— А и впрямь, Яблоко, — сказал Афоня. — Будто действительно собачник какой…
Яблоков услышал, как у него заскрипели зубы. Ненависть охлестнула его, как накрыло волной на море, но он удержал ее в себе.
— Идите вы!.. — сказал он, распуская сжавшиеся вкрутую желваки на щеках. — Кошкой от меня еще не шибает, нет?
Больше об этом никаких разговоров не было. Но Яблоков заметил, что и Афоня, и Аверкиев, особенно близко сидевший к нему, будто случайно, будто так уж вот просто получилось, отъехали со своими стульями от него подальше…
Он гнал машину по вечерним, ярко мигающим красными, желтыми, зелеными светофорными огнями улицам, и было желание разогнать ее до предела, чтобы аж посвистывали шины, и не останавливаться перед светофорами, проскакивать на красный, на желтый, и попадет кто на пути — смять его, сбить, чтобы вверх тормашками!.. Все-таки, значит, от него был этот запах, от него… И Афоня, друг, тоже подальше со своим стульчиком, подальше!..
Дома Яблоков, только захлопнул дверь, стал раздеваться. Скинул тенниску, джинсы, трусы, носки — все — и встал перед зеркалом. Он давно на себя не смотрел так — и сейчас ужаснулся. Еще зимой, в феврале тогда, когда встретился с этой Сусанной из юности, не был таким. Тогда был просто по-страшному, густо заволосатевший, а сейчас стоял перед ним в зеркале, смотрел на него из амальгамной глуби абсолютно, как шерстью, заросший человек, и только выбритое лицо, ладони да ступни и были в этом человеке теми местами, где проглядывало живое голое тело.
— Созрел? — спросила Сусанна. — Долго созревал. Не в твою пользу говорит. Другие побойчее.
— Ладно, что об этом… — пробормотал Яблоков. Он чувствовал себя униженным. Побитым псом, вот кем.
— То об этом, — сказала Сусанна. — В свое дерьмо бывает полезно носом ткнуться. Очень даже. И не убудет от этого. Столько сил ухлопываешь на вас… А я ведь женщина только. Слабая, не железная…
— Черт, не томи! — выругался Яблоков. — Скажи, не томи, допускаешь до вас, нет?
Сусанна щелкнула замком сумочки, достала сигареты, зажигалку, прикурила и выпустила дым к потолку. Они сидели в том же самом кафе-мороженом, опять на антресольном этаже, за тем же столиком — излюбленное ее какое-то место было, что ли.
— Я тебя должна предварительно ознакомить кое с какими положениями, — сказала она после всей этой паузы с прикуриванием. — Потом ты решишь, подходим ли мы тебе. А потом мы будем решать, подходишь ли ты нам.
Яблоков про себя снова выругался.
— Ну?! — сказал он вслух. — Слушаю.
— Беспрекословность! — сказала Сусанна и подняла над столом свободную от сигареты руку с торчащим указательным пальцем. — Сказано тебе сделать то-то — сделать. Сказано замолвить слово за того-то — замолвить. Сказано помочь тому-то — помочь. И так далее. Взамен, — она разогнула средний палец, и теперь у ее виска торчали два пальца, — взамен — то же для тебя. Твоя нужда — общая нужда. Твоя беда — общая беда. Радостью можешь не делиться. Радость — у каждого своя.
Яблоков помимо воли усмехнулся.
— Прямо целая философия.
— Философии еще нет. — Сусанна опустила руку с выставленными пальцами и снова затянулась. Затянулась и выдохнула. И еще затянулась и выдохнула. — Это лишь предстоит. Но нужна обязательно. Нужно ведь осмыслить, понять нужно, дать объяснение, что мы за явление такое. Как один говорит: осознать себя. Осознать и освятить. Толковый мужик, не то что некоторые. Крупный пост занимает.
— Новый ледниковый период, — сквозь стиснутые зубы, все так же усмехаясь, проговорил Яблоков.
— Что-что? — потянулась к нему через стол Сусанна. — Что ты сказал?
— Я сказал, — повысил голос Яблоков, — новый ледниковый период наступает. Есть вроде такая теория. И вот лучшие особи начали готовиться к нему.
Сусанна смотрела на него с изумлением.
— А у тебя, — показала она пальцем ему на лоб, — варит! Подожди, — тут же, не давая ему ничего ответить, быстро произнесла она, — подожди меня тут, посиди, я сейчас вернусь. Мне позвонить надо.
Яблоков, когда она спускалась по лестнице, ища на ходу в сумке монеты для телефона-автомата, развернувшись на стуле, смотрел на нее. Она была в туго обтягивавших ее джинсах, в глухой, под горло, непрозрачной блузке, — интересно, бреется она или перестала? Яблоков поймал себя на том, что при этой мысли в нем остро и горячо полыхнуло желание. Ему хотелось, чтобы она была небритой…
Сусанна вернулась.
— Сидим? — Она весело-довольно поморщила губы. — А чего мороженое не тронуто? — Взяла ложку из его вазочки, отковырнула от так же, как тогда, облитого красным клюквенным соком белого шарика кусок и протянула Яблокову: — Ну-ка…
Яблоков, наклонясь, снял губами мороженое с ложки и не дал Сусанне убрать руку, перехватил ее, расстегнул пуговицу на рукаве и скользнул в него своей рукой. Пальцы ощутили восхитительно шелковистое, мягкое, податливое…
— Что? — спросила Сусанна, улыбаясь и не отнимая руки. — Что тебе те положения, о которых я сказала? Принимаешь?
— Почему же нет? — сказал он, продолжая ласкать ее руку под рукавом. — Ничего в них ужасного, чтобы не принять.
— Сейчас сюда к нам подъедут, — сказала она, пошевелила рукой, чтобы он отпустил, и Яблоков отпустил. — Подъедет, точнее, — поправилась она, застегнула пуговицу на рукаве и стала доставать из пачки новую сигарету. — Он хочет потолковать с тобой прямо сейчас.
— А потом поедем ко мне, — поднося к ее сигарете зажигалку, утвердительно произнес он.
— Почему же нет? — раскурив сигарету, его словами ответила она. — Ничего ужасного в твоем предложении, чтобы не принять.
«Ну, тертая баба, ну, тертая!..» — как в прошлый раз, зимой, восхитился Яблоков.
Он сидел спиной к лестнице, и о том, что человек, которого они ждали, приехал, поднимается к ним, догадался по глазам Сусанны. Он повернулся, — это был толстый, животастый мужик лет пятидесяти, он уже поднялся и шел к ним между столиками.
— Здравствуй, здравствуй, — небрежно дал он Сусанне поцеловать себя в щеку. Сел на свободный стул между Сусанной и Яблоковым, взял со стола его руку, посмотрел на нее, отпустил и похлопал по ней своей — большой, пухлой, в черном густом волосе до самых ногтей: — Наш человек, вижу. Вас тут Саночка запугала, наверно? — У него были добродушные, мягкие, прямо лучащиеся этими добродушием и мягкостью маленькие глазки. — Ух, она умеет пугать, есть в ней такое… Но она молодец. Не она бы, так бы и несли мы каждый свой крест в одиночку. А в одиночку-то ведь тяжело. Тяжело ведь? — взглянул он на Яблокова в упор, и Яблоков увидел, что глаза у животастого вовсе не добродушные и мягкие, это от складок вокруг них казалось так; а на самом деле жесткие и твердые, решит кого перемолоть — перемелет, только косточки схрупают. — Одному нельзя, — не стал животастый дожидаться его ответа. — Стопчут. За борт выбросят. В банку со спиртом посадят. Сиди там… А мы не хуже других, нет. Тоже достойны. Может быть, даже лучше, а?!
— Лучше, — сказала Сусанна. Она сидела сейчас вся подобравшаяся, вытянувшись стрункой, и рука с сигаретой, облокоченная о стол, непрерывно ходила от виска к губам, от виска к губам. — Новый ледниковый период.
— Ну-ка, ну-ка! — подхватил животастый, требующе глядя на Яблокова. — Что вы там об этом?
Яблоков почувствовал тонкое, тянущее дрожанье в пальцах. Надо же: а он это чистейшей издевкой бросил…
— Вообще я не уверен, так это или не так. Просто я слышал. Есть будто такая теория: надвигается новый ледниковый период. Будто бы последние тридцать лет наблюдается постепенное похолодание. И эти все неожиданные потепления не вовремя — это тоже тому свидетельство. Ну, а то, что с нами, — кивнул Яблоков на руки животастого на столе, — так это наши организмы уловили похолодание и стали готовиться…
Он умолк, животастый смотрел на него немигающим жестким взглядом — какая-то работа свершалась там, за этим взглядом, за этой влажно поблескивающей пленкой роговицы, — и вот во взгляде стало что-то меняться, меняться… и он снова стал добродушным и мягким.
— А это и не важно, так оно это или не так, надвигается или нет, — сказал животастый. — Важна сама идея. Сама мысль важна. А она недурна. И очень недурна. И высока. По смыслу своему высока. Как ты говоришь, Саночка? — глянул он на нее. — Мы лучше?
— Как наиболее высшие особи, мы уловили приближение и стали готовиться к нему, — поспешно, как отвечала урок, проговорила Сусанна.
— А иначе — да, иначе с чего же вдруг? — добродушно улыбнулся, глянул теперь по очереди на них обоих животастый. — И вообще, я думаю, скорее всего, теория эта верна. Скорее всего, верна. Можешь узнать, где напечатано? — неожиданно перейдя на «ты», спросил он Яблокова.
Яблокову на мгновение увиделся тот бородатый. Придется звонить хозяйственнику, просить телефон… Ну да не в труд.
— Думаю, что смогу.
— Узнай, — как разрешил ему это животастый. Взял из Сусанниной вазочки ложку и, не придвигая вазочки к себе, стал есть из нее. — Кем работаешь? Тренером? — спросил он Яблокова.
«По телефону сообщила», — сообразил Яблоков.
— Тренером, — сказал он. — По баскетболу. С детьми.
— Не доволен?
— А чему особенно быть довольным? Сиротская жизнь. Жизнь у тех, кто с настоящими командами…
— Ну, это само собой, само собой, — посасывая сладкий холод во рту, согласился животастый. — Пирог поровну на всех не разделишь… И что, никаких перспектив?
— Да не видно.
Животастый молча иссосал очередную порцию из вазочки.
— Откроются перспективы, — сказал он, сглатывая. — Откроются непременно, не унывай. — Доел остатки и стал подниматься. — Проводишь меня, Саночка?
Яблоков дернулся. Никто никогда не уводил от него женщин. Даже когда совсем юнцом был. Не позволял никому. Никогда.
Диким, свирепым взглядом Сусанна запретила ему даже раскрыть рот.
Она встала следом за животастым, животастый похлопал Яблокова по плечу и пошел к лестнице, она приостановилась возле Яблокова и прошептала быстро, склоняясь к его уху: