Элла, увидев это все из прихожей, влетела в комнату, не сняв сапог, в пальто, с сумкой на локте.
— Ты как обращаешься?! — закричала она няньке, выхватила у нее сына и прижала его к себе. — Ой, мой хороший!.. Вот как, да? Ты еще, может, голодом его моришь? Я за восемьдесят-то рублей, кликну только — двух старух найду.
— Ой, да пропади оно пропадом все, — оправившись от первого стыда, визгливо подхватила Эллин крик нянька. — Я его луплю! А он меня? Эдак-то рукой — да по щеке, карга, говорит, старая, ты у нас здесь колбасу из холодильника таскаешь, когда я таскала-то?
— Вот что, теть Маш, застану еще — руку подняла прости-прощай — и весь разговор. — Элла отдала сына няньке на колени и отмахнулась от его рук, которые он тянул к ней: — Одевайся давай! Чтоб два часа отгуляли, не меньше, — сказала она няньке, — я дома буду, прослежу, воздух какой — самый полезный для ребенка. Нянькой этой она дорожила и, стала бы та уходить, еще б ей десятку накинула: других у нее перебывало уж шесть или семь, и никто еще с сыном не слаживал, эта первая.
— А на работу-то не пошла? — заискивающе уже, напяливая на Петьку сапоги, спросила нянька. Элла платила ей восемьдесят рублей, сколько никто б ей не дал в округе, и она тоже держалась за нее.
— А! Расстроилась я, — проходя к двухместной, собранной сейчас для дня тахте и ложась на нее, сказала Элла. — Женщину сейчас зарезало, моих лет, на глазах прямо — не работник из меня сегодня.
— Этта сейчас-то вот, толпа-то была? — перестав одевать Петьку, всполошенно спросила нянька.
— Сейчас вот, — сказала Элла с тахты. — Прямо на глазах.
— Что делается на белом свете, о-хо-хо, что делается! — забормотала нянька. — Твоих лет — молодая! Что делается…
И, одевая Петьку, так она все и бормотала, приохивая:
— Что делается, что делается, о-хо-хо…
Нянька ушла с сыном на улицу, хлопнув дверью. Элла полежала еще немного, потом встала, принесла на тахту из коридора красный польский телефон и стала звонить в поликлинику. Она сказала регистраторше, что у нее температура тридцать семь и восемь, кашель и насморк, и ей ответили, что в течение дня врач придет.
Вызвав врача, Элла стала звонить по делам. У нее дома скопилось уже восемь шапок, она их неделю уже не могла сбыть и решила заняться этим сегодня — как раз подходящий день, коли дома.
— Свет! — сказала она своей приятельнице, когда та сняла трубку. И засмеялась, играя голосом: — Что-то давно я тебя не видела, увидеть хочется.
Приятельница поняла.
— А что у тебя? — спросила она.
— Мужское счастье, двести двадцать штука, первый сорт.
— Две, — сказала приятельница, — больше не осилю.
— Обнищала у вас контора, что ли?
— А я их что, на углу продавать буду?
— Ладно, подъезжай давай, — сказала Элла. — Я дома, когда подъедешь?
— Я не могу сегодня, — сказала приятельница. — Завтра, может?
— Ну вот, завтра. До завтра, может, у меня и не останется ничего. Мужа пришли.
— Точно! — обрадовалась приятельница. — Вот контора у человека — пришел, отметился и хоть день гуляй потом.
— Пусть прямо сейчас и приезжает, — сказала Элла. — А то потом нянька с Петькой с улицы придут — будет она носом своим нюхать.
— Ага! — сказала приятельница.
Элла положила трубку и от удовольствия потерла руки. Мало, что две шапки устроила, а и с Эдиком сейчас увидится, жена же его к ней и пошлет. Приятельница была еще школьная, работала в СУ нормировщицей, вышла замуж три года назад, и Элла еще тогда, на свадьбе, положила глаз на Эдика — ну, парень! Усы — как смоль, плечи — косая сажень, рост — баскетбольный, смотрит — как жжет. Эдик работал по ремонту мебели, имел «Запорожца», ходил в дубленке и голландских костюмах.
— Але, красавица! — позвонил он через минуту, Элла даже не успела еще допереодеться: из красных кримпленовых брюк, желтой мохеровой кофты, хлопчатой цветной блузочки под ней — в легкий, до пола, воланами от бедер японский шелковый халат с розовыми павлинами. — Нам с тобой что, свиданьице сорганизовали?
— Точно, красавец, — сказала Элла, затаивая невольно дыхание. — Я дома, сын с нянькой свежим воздухом дышит — такой случай. Садись в свой самокат — и давай на всю железку.
— Готовь водку, чтоб все как положено, — сказал Эдик.
— Я тебе получше кой-что приготовила, — посмеиваясь, сказала Элла, согнутой рукой расстегивая на голой спине лифчик и стряхивая его на стул.
Пока Эдик ехал, она договорилась еще о пяти шапках, размахнулась звонить о последней и тут вспомнила, что в начале зимы, несколько уже месяцев назад, обещала такую председателю кооператива, шапки потом два раза были — а забывала. Вот, голова осиновая, ругнула она себя, взяла с мужниного стола в маленькой комнате, с полочкой его учебников на стене, лист чистой бумаги, накорябала на нем: «Сходить вечером к Овчинникову» — и положила лист на темную, стеклянно блещущую полированную поверхность обеденного стола.
Стол и четыре стула к нему были из румынского гарнитура, но сам гарнитур Элле не нравился, она переплатила за стол со стульями сорок рублей, и ей продали из всего гарнитура только их. На обстановку она купила другой гарнитур, с креслами и тахтой на колесиках, входил в него и хлипковатый стол со стульями — их она брать не стала, договорилась. Достала еще по паласу в каждую комнату — черно-желтые, расцветкой под леопарда, «леопардовые», в магазинах таких никогда не бывает, в большую комнату повесила хрустальную люстру, цветной телевизор купила, «Рубин-738». Устраиваться так уж устраиваться, чтобы в самом деле хозяйкой кооперативной квартиры себя чувствовать, а не съемщицей какой…
В ожидании Эдика, чтобы убить время, Элла сходила на кухню (кухня у нее была отделана кафелем), достала из холодильника пакет со свежими помидорами, вымыла под краном три штуки и съела их, стоя у окна, глядя, когда, на дороге к дому появится знакомый желтый «Запорожец». «Запорожец» скоро появился, минутой спустя, с улыбочкой, крутя вверх кончик своего смоляного уса, появился и сам Эдик, и они с ним тут же легли в постель.
Эдик хотел повальяжничать после, полежать, попотягиваться, но она подняла его, заставила одеваться и хорошо сделала: он еще брюки застегивал — в дверь позвонили. Ступая на цыпочках, Элла прошла в прихожую, сняла с вешалки его дубленку, взяла ботинки и отправила Эдика со всем его шмотьем на всякий случай в маленькую комнату, а дверь прикрыла. Если нянька — так ничего б, по делу пришел человек, ей не впервой заставать кого, а если участковая — то ни к чему, еще что подумает.
Это была участковая.
— Прихворнула, Эллочка? — ласково сказала она, переступая через порог. — Я беру заявки, смотрю — ты, ну, к тебе первым делом.
Участковая была начавшей увядать женщиной лет тридцати четырех — тридцати пяти, у нее было двое детей, две девочки, старшей уже исполнилось десять, муж служил где-то инженером, и ходила она в давно уже не новом зеленом пальто со свалявшейся лисой.
— Да, Оленька, что-то вот ломает с вчера, — мученически морщась, приложила руку ко лбу Элла. — Думала, перемогусь, а нет, пошла уже на работу — и вернулась.
Участковая разделась, они прошли в комнату, Элла сбросила халат, и участковая послушала ее, посмотрела у нее горло — без ложечки, не отжимая языка.
— Ой, обложено-то! — сказала она. — Простудилась прохватило тебя. Погода-то какая. Давай этазол попринимай.
Она села к столу и стала выписывать Элле бюллетень, а рецепт выписывать не стала. Она знала, что Элла не больна, но Элла прошлый год подарила ей шапку для мужа и сейчас обещала как списанную, за четверть стоимости, норку для нового воротника.
— Вот, я тебе сразу на два срока, через пять дней придешь ко мне, — сказала участковая, пододвигая к ней по блещущему столу синенький листочек бюллетеня. Элла поблагодарила, пошла провожать ее и, пока ждала когда та оденется, сказала:
— Все о норке для тебя думаю. Но никак что-то не получается. За полную только стоимость. А ведь дорого за полную-то. Дорого?
— Дорого, — не сразу, замявшись,, ответила участковая и покраснела от стыда.
— Вот и я думаю. Уж лучше подожди еще.
Элла не хотела пока давать участковой норку. Ожидание сближало их, и следовало только не пропустить момент, когда оно могло перейти в раздражение.
Участковая ушла, Элла выпустила из комнаты Эдика и, вытащив с антресолей, дала ему две шапки. Эдик достал портмоне и отсчитал триста восемьдесят рублей.
— Как в лучших домах Филадельфии, — сказал он со смешком. — Попользовался — плати.
— У, похабник. — Элла тоже со смешком ткнула его кулаком под ребра. — Процент свой не забываешь, не обсчитываешься.
Тридцать рублей с шапки, если продавала не сама, она отдавала продавцу.
В окно светило солнце, в открытую форточку задувал, наполнял комнату крепким бродильным запахом тающего снега весенний воздух. По телевизору шла передача «Очевидное — невероятное», ведущий, профессор Капица, своим высоким дребезжащим голосом говорил что-то о трудностях жизни в современном городе.
Элла выключила телевизор, убрала постель с тахты и снова оделась в уличное.
Потом она достала с антресолей остальные пять шапок, о которых договорились, утолкала их в рогожную серую сумку с портретами неизвестных длинногривых западногерманских певцов — за такими сумками в нынешнем сезоне все убивались, — и сверху прикрыла шапки цветной тряпочкой. Настроение у нее было отменное, и, ходя по квартире туда-сюда, она напевала вполголоса, без слов, известные ей мелодии популярных песен, звучавших по радио и телевизору.
Пришла нянька с сыном. Элла, в сапогах уже, на ходу, полезла в холодильник достать им обед, вынула сыну толстобокий красный помидор, захлопнула холодильник и открыла снова, вынула, положила на стол еще один.
— Съешь тоже, — сказала она вошедшей няньке. — С осени, наверно, не пробовала.
— Ой, спасибо, спасибо, — заулыбавшись запавшим ртом с одиночными желтыми клыками там-сям, стала благодарить нянька. — Не ела, нет…