— Трудно тебе, да!.. Трудно тебе: полчаса мне дать одной побыть! Вот грех! Вот да… Гуляю я от тебя, что ли? Полчаса! Всего-то! И такое… Совсем мне уже ничего нельзя!.. — сквозь рыдания говорила она.
— Да ну а что ты!.. — вновь вмиг закипая, но удержавшись, хоть и на самой кромке, но удержавшись, выговорил Семен. — Чего тебе… что ты таишься-то, будто шпионка какая-то… возьми гитару свою да и пой, кто тебе мешает. Чего из этого устраивать…
Он умолк, одолев себя не говорить больше ничего, он ждал — жена будет причитать дальше и приготовился и дальше одолевать себя, но она, пока слезы еще трясли ее, не добавила к уже сказанному ни слова и только постанывала и поойкивала.
Потом она села на кровати, перегнулась в пояснице, сложась пополам, и заговорила снова. Она говорила, глядя в пол перед собой, и все раскачивалась из стороны в сторону, будто кто внутри толкал ее туда-сюда, как маятник у часов.
— Не могу я ни при ком… я, может, и хотела бы, а не могу, вот поверь, — говорила она. — Все равно как голая… не могу! Вот тогда перед свадьбой тебе… хуже, чем разделась, как кожу с себя сняла…
— Ну так ведь чего, смогла все же, — вставил Семен.
— А и еще хочу! — быстро, шепотом, коротко глянув на него — как в страшном каком своем грехе признаваясь, — проговорила жена. — Тогда деться некуда было — пришлось, если б еще так! Чтобы деться некуда было. Раньше я для себя только… а сейчас… сосет невмоготу, хочется, чтобы люди знали. Нельзя в себе одной держать… невмоготу! Зачем я пишу их, если для себя только? Такая на меня тоска от этого нападает!..
Семен не понимал ее. Как голая, как кожу… чтобы деться некуда было… Да что за мура! Ну, сосет, ну, ладно… ну, так и давай, не держи, чего тут разводить всякое! Из-за муры какой-то и себе и другим жизнь портить…
Но он уже совсем держал себя в руках и ничего такого не сказал ей.
Он сел на кровать рядом, наклонился, обнял ее за плечи и заставил выпрямиться.
— Ну, так и за чем дело? — стараясь, чтобы вышло повеселее, спросил он. — Сейчас вот пристану к тебе: пой при мне, и все, как с ножом пристану, — вот тебе и некуда будет деться.
— Нет, это невзаправду, это не то, — как-то неожиданно бойко, радостно даже как-то вовлеклась жена в предложенный им разговор. И снова глянула на него, и слез у нее в глазах, он увидел, уже нет. — А вот знаешь, я уж думала: на магнитофон записать. Достань магнитофон у кого-нибудь, и запишу. Я по телевизору тут смотрела, показывали: Дом народного творчества какой-то есть. Ну, вроде клуба у нас при заводе. И они там все собирают и но телевизору потом показывают. Я бы записала, а ты бы отвез им. Они так и говорили: присылайте нам записи. Я спою, а им туда пленка пойдет, они меня ни видеть, ни слышать не будут, как я пою. Пленка только. А? Как думаешь?
«Во, еще не хватало-то, — с надсадной усмешливостью подумалось Семену. — Во ввязался!.. Уж лучше бы за билетами в кино сгонял, побренчала бы она самой себе — и дело с концом. А теперь ей, видишь ли, магнитофон ищи да потом в этот Дом тащи… Ну да, может, запишет да отдаст туда — на том и утихнет», — сказал он себе подбадривающе. Пусть записывает, чего… он свезет.
— Хорош, хорош, — похлопал он ее по плечу с прежней старательной веселостью. — Достану тебе магнитофон. Достану. Готовь свое горло.
Семен боялся, что придется иметь дело с бабами — так ему почему-то казалось: бабы всеми такими вещами занимаются, наверно, — баб и в самом деле было полно в каждой комнате этого Дома, но когда он после часового торканья в ту дверь да в эту вышел, наконец, на нужного человека, человек этот оказался мужиком. И очень даже свойским мужиком: едва Семен объяснил, с чем пришел, заулыбался ему широко, тряханул крепко лапу, посадил на стул подле своего стола, сам вскочил, принес с подоконника стакан и поставил перед Семеном:
— Чайку давай со мной. — Нажурчал ему из чайника до самого верха, пододвинул раскрытую коробку с пиленым рафинадом и подмигнул: — Авось и другого попьем! Сделаем вот твою жену знаменитой на весь Союз — и отметим!
Его, Семеновых лет был мужик, тридцать или чуть за них, в самом таком простом, дешевом костюмчике, даже и не новом уже весьма, ну, свой парень совсем, переодень в спецовку — будто кто из твоих цеховых.
Семен чувствовал себя легко с ним.
— Это как это — знаменитой? — спросил он, ответно улыбаясь и кладя в стакан кусок рафинада.
— Ну, как Пугачева, едва ли, — развел руками Александр Сергеевич, так его звали, — а в меру сил… вполне реально. Мы для телевидения для нашего местного передачи постоянно готовим, у нашего отдела страничка там есть, так что…
«А, это Валентина-то об этом, поди, и говорила — по телевизору видела», — сообразил Семен.
Они посидели, попили чаю, Александр Сергеевич повыспрашивал его о нем самом, кто он сам да чем занимается, повыспрашивал о жене — давно ли сочиняет свои песни, о чем они, как сочиняет, исполняла ли где-когда раньше, — и Семен передал ему записанные женой магнитофонные пленки:
— Вот они…
Пленок было две, столько сумел достать. Достал бы три — было бы три, достал бы четыре — было бы четыре: жена говорила, что и половины записать не сумела. Целую неделю вечерами занималась этим. Ни еды в доме, ни порядку, — целую неделю как в сарае жили. Чего вдоволь было — так это уличных забав с Васькой да Иришкой. До опупения прямо дышали свежим воздухом, уж не лез, а все дышали. Пока мамочка не посигналит светом в окне: потушит — зажжет, потушит — зажжет — можете идти, значит, на сегодня закончила, пускаю вас. Единственно, что веселая тебя встречает, чуть не пританцовывает, — давно такою не видел.
— Так-так, понятно… — взял Александр Сергеевич кассеты с пленками. Взвесил их зачем-то на руке, положил обратно на стол и раскрыл большую, в твердой зеленой обложке тетрадь, сверху на ней была наклеена бумажная заплатка, и на заплатке написано: «Фольклор современный». — Давайте, значит, внесем ваши данные… вашей жены то есть, — с улыбкой уточнил он.
Семен продиктовал ему фамилию, имя-отчество, год рождения, место работы Валентины, время записи пленок и тому подобное, Александр Сергеевич захлопнул тетрадь, накорябал на листке бумаги свой телефон и подал Семену:
— Недельки через две позвоните.
Семен вышел на улицу счастливый, как именинник: а что, бывают чудеса на свете, ну, и в самом деле Валька по телевизору споет. Деться некуда будет — так и перед камерой прямо споет, вот лихо-то выйдет!..
Ровно через две недели, точно в тот же день, что ездил в Дом, он позвонил в обеденный перерыв из будки начальника участка, Александра Сергеевича на месте не оказалось, ему долго его искали по соседним комнатам, наконец нашли, Семен стал объяснять, кто он и зачем, Александр Сергеевич выслушал его и сказал коротко:
— Некогда еще было. Давайте-ка деньков так через десять перезвоните.
Попрощался и, не дожидаясь ответного прощания Семена, положил трубку. Видимо, спешил.
Семен тащил себя в цех к жене, чтобы сообщить ей о состоявшемся разговоре, и думал с тяжелой мрачностью, что все, кончилась хорошая жизнь, недолго понаслаждался. Жена с той поры, как отнес пленки, сделалась что молоденькая, смешливая да веселая, всякое дело в руках у нее так и горело, — то-то ей весело станет, когда сообщит ей, что Александр Сергеевич этот не успел еще, не прослушал еще, через десять дней еще…
Жена, однако, ничуть не огорчилась.
— Подождем, чего там, — сказала она с той вот веселостью, с какой у нее все делалось и говорилось в последнее время. — Дольше ждешь, больше радость. — Оглянулась, нет ли кого рядом — они сидели на скамеечке возле склада готовой продукции в конце пролета, — и со смешком цапнула его быстро зубами за нос. — Ой, фу! — сморщилась она тут же. — Чего он у тебя в эмульсии-то…
Семен довольно захохотал:
— А вместо крема пользуюсь!
Ему нравилась жена такой. За такой он начал приударять тогда, девять лет назад — подзывать ее к своему станку, сам подходить к ней у разметочной плиты, — такую он ее брал замуж, с такою собирался жить, такою она была ему желанной. И, главное, шло ей быть такой: она была невысоконькая и тоненькая, ладная, говорят про таких, и двое родов не растолстили ее — пока кормила грудью, держала набранный в тяжести вес, а только заканчивала, все, считай, спускала с себя; без улыбки да скучная — и то уж это будто не она была, а с угрюмостью на лице — так вроде как кто-то другой, чужой кто-то поселялся в ней…
Но через десять дней Александр Сергеевич попросил позвонить еще через десять; приходил к нему, приносил те пленки — только начинались первые осенние непогоды, еще то сеял дождь, то проламывало, развеивало тучи солнце и поджигало деревья жарким пламенем, а теперь и дожди уже отлились, отморосились, отвисели в воздухе дымной влажной кисеей, и по утрам жухлая трава была крепко посолена изморозью, и изморозь эта не отходила до полудня, а то и дольше.
Веселости в жене поубавилось. И чем ближе подступал новый срок, тем она делалась замкнутее и молчаливей, а в глазах у нее, заметил Семен, появился какой-то вообще не виданный им прежде сухой лихорадочный блеск.
«Что ж, неужели ж опять ему некогда было?! — думал временами Семен с горячей, бурлящей злостью. — Неужели ж не прокрутил опять? Его ведь работа!..»
Когда настал нужный день, он решил не звонить, а прямо поехать. Ехать было несподручно — работал неделю в утреннюю смену; но заранее специально подменился, уговорил сменщика — и поехал.
Александра Сергеевича на месте не было.
— А вы муж Тихонравовой, да? — вместо ответа на его вопрос, где Александр Сергеевич, поинтересовалась женщина из-за соседнего стола, Семену показалось — с очень уж каким-то таким любопытством.
— Муж, муж, — ответил он. И спросил снова: — Так он где, на работе, нет? Ждать мне его?
— Он в буфет пошел, — ответила ему другая женщина, из-за другого стола, и в голосе ее Семену тоже почудилось что-то эдакое. — Можете подождать, а можете спуститься к нему, на первом этаже буфет.