— Знаю, говорит она. — Но его сгубила не непробиваемая тупость.
— Нет? А что же тогда с ним случилось?
— Перебрал, сел за руль и врезался в дуб. Но перед смертью он неплохо пообедал. Жаркое из замаринованной говядины, красная капуста, картофельные оладьи и примерно полкило ванильного мороженого с малиновым кремом. Но запах, который ты улавливаешь, принадлежит другому жмурику.
— Кому же?
— Джентльмену по имени Дженнингс. Владельцу индюшачьей фермы.
— Ах, этот чудесный запах аммиака.
— Верно. Он свалил все это индюшачье дерьмо в кучу возле сарая. Похоже, собирался разбросать его по полю, но у него случился сердечный приступ. Упал прямо в эту дрянь. Был весь в дерьме. Вдыхал его добрых полчаса, прежде чем умер. Внутри он пах чуть ли не хуже, чем снаружи. Ты что-то говорил сегодня утром о душе?
— Да.
— Если ты помоешь мне голову, тебе кое-что обломится.
— Я люблю мыть твои волосы.
— Ты уже проголодался?
— Не совсем.
— Выключи плиту.
Она включает душ, чтобы вода нагрелась, а я смотрю, как она раздевается. Как всегда, она ведет себя по-деловому, но для меня она стриптизерша из Лас-Вегаса. В свои тридцать восемь она выглядит на десять лет моложе, подтянутая, стройная. Время от времени нам обоим становится грустно, что она бесплодна и у нас не будет детей. Думаю, она больше из-за этого переживает, чем я, — у меня есть хоть какой-то брат и отец с матерью, а она сирота, ее родители умерли. Так что, возможно, я больше привык к семье. Но я содрогаюсь при мысли о том, каким бы стало ее тело, если бы это было не так. Наверное, не очень умно с моей стороны так думать, но сейчас она просто загляденье.
Она откидывает занавеску и ступает в ванну под струи воды, а я стою прямо за ней, наблюдая, как ее соски сморщиваются, как она вся блестит под потоками воды. Она поворачивается ко мне и закрывает глаза. Ее длинные волосы прилипли к голове. Я беру шампунь и намыливаю их.
Она улыбается и довольно мычит, когда я принимаюсь основательно и нежно массировать голову. Тонкие пенные струйки шампуня скатываются по ее ключицам, грудям и спускаются к пупку.
— Думаю, что могла бы заснуть вот так, — говорит она.
— Стоя?
— Коровы ведь спят стоя.
— Но ты же не корова.
Она улыбается и откидывает голову назад, чтобы ополоснуться, выпрямляется и смахивает воду с глаз. Потом смотрит на меня сверху вниз.
— Ну как, — спрашивает она, — волосы уже чистые?
— Думаю, да. Повернись, я потру спину.
Она поворачивается. Я мою спину, попку, грудь, живот. Она поднимает руки, и я мою подмышки, руки, снова спину и снова попку, щель между ягодицами и "киску". Она намыливает руку и тянется ко мне.
Она держит мой член в руке, поглаживая ствол и обхватывая головку, а мои пальцы двигаются внутри нее, другая рука сжимает ее грудь, и мы оба стонем. Она перешла на баритон.
Я точно знаю, как к ней прикасаться. Я точно знаю, что ей нравится.
И Бог свидетель, она тоже знает, что нравится мне. Чего она не знает, так это того, что у меня подкашиваются ноги, и я кончаю ей на попку.
— Ладно, хватит! — говорю я ей. Она бросает на меня взгляд через плечо. — Я уже кончил.
— Слава Богу, — говорит она.
И тоже кончает, в первый раз за этот вечер.
Мы заранее договорились, как это произойдет во второй раз, и мои три пальца уже внутри нее. Много спорят о том, существует ли точка "G", но она — живое доказательство того, что там что-то есть. Она любит жесткие надавливания, а не легкие поглаживания, как в душе, и я ей это даю. Она начинает дергаться и стонать, а я ухмыляюсь, глядя на нее так, словно слушаю свою любимую рок-н-рольную песню.
А потом она произносит эти волшебные слова.
— А-а-а, я кончаю!
Я не знаю, плакать или смеяться, так это здорово. Я остаюсь в ней, ускоряя темп, подушечкой большого пальца полируя клитор, пальцы сильно нажимают, скользя по теплой влажной стенке внутри нее.
Она говорит: Ох! Ах! и старается отдалить момент, я остаюсь внутри, пока она дрожит вокруг меня и приближается к завершению. Я работаю с ней еще немного, теперь мягко и нежно, и волны оргазма захлестывают ее. Это как удары током. Мне это знакомо.
Она вульгарно смеется. Смехом, который приберегает только для меня.
— Ублюдок!
— Тебе ведь это нравится, правда?
— Правда.
Она целует меня так, как целуют любовника, доставившего незабываемое удовольствие. Я целую ее в ответ.
Мне она тоже его доставила.
Пока я разогреваю на плите мясо, заодно прогревая духовку для чесночного хлеба, и кипячу воду для лапши, я прошу ее сходить в кабинет и взглянуть на Саманту, проверить, правильно ли я нарисовал брызги крови. Она возвращается через некоторое время.
— Ты справился с домашним заданием, — говорит она. — Я сверилась с фотографиями. Прямо как настоящие.
У нас повсюду развешаны фотографии из морга и с мест преступлений. В моем кабинете, в спальне, на книжном шкафу в гостиной. Нам приходится прятать их от гостей.
Несколько лет назад, незадолго до смерти ее матери, я совершил ошибку, оставив серию полноцветных снимков мексиканского наркоторговца, лежащего на обочине дороги — его отрубленные руки и ноги были сложены на груди, а голова расколота мачете — оставил на моем чертежном столе, когда ее мама прилетела из Бостона. Один взгляд — и ее лицо побледнело.
Попробуйте объяснить шестидесятипятилетней женщине, что я изучаю их, чтобы нарисовать то, что она сочла бы комиксом.
— Рисунок просто идеальный, — говорит Сэм, — очень впечатляющий.
От ее слов моя душа поет. Она точно знает, как меня поощрить.
— Ну да. То, что надо. Реалистичный и сногсшибательный одновременно. Не могу дождаться, когда ты ее воскресишь.
— Я тоже не могу.
Ужин в порядке. Чесночный хлеб не подгорел, а лапша слегка твердая, но не жесткая. Мы потягиваем вторые бокалы Мерло, когда я замечаю этот взгляд.
— Что? — спрашиваю я ее.
Она улыбается.
— Я просто задумалась, — отвечает она.
Мне несвойственно заниматься этим дважды за вечер, но не сказать, что это совсем уж неслыханно, да и у нас был превосходный ужин с вином. Возникает знакомое чувство неловкости, когда я бросаю взгляд через ее плечо на застекленную дверцу комода, из-за которой на меня смотрят восемь Барби, которым уже по тридцать лет, не говоря уже о Тедди Дэвисе, ее самом первом плюшевом мишке, потертом и с изгрызенным носом, с этими странными, глубоко запавшими пуговицами вместо глаз — пуговицы действительно напоминают раскосые прищуренные глаза — и с пухлыми губами трубочкой, так что он похож на Бетти Дэвис[165], нанюхавшейся героина. Это нервирует.
Но это быстро проходит. Благодаря ей.
И на этот раз, по крайней мере, для меня, это даже лучше.
Я занимаюсь этим гораздо дольше, чем обычно, и она все время рядом со мной. Мы — дуэт. Она задает ритм, а я веду мелодию. Она — форма, а я — ваятель. Мы были очень близки к тому, чтобы кончить одновременно, но она меня слегка опередила, и я все еще тверд внутри нее, когда она кончает.
Мы всегда любим друг друга при свете. Считаем, что темнота для трусов. Поэтому, когда я откатываюсь в сторону, то вижу, как блестит пот на ее теле от ключицы до бедер. Пот, который частично принадлежит ей, а частично мне.
И я думаю: Пусть это никогда не прекращается. Пусть мы никогда не станем настолько старыми, усталыми или привыкшими друг к другу, что не захотим этого.
Эта мысль приходит мне в голову, когда я уже почти засыпаю.
Будь осторожен, брат, в своих желаниях.
Я просыпаюсь от звука, которого никогда раньше не слышал.
Сейчас середина ночи, кромешная тьма, но я полностью просыпаюсь так быстро, как будто кто-то дал мне пощечину.
Это высокий тонкий пронзительный звук, и это точно не Зои с ее игрушкой. Я протягиваю руку к тому месту на кровати, где лежит Сэм. Там пусто.
Я дергаю за шнурок прикроватной лампы, и свет внезапно ослепляет меня. Звук нарастает, словно свет причиняет боль.
Я вижу ее. Вот она. Лежит на полу в углу, между стеной и комодом лицом к стене, голой спиной ко мне, крепко прижав колени к груди. Ей не холодно, но она вся дрожит. Она бросает на меня быстрый взгляд через плечо и быстро отворачивается, но я вижу, что она плачет.
Этот звук — плач Сэм.
Но я слышал, как Сэм плакала, когда умерла ее мама, и это совсем не похоже.
Это совсем на нее не похоже.
Я встаю с кровати, иду к ней, обнимаю ее и…
— Не-е-ет! — вопит она. — Не-е-ет!
Это останавливает меня, и я думаю: Это не она. Это не ее голос. Все время зная, что это невозможно.
— Господи, Сэм…
— Не надо!
А теперь ее левая рука мечется в воздухе над головой, словно она отгоняет внезапно налетевшую стаю птиц.
Я тянусь к ней. Она видит меня краем глаза.
— Не смей… не трогай!
Мне кажется, что этот голос на целую октаву выше, чем должен быть. Что за хрень?
— Не трогай, — говорит она, на этот раз немного спокойнее.
Сквозь сопение. И тут меня осеняет.
Это голос маленькой девочки. И он исходит от моей Сэм.
При других обстоятельствах я бы просто улыбнулся. Сэм подражает детскому лепету. Но сейчас другие обстоятельства. В ее взгляде нет никакого веселья.
Ладно, она не позволяет мне прикоснуться к ней, но я должен что-то сделать, чтобы успокоить ее. К тому же она голая. По какой-то странной причине это меня беспокоит. Я встаю и стягиваю одеяло с кровати. Убью сразу двух зайцев.
Я опускаюсь на колени позади нее и протягиваю ей одеяло.
— Сэм, это я. Позволь мне…
Она бьет меня обеими руками, сильно и быстро, и снова плачет.