— Джилл, что ты делаешь? Что, черт возьми, ты делаешь, Джилл?!
Она машет руками в воздухе, словно пытаясь отогнать муху или комара, и быстро моргает; мужчина совсем не замечает ее жестов. Он неотрывно смотрит на кошку, которая неотрывно смотрит на меня, — а ведь ей нужно следить за ним, следить за переноской, она прекрасно знает, что они означают, Боже правый, ее же отправят куда-то, где ей не понравится.
— Зоуи! Кыш! Беги отсюда! Беги!
Я хлопаю в ладоши. Никакого хлопка. Но она слышит тревогу в моем голосе и видит выражение, которое должно было появиться на моем лице, и в последнюю секунду оборачивается к тому мужчине — он как раз протягивает к ней руки и хватает ее… и пихает головой вперед в переноску. Закрывает. Защелкивает двойные щеколды.
Он действует быстро. Расторопно.
Моя кошка заперта внутри.
Мужчина улыбается. Удается это ему неважно.
— Ну что ж, не очень-то и сложно, — говорит он.
— Ага. Вам повезло. Она кусается. Иногда прямо набрасывается, как сумасшедшая.
— Ах ты сука лживая, — говорю я ей.
Теперь я подошел к ней вплотную и говорю ей прямо в ухо. Я даже чувствую, как от выброса адреналина застучало ее сердце, и не знаю, сам ли ее напугал или, может, причина в том, что она сделала (или собирается сделать). Но сейчас она, как истая актриса, делает вид, что меня и вовсе нет. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким рассерженным и ненужным.
— Вы уверены, мэм? — говорит мужчина. — Мы можем попробовать отдать ее в семью. Подержать ее какое-то время. Не обязательно сразу усыплять. Конечно, она уже не котенок, но всякое случается. Какая-нибудь семья…
— Я же сказала, — заявила жена, с которой я прожил шесть лет. — Она кусается.
Теперь она спокойна и холодна как лед.
Зоуи замяукала. Мое сердце разрывается. Умирать было гораздо легче.
Мы встретились взглядами. Говорят, что душа кошки видна в ее глазах, и я в это верю. Я протягиваю руку к переноске. Моя рука проходит ее насквозь. Я не вижу свою ладонь, но Зоуи видит. И трется об нее головой. Она больше не выглядит сбитой с толку, будто на этот раз она действительно чувствует меня, чувствует мою руку и мое прикосновение. Как жаль, что я не могу. Я глажу ее — будто она была еще котенком, уличной бродяжкой, приходившей в ужас от каждого гудка машины или звука сирены. И я был совсем один. Она начинает мурлыкать. А я обнаруживаю кое-что. Призраки умеют плакать.
Мужчина уходит с кошкой, а я остаюсь тут со своей женой.
Я не могу пойти за Зоуи. Откуда-то мне известно, что не могу.
Вам не понять, что я из-за этого чувствую. Я все бы отдал, лишь бы пойти с ней.
Моя жена продолжает пить, и в следующие три часа я занят исключительно тем, что ору на нее, набрасываюсь на нее с криками. О, она меня прекрасно слышит. Я подвергаю ее всем пыткам, которые могу придумать, припоминаю ей все зло, которое она причинила мне или кому-либо еще, снова и снова говорю ей о том, что она сделала сегодня, и думаю: «Так вот в чем моя цель, вот зачем я вернулся». Я вернулся, чтобы довести эту суку до самоубийства, покончить с ее никчемной фиговой жизнью, и я думаю о своей кошке и о том, как Джилл всегда было на нее плевать, ее больше интересовала эта залитая вином мебель, чем моя кошка. Я подстрекаю ее взяться за ножницы, шагнуть к окну, к этому провалу в семь этажей глубиной, я заманиваю ее к кухонным ножам, и она плачет и вопит. Как жаль, что соседи все на работе, иначе ее по крайней мере бы арестовали. Она почти не может ходить и даже едва стоит на ногах, и я думаю, может, инфаркт или инсульт, и я преследую свою жену, я толкаю ее на смерть, на смерть — но около часа дня что-то начинает происходить.
Она становится спокойнее.
Будто голос мой доносится до нее не так ясно.
Я что-то теряю.
Какая-то сила вытекает из меня, будто батарейка садится.
Я начинаю паниковать. Я не понимаю. Я же еще не закончил.
А затем я чувствую. Чувствую, как что-то тянется ко мне из дальнего квартала на другом конце города. Я чувствую, как замедляется дыхание. Я чувствую, как останавливается сердце. Я чувствую ее тихий конец. Я чувствую его яснее, чем почувствовал тогда свою собственную смерть.
Я чувствую, как что-то хватает меня за сердце и сжимает его.
Я смотрю на жену: она ходит по комнате и пьет. И тут я понимаю. Внезапно все становится не так уж и плохо. Все еще больно, но по-другому.
Я вернулся не для того, чтобы мучить Джилл. Не для того, чтобы изорвать ей душу в клочья или стыдить ее за то, что она сделала. Она сама с этим справится, моего участия тут не потребуется. Она бы в любом случае совершила этот ужасный поступок, и не важно, был бы я тут или нет. Она уже все спланировала. Процесс уже был запущен. И мое присутствие ее не остановило. То, что я был тут сейчас, тоже ничего не меняло. Зоуи принадлежала мне. И если учесть, какой была Джилл, кем она была, ее поступок был неизбежен.
И я думаю, да к чертям Джилл. При чем тут вообще она. Она ничего не значит. Джилл — ноль без палочки.
Я пришел из-за Зоуи. Все это было ради нее. То ужасное мгновение.
Я пришел к своей кошке.
Последний жест утешения в переноске. То, как она потерлась об меня и замурлыкала. Наши общие воспоминания о ночах, когда мы успокаивали друг друга. Хрупкое соприкосновение душ.
Вот зачем это все было.
Вот что нам было нужно.
Теперь самая последняя и лучшая часть исчезла.
И я начинаю таять.
Перевод: Полина Денисова
Фонтан
Jack Ketchum. "The Fountain", 2003
Она вышла из аромата роз, сезонных цветов — антирринум, которые за свой стручок называют "череп дракона", гвоздик и очень дорогих гипсофилов, "дыхания младенцев" в жаркий летний полдень. Она почти сразу же соскучилась по кондиционеру в магазине. А вот по чему она не скучала, так это по многозначительному молчанию Гордона. Сегодня утром они продавали в основном розы и лилии, а он вел себя так, словно это была ее вина — в то время как у покупателей просто не хватало воображения на что-то изысканное и сложное. Никто не покупал дельфиниум, в лучшем случае вспоминали про тюльпаны.
Но она оставила их отношения с Гордоном за скобками, хотя бы на некоторое время, спасибо большое что он не стал ее расспрашивать куда и зачем она идет. Она знала что его проблема была не в продажах. Его проблема была в ней.
А как же я уживаюсь с тобой? — подумала она.
Она прошла два квартала до района под названием "Колумбийский Гурман" и заказала сэндвич с курицей-гриль и хлеб из цельной пшеницы, попросив побольше майонеза и соленый огурец. Взяла из холодильника пол-литровую бутылку минералки, расплатилась и снова оказалась на улице, направляясь в парк.
Она прошла мимо "Олкотт", "Мэйфэйр" и "Дакота", перед которыми охранник в форме, выглядевший едва ли достаточно взрослым, чтобы пить в нью-йоркском баре, указывал паре туристок — вероятно, в миллиардный раз — точное место, где Джон Леннон был застрелен Марком Дэвидом Чепменом 8 декабря 1980 года.
Девушки были в шоке, как будто это произошло всего несколько дней назад.
На 72-й улице она пересекла Центральный Парк на западе мимо продавцов хот-догов и мороженого и попала на "Земляничные Поля". Спящий молодой бородатый мужчина растянулся на скамейке, прижав гитару к груди, как любовницу. Мамаши с колясками сидели и болтали в тени.
Мозаичное панно всего с одним словом — Imagine — находится неподалеку от здания "Дакота" (на углу 72-й улицы и авеню Централ Парк Вест), где жил Леннон. Мемориал назван в честь песни "Strawberry Fields Forever", в свою очередь названной в честь приюта в Ливерпуле. Каждый год 9 октября, в день рождения Джона Леннона, на "Земляничных Полях" у мозаики Imagine собираются поклонники Леннона и в целом творчества The Beatles. Сегодня в центре мозаики Imagine лежала одна свежая желтая длинностебельная роза.
Желтая роза означала радость, дружбу и разлуку. Она подумала, не приказала ли Йоко Оно положить ее сюда, возможно, ежедневно — если это был ее сигнальный цветок для него. Это было возможно. Туристы фотографировали друг друга, приседая за мозаикой, почтительно и неулыбчиво.
Она шла по тенистому пологому склону холма Ольмстеда. Пахло свежескошенной травой и влажной землей. Миновав статую Дэниела Вебстера (американского политика), она спустилась на тротуар вдоль Парк Драйв и увидела велосипедистов и бегунов, каждый в своем одиноком посвящении, и мужчину на роликах с мобильным телефоном возле уха.
Небо над фонтаном Бетесда было туманным — густая зелень Рамбла за озером вдали казалась почти импрессионистской под тяжестью летнего воздуха. Она спустилась по первым восемнадцати ступеням на площадку, пустую, если не считать пары латиноамериканских любовников в жарких объятиях и четырех молодых парней, которые, на первый взгляд, играли в какую-то игру.
Когда она пересекла площадку, то увидела, что это не игра — не совсем. Не в ее понимании этого слова.
Из четырех мальчиков только один был толстым, как и большая книга, которую они швыряли туда-сюда, не давая ему перехватить ее, а страницы порхали в воздухе, словно крылья испуганных голубей, шлепались в руки то одному мальчику, то другому, и они смеялись — жестоко, как ей показалось — над явным страданием толстяка. Ей было интересно, как долго продержится переплет. Не бросят ли они книгу до того, как он полностью развалится.
Маленькие мальчики бывают такими ублюдками, — подумала она, спускаясь по второй крутой лестнице. Она пересекла террасу и подошла к чаше фонтана, села, откупорила воду и развернула сэндвич.
Мужчины тоже бывают ублюдками.
Ветер дул ей в спину, и брызги с нижней части фонтана из голубого камня легким туманом орошали ее лицо. Она повернулась, чтобы взглянуть на бронзового ангела в центре композиции, дарующего благословение потокам воды. Фонтан украшен чашей с фигурой ангела, которую поддерживают небольшие фигурки херувимов.