Я и в самом деле не испытывала ничего, кроме досады. Пристальное внимание артиста мешало мне разговориться с Кириллом Барабанщиковым и разузнать у него кое-что о Заполярье. Эти сведения нужны были мне не просто так, а по весьма конкретным причинам.
Вечером Кирилл Барабанщиков, переодевшись в тренировочный спортивный костюм, беззвучно спал на верхней полке, прямо напротив меня: должно быть, совсем измотался в погоне за Бирюковым.
А сам Бирюков работал. Картонная пирамида на столике становилась все ниже: просмотренные папки вновь погружались в громоздкий чемодан. Как только вспыхнула настольная лампа, по-прежнему накрытая зеленой велюровой шляпой, Бирюков шумно потянулся и крякнул не то что на все купе, а прямо-таки на весь наш вагон.
— Есть у меня одно предложение! — воскликнул он так, будто желал самого себя наградить за долгий и нелегкий дневной труд да и нам собирался преподнести неожиданный сюрприз.
Даже Кирилл Барабанщиков проснулся и свесил голову с верхней полки.
— А не забить ли нам, братцы, «козла»? — торжественно, с расстановкой произнес Бирюков.
Кирилл возвел руки к потолку и взмолился:
— Пощадите, Тихон Петрович! Не надо!.. Вы же такой стук и треск поднимете, что все поклонницы киноискусства разбегутся по своим вагонам.
Артист метнул на Кирилла укоризненный взгляд. Взгляд этот говорил: «Зачем так шутить? Я ведь и сам от них страдаю!» Хотя в душе он был, конечно, благодарен этим девицам. Он, по-моему, уже просто не мог жить без их истерического поклонения.
— Ну, положим, поклонницы выдержат, — словно не поняв укоризненного взгляда, продолжал Кирилл. — Но наш бедный, хрупкий столик разлетится вдребезги. Я просто ручаюсь!
— Тогда давайте, что ли, на моем чемодане… — рассудительно предложил Бирюков. — Он привык принимать на себя такие удары.
— Не-ет, Тихон Петрович! Придумаем лучше другое «культмероприятие». Ну вот, к примеру… не прочтет ли нам артист прозу… или стихи?
Я терпеть не могла, когда в обществе просили какую-нибудь знаменитость «порадовать всех своим творчеством». Кирилл заметил мою гримасу и тихо сказал:
— А что ж тут особенного? Я просто люблю стихи, честное слово. Если бы его не было, я бы сам почитал…
Я была уверена, что Вадим Померанцев не любит стихов. Но он любил их, знал наизусть и читал негромко, вполголоса. Казалось, он рассказывал о своих собственных тревогах, радостях и разочарованиях в любви.
Мы с Кириллом настороженно притихли на своих верхних полках. В купе было так тихо, что вагон, казалось, стал отчетливее и громче выстукивать дробь на стыках шпал. И только Бирюков время от времени отвлекал нас своими замечаниями.
Он реагировал главным образом на те строки, которые были связаны с определенными географическими понятиями. Услышав, что «На холмах Грузии лежит ночная мгла», он радостно, словно встретив старого знакомого, воскликнул:
— Видел я эти холмы! И горы видел! Комбинат мы там новый открываем, в Грузии… Штаты никак утрясти не можем!
Вступление к «Цыганам» он решительно прервал в самом начале:
— По Бессарабии кочуют?.. Теперь уж не кочуют! Был я в Молдавии недавно, видел… Трест у нас там один. Вполне, я бы сказал, передовой!
Кирилл тихо взмолился сверху:
— Тихон Петрович, вы бы отдохнули от дел, а то опять то же самое: тресты, комбинаты…
Бирюков удивился, пожал плечами и притих.
Вадим Померанцев как-то незаметно, почти не делая пауз, переходил из одного стихотворения в другое. Горячо и страстно, но все так же вполголоса он обращался к женщине, которая была единственной на всем белом свете и как будто бы находилась где-то тут, совсем близко, в нашем купе.
Я даже смущалась немного: ведь, кроме меня, женщин в купе не было.
Заметив, что он «произвел впечатление», киноартист решил тут же, не теряя времени и не дав мне опомниться, закрепить свой успех. Доверительно и все так же вполголоса, будто о каком-нибудь своем товарище по «Мосфильму», он поведал нам о том, что Пушкин в жизни был не всегда так лиричен, как в стихах, что он «дьявольски любил женщин»; а потом все тем же проникновенным голосом рассказал несколько старых анекдотов из жизни поэта. Дальше он незаметно соскользнул на другие анекдоты, уже не связанные с литературой, и пошел, и пошел…
Кирилл отвернулся к окну. И я тоже стала смотреть в окно, за которым летние южные пейзажи постепенно сменялись осенними. Дождевые капли маленькими прозрачными жуками, дрожа от холода, ползли по стеклу. На станциях пассажиры спешили к телеграфному окошку и срочно сообщали родственникам в Москву: «Встречайте осенним пальто». Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут в осеннюю непогоду ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем.
Померанцев затих: видимо, задремал.
— Вы кем работаете? — тихо, не отрываясь от окна, спросил Кирилл.
— Я учительница.
— Учительница?! Я так сперва и подумал. А потом засомневался: все-таки уже октябрь, занятия в школе давно начались, а вы едете с курорта.
— Сейчас я в аспирантуре. На юге была по делам. Только вы, как говорит Бирюков, «за свои кровные» ездили, а я по самой обыкновенной командировке.
— Это здорово, что мы с вами оба оказались на верхних полках! — искренне обрадовался Кирилл, уже не глядя в окно. — Я не педагог, я работаю инженером в рудоуправлении, но меня интересуют некоторые вещи… некоторые, как пишут в газетах, «проблемы сегодняшней педагогики».
Я вообще заметила, что его интересовали очень многие вещи: и бурильные станки, и проблемы кино, а теперь вот еще и педагогика.
— Вы о трудовом воспитании что думаете? — спросил он так серьезно, с такой заинтересованностью, будто трудовое воспитание детей было его основной профессией.
Я понимала: рассказывать ему о том, что все уже давно знали из газет и журналов, нельзя. Он ждал моих мыслей. Моих собственных! Мне очень хотелось обосновать необходимость трудового воспитания так же доказательно, как он недавно обосновал полезность нового бурильного станка. Но я волновалась и не могла просто, по-человечески объяснить то, что хотела.
— Трудовое воспитание — это как раз тема моей диссертации. Я ездила сейчас в детский виноградарский совхоз: там и председатель — школьник, и бухгалтер — школьник, и все бригадиры — ребята. Но я не уверена в целесообразности такой формы. Все это показалось мне игрой в труд, а не настоящей работой. Я думаю: лучше, когда ребята работают рука об руку со взрослыми и видят, что все у них всерьез, как у «больших», а не «понарошку». Элементы игры, конечно, присутствуют во всем, что делают дети, но, мне кажется, опасно превращать настоящее дело в этакую забаву. Об этом мы после еще поговорим…
Фразы помимо моей воли получались какие-то наукообразные и сухие, точно я отчитывалась на заседании ученого совета. Но он, кажется, этого не заметил.
— Мы обязательно с вами еще поговорим! Я уж теперь не отстану, пока все не выскажете.
— Потом выскажу. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на моих ребят, на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика и каждый из них человек! Вы знаете их?
— Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!
— Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!
Он добродушно ухмыльнулся.
— Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Но только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть…
— Да, это конечно… Это вполне может быть… — сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.
— Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших «золотых рук» от воспитания «золотых душ», если так можно выразиться, — продолжал Кирилл. — Я часто бываю в одной школе…
«Должно быть, там учится его сын… или дочь», — неожиданно подумала я.
— Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали, я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом — в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.
— Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! — провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.
Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремы и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая дорожную настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак».
— Странно… Как-то даже не верится, — тихо, как бы самому себе, сказал Кирилл, кивнув на артиста.
— О чем вы?
— Да вот не верится как-то, что это он… он самый читал недавно Пушкина…
Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.
И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой из них тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..