыч! — оборвал ее муж.
Жена, ежась, потупилась, а мать вздохнула:
— Ох-хо-хо!
— Зря это ты, Петр, — заметил Захар, укоризненно качая головой. — Это, брат, зря! Жена у тебя — глава богу — всем на зависть, а ты… ты погоди…
В избе воцарилась неловкая тишина. Лица стали пасмурными.
Вошли соседи и, здороваясь с солдатом, нарушили яростное молчание. В избе снова все ожили, завертелись, заговорили. Бабы накрывали на стол, Федор принес четверть водки, а Петр, раскрыв чемодан, начал раздавать подарки. Отцу и брату досталось по паре сапог; матери — большая теплая шаль; снохе — красный с белыми горошками платок. Вынимая вещи из чемодана, солдат важно надувал щеки, и бакенбарды его шевелились.
— А тебе после дам, — сказал он жене.
— Спасибо, Петень… Петр Захарыч, — ответила тихо она.
Раздав подарки, Петр зачем-то вытер руки о штаны, достал из чемодана фунтов пять вареной колбасы, кусок сыра, бутылку малороссийской запеканки.
Мужики, бабы и ребятишки смотрели на него, разинув рты. Все были окончательно поражены, когда солдат поставил на стол большой новый самовар, блестевший, как солнце. В селе чай пили всего лишь четыре семьи. А тут вдруг, шутка сказать, и Колдобины тоже будут чай пить!
— Ну-ну! — послышалось в сенях. — Вот оно как! Ушиб…
Солдат торжествовал.
— Не надо бы эту штуку-то, — сказал ему отец, кивнув головой на самовар.
— Ах, папаша, ну для чего вы так говорите? Я теперича без чаю не могу обойтись!
— Может, оно и так, да только… того…
Старик вздохнул и поскоблил затылок.
— А что такое?
— Недоимка есть, ешь ее мухи! Вот что. Да и хлебца хватит только до масленицы. Нужды много…
— Ничего, папаша, у нас хватит! — Солдат похлопал себя по карману.
— У нас весьма хватит! — повторил он.
Люди зашушукались, завздыхали — в иных глазах загорелась зависть, а иные оттенились грустью и печалью.
Вечером изба Колдобиных была переполнена людьми, в открытых окнах торчали лохматые головы. Всем хотелось посмотреть на богатого солдата.
Он сидел в переднем углу. С правой стороны его отец с матерью таяли улыбками, с левой — тесть, и дальше вокруг стола — остальные родственники. Дошибали вторую четверть, уже слышались пьяные голоса, говорили все разом, перебивая друг друга, никого не слушали. И только, когда раздавался важный голос солдата, некоторые из уважения к нему замолкали.
— Вы то поймите, православные, ведь я за рыжего мерина сорок целковых заплатил, — ерзая по лавке, печально рассказывал тесть солдата, морща изношенное лицо, словно собираясь заплакать. — Можно сказать, всю деньгу убухал. А он, дьявол, слепой оказался! Как это, а?
— Вот пустозвонный балабан! — перебил его кто-то, — Сто раз слыхали это.
— Ублажил ты меня, Петр, ах, как ублажил! — бормотал Федор, хлопая солдата по плечу. — Как хватил я ее, красненькую-то, так, понимаешь ли, в самые кости ударила! Ей-богу!
— Запеканка-то? — осведомился сосед.
— Она!
— Да-а.
Некоторые из гостей пробовали сыр, но, пожевав, сплевывали в руку и незаметно выбрасывали под стол, тщательно вытирая руки о платье.
— А что же сыр никто не ест? — спросил солдат.
— Да без привычки не по нутру он нам, — объяснил один из гостей.
— На мыло больно смахивает, притом же воняет, — добавил другой, более смелый.
— Эх, вы, мужичье, сами вы воняете! — презрительно качая головой, усмехнулся Петр и, отломив кусок сыра, начал есть его, как редьку.
Хмелея, он куражился все больше и больше, желая удивить публику «благородными» манерами, усвоенными на службе, и становился все грубее. Всем было смешно, когда он то вдруг надувался, как индюк, то рвал и крутил усы с такой силой, что верхняя губа оттопыривалась в ту или другую сторону, то, нахмурившись, прикладывал указательный палец ко лбу, как будто что-то соображая. По временам голова его закидывалась назад, и глаза сурово и пронзительно останавливались на людях, точно он производил инспекторский смотр.
— Душно у вас! — нюхая воздух и морща нос, заявил он и, достав из кармана носовой платок, начал им обмахиваться.
— Окна открыты, — заметил отец, который хоть и пьян был, но все время искоса поглядывал на сына.
В публике шептались:
— Для ча это он так?
— Этак-то попадья в жару делает…
Солдат привстал и, скосив глаза, брезгливо осмотрел людей, толпившихся в избе.
— Э-э-э-э, — тянул он, как ротный командир, когда тот хотел вызвать из фронта какого-нибудь солдата.
— Вот ты, трегубый, поди-ка сюда, — произнес наконец он, подзывая молодого парня с рассеченной губой.
— Меня, что ли? — приблизившись, спросил тот.
— Да, да, братец. Достань-ка мне э-э-э… сногсшибательной микстуры да крендельков э-э-э… полпудика…
— Вот это дело! — восторгались мужики.
— Довольно бы, сынок, — вступилась мать.
— Не перечь мне, мамаша! Пусть знают, кто такой Петр Захарыч и все прочее.
Забрав деньги, парень мигом слетал к шинкарю.
Водку начали подносить всем без разбора. Пили мужики, бабы и ребятишки, закусывали кренделями. Шум усиливался, даже на улице под окнами орали песни, плясали.
Солдат тяжело вылез из-за стола и, размахивая руками, громко заявил:
— Петр Захарыч докажет вам, почем сотня гребешков и все прочее!..
— Вот так воин! — раздавались голоса. — Этот сокрушит.
— Федор, откроем мелочную лавочку, а? — расставив ноги и взяв фертом руки, обратился Петр к брату.
— Жарь, Петро! — отозвался тот. — Жамки будем есть! — Эх, разлюли малина!..
— Неужто можешь? — спросили мужики.
— Я-то! Да я все ваше село куплю — и с вами и нашими потрохами! Вы думаете — теперя я, как вы, навозники?
Он достал из бокового кармана толстый новенький бумажник и начал вытаскивать из него одну за другой радужные кредитки.