Но на стоянке было тихо. Аккуратная фиолетовая шатровая палатка стояла одна среди сосен, рядом чернело кострище, укрытые пленкой, лежали нетронутые продукты, чисто вымытые тарелки, котелки, бутылки с пресной водой и кучка сухих дров на растопку. Все было покойным и мирным, разумно организованным и продуманным; они скоро развели костер, разогрели вчерашнюю, за сутки настоявшуюся и необыкновенно вкусную уху, подобрели, размякли, а потом подкинули еще дров и, лежа возле огня, пили чай, таращились на луну, которая заливала весь берег, подсвечивала и двигала воду.
Сережа давно уснул, в этот вечер он не капризничал и не просился подольше побыть у костра, не говорил, что ему страшно оставаться одному в палатке, а двое сидели очень долго, вспоминали прошлые походы, друзей, которые все реже и реже с ними ходили и занимались более важными и серьезными делами; не злоупотребляя, как накануне, пили за их здоровье и успехи, подкидывали в костер новые дрова, обнаружили звонкое эхо на том берегу залива и, словно дети, его дразнили. Павел жалел, что многое упустил и не увидел в молодости и вместо того, чтобы начать ездить с не знающим возраста, ничем не обремененным, по-юношески бескомпромиссным и ревностным Поддубным, уже тогда был примерным и чересчур послушным студентом, общественником и даже старостой группы, ходил на все лекции, готовился к семинарам, конспектировал ученые книги, рано женился, поступил в аспирантуру и защитил диссертацию, что ему вовсе не пригодилось в дальнейшем, а пришлось заниматься совершенно другими, неинтересными, хотя и достаточно прибыльными вещами, и вообще в его жизни странно поменялись юность и зрелость.
Мысль эта показалась ему чрезвычайно глубокой, и, уже лежа в палатке, он хотел подольше на ней задержаться и думал о том, сколько совершил бессмысленных, зряшных поступков и как было бы хорошо, если бы у его сына жизнь сложилась иначе, хотя жаловаться Макарову, в сущности, было не на что, все у него было, и жил он гораздо лучше, интереснее и устроеннее, чем его родители, покупал интересные книги, много ездил по свету и ни в чем себе не отказывал – а вот что ждет Сережу, что будет завтра с его домом, с этим островом, со всей похожей на выстроенную среди моря дамбу, изогнутой страной, не знает никто.
Он очень любил такие возвышенные размышления и сравнения, в молодости мог говорить о высоком часами, но теперь стеснялся и только с Ильей позволял себе иногда пофилософствовать и порассуждать. Вот и сейчас ему хотелось высказать и обсудить некоторые казавшиеся ему очень важными мысли, но Поддубный спал, из его хронически больной носоглотки со свистом вылетал воздух, Павел лежал на спине, закинув руки за голову, а потом глаза его сами собой закрылись, все смешалось в голове и он быстро уснул.
8
Ему не снилось никаких снов – сны снились его сыну, и оказалось Сережино сновидение ярким, долгим и сильным. В нем было много света, воздуха и больших крикливых птиц, которые кружились над землей и водой, а по земле бегали серые пушистые звери, клонились и качались деревья, и со знакомыми мальчиком и девочкой Сережа шел сквозь высокий и редкий лес.
В этом лесу больше не было никого из людей – ни папы, ни крестного, ни машин, только трое детей на пустынной дороге, и двигались они легко и стремительно, едва касаясь ногами земли, так что можно было подумать летят.
«Куда мы идем?» – спрашивал Сережа.
«В поход вокруг большого острова».
«А надолго?»
«На три дня».
«У-я! Здорово как!»
Вдали показались небольшие, некрасивые дома, лодки, рыбацкие сети, тони, сохнущие на ветру длинные зеленые и фиолетовые водоросли, и девочка шепотом сказала:
«Тсс, туда не пойдем».
«Там тоже была тюрьма?» – испугался Сережа.
«Нет, просто плохие дядьки живут».
Незаметно они прошли мимо поселка, мимо нетронутого леса с долгими соснами, которые шумели в вышине на фоне синего неба и облаков, так что шум их мешался с прибоем, и оказались на берегу моря. Все было здесь совершенно иным, чем в заливе. По морю плавали дельфины, тюлени и морские зайцы, Сережа видел в воде множество рыб, будто оказался возле громадного аквариума, а в проливе между их берегом и соседним лесистым и холмистым красивым островом шел белый нарядный катер, на котором стояли на палубе важные епископы в светлых ризах, простые монахи, приходские священники, женщины в белых платках, и все они пели.
Солнце освещало катер и отражалось в сверкающих одеждах и наперсных крестах.
«“Святитель Николай” на Анзер паломников везет», – пояснил мальчик со знанием дела.
«На А-анзер, – протянул Сережа. – А мы где?»
«На Печаке», – сказала девочка.
«Но ведь “Печак” – корабль, – удивился Сережа, – корабль со злым капитаном?»
«Печак – это мыс, а в его честь назвали корабль. И капитан совсем не злой. Я его знаю».
«Мы вовсе ни на каком не на Печаке, – возразил мальчик и поглядел на Сережу и сестру снисходительно. – Печак – на юге, а мы на севере».
«На юге – Толстик», – произнесла девочка неуверенно.
«Толстик! Ха-ха-ха!» – Сережа даже засмеялся от удовольствия.
«Нет, Печак!»
«Не спорь со мной, я старше».
«Воображала!»
«Это ты воображала! Подумаешь, он живет в Ленинграде».
«И вы тоже спорите».
«Олени! – воскликнула девочка и подпрыгнула. – Смотрите, настоящие олени!»
«Где?»
Олени шли вдоль морского берега, поднимая головы с ветвистыми рогами и чутко прислушиваясь; брат с сестрой, забыв о ссоре, побежали навстречу, и Сережа бросился вслед за ними, но вдруг ему захотелось в туалет по-маленькому.
«Я сейча-ас! Подожди-ите меня!» – крикнул он и проснулся.
Некоторое время мальчик лежал неподвижно и не мог взять в толк, что случилось, куда пропали ребята, олени, море, Анзер и катер с паломниками и почему он лежит поперек спального мешка, упираясь ногами папе в живот, а потом, дрожа от нетерпения, выскользнул из теплого спальника, откинул полог, босиком выскочил на улицу и вспугнул темного зверька, рывшегося у котелков и грязных тарелок в остатках вчерашней еды.
Зверек помчался через лес, солнечные лучи взметнулись над землей, и на кустах и на траве, на палатке, полиэтиленовой пленке, лавочке и повсюду заблестела роса. Ночной костер еще не успел прогореть и дымился, низкое и близкое солнце подсвечивало утренний лес, отбрасывая бесконечно длинные тени, свет брызгался, смеялся, как живой, и Сереже захотелось поскорее вернуться к ребятам и пойти с ними дальше в поход, пока они не ушли. Он отодвинул обратно к краю чуть было распрямившегося родителя, с головой забрался в спальный мешок, свернулся калачиком и зажмурился, но сон не возвращался. Кто-то вспугнул сновидение так же, как Сережа вспугнул черного зверька, и мальчику стало грустно оттого, что все кончилось. В палатке становилось светлее, солнце еще выше поднялось над водой, перед глазами мелькали и вспыхивали полосы света, качались над тентом листья и снова шелестели словно капли дождя, и как-то странно было на душе, непонятно, хорошо или нет.
Он балансировал в зыбком полузабытьи, меж сном и явью, слышал, как встали папа и крестный и за палаткой раздался негромкий стук топора и приглушенный разговор, как разливают по кружкам чай и укладывают походный рюкзачок, но не мог разлепить веки, и, когда в десятом часу мальчика стали будить и звать поскорее завтракать, Сережа заупрямился, не захотел вылезать из палатки, по-младенчески хныкал и куксился.
Как ни стыдили его двое мужчин, как ни уговаривали, что сегодня не надо будет так много шагать, но зато они возьмут лодку и будут плыть по озерам и удить рыбу и увидят самую главную достопримечательность острова, без которой поездка на архипелаг теряет смысл, как ни грозился папа отправить сына немедленно домой и больше никуда и никогда с собой не брать, упрямый ребенок идти на Секирную гору не соглашался. И крестному стало жалко его.
– Не в последний раз приехали. Еще сходит, – изрек Поддубный великодушно и остался с мальчиком в лагере, а Макаров пошел один налегке по разбитой дороге навстречу вчерашним следам.
Они скоро потеряли друг друга из виду, но если бы кто-нибудь глядел на них с высоты, то увидел бы, как расходятся по разным дорогам и удаляются друг от друга одинокий путник и мужчина с ребенком. Солнце светило ярко, некоторое время мальчик и крестный собирали бруснику, сочившуюся по обрывам над берегами, а потом в защищенной от ветра бухте Поддубный полез в море. Он нырял и думал, какое странное выдалось лето, если в конце августа можно ходить раздетым по берегу, купаться, ощущать на губах вкус соленой воды и плавать с открытыми глазами среди медуз, однако отплывать от берега далеко побоялся.
Теплый залив оказался невероятно обманчивым – то, что представлялось взгляду сверху мелководьем, оборачивалось глубиной, которая странно затягивала тело.
Сережа сидел на берегу и ни о чем не просил, ночной сон выветрился из его памяти, но ему было отчего-то грустно, и он смотрел на крестного так жалобно, что сердце взрослого человека не выдержало.
– Ладно, Серега, полезай. Но если заболеешь или проговоришься куме, на глаза мне не попадайся.
– Ага! – отозвался мальчик, не веря своему счастью, и стал раскидывать по берегу одежду.
Поддубный хотел было заставить его аккуратно все сложить, но потом вспомнил неряху Макарова и махнул рукой: эту породу не могла переделать даже его аккуратная и хлопотливая кума.
Худенький, с выпирающими лопатками отрок плескался в море, забегал в воду и быстро из нее выбегал, визжал, брызгался, от восторга у него горели глаза, дрожали от холода сизые губы, сбилась в сторону цепочка с серебряным крестиком. Преувеличенно строгим голосом лелька велел своему крестнику выйти из моря, растер его докрасна полотенцем, не слушая криков и приговаривая: «Терпи давай, терпи, мужик!» – и двое ушли в лес собирать грибы.
Они шли вдоль берега залива в противоположную от дороги сторону, перескакивали с камня на камень и вдруг наткнулись на странную пирамиду. Первым ее заметил Сережа. На большом плоском камне лежали один на другом несколько камней поменьше; это загадочное сооружение, должно быть хорошо видное с воды, служило кому-то опознавательным знаком. Но кому? Кто и зачем мог здесь останавливаться? Когда была воздвигнута эта пирамидка? И не сюда ли шла накануне в утреннем тумане таинственная лодка-мотодора?