В гостиной его тоже нет. Он на кухне, наливает себе кофе.
Он натягивает трусы и, услышав меня за спиной, оборачивается. Он выглядит просто ужасно.
— Что ты сделал прошлой ночью, Патрик?
Он останавливается на полпути.
— Я все знаю о Лили. Я разговаривала с доком. Я все знаю. Поэтому я прошу тебя рассказать мне об этом. Что ты сделал?
Он заканчивает наливать и ставит чашку в микроволновку.
— Ты меня слышишь?
Он даже не смотрит на меня. Включает микроволновку, и она начинает мерно гудеть.
— Для тебя это что-то значит?
Я почти не слышу его ответа.
— Ты моя жена, Сэм, — говорит он.
— Да. Но вчера я не была твоей женой. Я была маленькой девочкой, по словам дока, шести-семи лет. Так сколько раз, Патрик? Сколько раз ты меня трахал? Ты трахал меня каждую ночь в течение восемнадцати дней? Я сопротивлялась или просто позволяла тебе?
— НЕТ, ОДИН РАЗ! Клянусь, только один раз, только вчера вечером! Только вчера вечером! До этого ни разу. И это после того, как ты несколько дней ходила полуголая, просила меня помочь тебе вымыть голову в ванне, застегнуть купальник, а увидев тебя в свадебном платье, я подумал, что это ты, Сэм! Мне так показалось! А когда я позвал тебя по имени, когда попытался дотронуться до тебя, ты просто взбесилась, выкрикнула "Я не Сэм!", и разгромила всю комнату! А потом, чуть позже, ты вроде бы простила меня, и ты была без платья, платье лежало на полу, ты была голая, и повсюду валялось стекло, и поэтому я поднял тебя и понес…
— И ты не смог удержаться, да?
Я никак не могу сдержать язвительность в голосе. Вижу, что он выглядит измученным, сломленным. Для меня это признак слабости, и в этот момент я ненавижу его за это.
— Почему ты не позвал меня на помощь, Патрик?
— Не знаю. Я просто хотел…
— Ты просто хотел. Эгоистичный ублюдок!
Срабатывает таймер микроволновки, и этот обычный повседневный сигнал вдруг кажется мне воем сирены, он злит меня своей обыденностью, когда ничто больше не является нормальным, и не успеваю я опомниться, как уже стою перед ним, бью его в грудь и пытаюсь ударить по лицу, так что ему приходится обороняться, и ору:
— Ты отморозок! Ты педофил! Ты отвратительный сукин сын!
Я хочу оцарапать ему лицо, а он кричит:
— Нет, нет, нет! — и вдруг позади меня слышится другой звук, который заглушает те звуки, которые мы издаем, выключает их так же внезапно, как кран перекрывает воду.
В дверях стоит Зои, и ее вой — знакомый вой, который мы слышали столько раз, но теперь в нем есть что-то более сложное, какой-то скорбный дикий визг, как будто боль в сердце и муки — это одно и то же, и, повернувшись к ней, я понимаю почему. Перед ней, как всегда, ее двойник, ее смокинг, но сейчас она рвет его на части, раздирая когтями и зубами, и смотрит на нас так, словно подзадоривает ее остановить.
Кошка может быть ужасной, когда кажется, что она потеряла контроль над собой, как сейчас Зои, и холодок пробегает по моей спине, и я понимаю, что мои ноги словно приросли к полу, и я не смогу сдвинуться с места даже за миллиард долларов.
Но Патрик может двигаться.
— Зои! — кричит он и хлопает в ладоши.
Одновременно он надвигается на нее, сильно топая, от каждого шага сотрясаются половицы, а затем на мгновение возникает противостояние, глаза Зои горят, сверкают, а Патрик наступает, пока она вдруг не бросает игрушку, поворачивается и молча убегает.
Патрик наклоняется, поднимает ее и сжимает в руке.
— Сколько же лет она у нее? — спрашивает он.
Голос у него тихий и очень грустный.
— Мы ее напугали, — говорю я ему. — Мы ведь никогда не кричим. Мы свели ее с ума.
Он кивает. Микроволновка снова пищит.
На этот раз это всего лишь сигнал, обычный сигнал от обычного электроприбора.
— Патрик? Дай его мне.
Он вкладывает смокинг мне в руку. Мгновение я изучаю его. Я изучаю его, но в то же время я далеко, на месяцы а, может, и на годы. Со своей стороны, Патрик, кажется, это понимает. Он молчит.
— Я могу это исправить, — говорю я ему. — Я могу это исправить, Патрик.
Могу.
Перевод: Гена Крокодилов
Мертвая тишина
Jack Ketchum. "End Game", 2015
Рассказ входит в авторский цикл "Dead River"
Говорят, третий раз — алмаз.
Я здесь, чтобы просветить вас — фигня это все.
Было уже за полночь, когда зазвонил телефон, а я полусонно сидел в мягком кресле, которое Мэри купила мне более двух десятилетий назад. Вполне возможно, я натурально спал — «Китайский квартал» я смотрел уже тысячу раз, а на экране Джек Николсон рыскал в поисках улик у надежно охраняемого водохранилища, то есть, самая заварушка еще только начиналась. И вот, стоило мне моргнуть — а Джек уже сидит с забинтованным носом.
В такое время никто с нормальными вестями не звонит.
Я все еще неплохо двигаюсь для шестидесятидевятилетнего парня — понял это после всего лишь третьего звонка, окончательно проснувшийся, напряженно застывший во мраке кухни.
— Джордж? Это Крис Нолин. — Голос я узнал, и тревоги в нем не уловил. Нолин чуть ли не слова растягивал с этакой ленцой, будто улыбался там, на другом конце провода. Он — до мозга костей житель штата Мэн, уже восемь лет (или около того) тянет лямку шерифом Дэд-Ривер. Эту должность я, слава Господу, давным-давно оставил.
— Чем могу быть полезен, Кристофер?
— У нас тут, в Олд-Грир-плейс, возникла проблема. Ты ведь знаешь об этом, правда?
— Конечно, как же не знать, — откликнулся я. — У шоссе 189, в том окаянном заливчике. Черепаший ручей.
— Именно так. — Кристофер помолчал какое-то время, и вместо его трепотни на линии прорезались встревоженные голоса и хлопанье дверцами машины. — Помнишь, мы с тобой недавно одну тему в «Карибу» перетирали… Джордж, черт, это все дела минувших дней, но… ты ведь понял, о чем я? О том, что произошло тогда.
Конечно, я его понял. Черт возьми.
— Ты на что это тут намекаешь, Кристофер?
— Я знаю, что уже поздно. Но я бы очень хотел, чтобы ты был здесь, Джордж.
— Крис… Что ты хочешь мне сказать? Они что… снова… вернулись?
— Я знаю, в это трудно поверить. Но — да. Они вернулись.
По пути к двери я достал из холодильника бутылку рутбира и открыл ее ключом. Дни, когда я пил шотландский виски, давно прошли. Не знаю, о чем я думал, топая к машине, если я вообще о чем-то думал. Помню, я разглядывал бутылку. На этикетке было написано «Рутбир». Никаких причудливых названий бренда вроде «Спрайт» или «Фанта». Одно, да еще и простое как палка, слово — «Рутбир». От конторы «Бойлан Боттлинг и Ко», основанной еще в 1891 году. Помню, я подумал, что есть что-то почетное в том, чтобы быть компанией по розливу рутбира. Дельце-то солидное, стоящее того, чтобы им заниматься.
И вот шоссе 189 осталось позади. Мой старый «Шевроле Сильверадо» разбрасывал грязь и гравий по той развалине, что когда-то, году этак в 1800-м, была хорошо проторенной лесовозной дорогой, еще до напасти с шелковичным червем. Теперь это просто разбитый проезд к Грир-плейс — ну, вернее, к Олд-Грир-плейс, так мы это теперь называем. Грира-то, кстати, владельца этих мест, уже пятнадцать лет как на свете нет. Осталась только эта вот узкоколейка, изрытая после зимы рытвинами — с низким кустарником, тянущимся с обеих сторон. По ней я ехал, ясное дело, медленно.
Там, где дорога расширялась, я увидел двухэтажный деревянный фермерский дом, освещенный, как рождественская елка — даже на чердаке горел свет. Перед входом стояли четыре патрульные машины из Дэд-Ривер, и две кареты «скорой помощи» из Лаббока. Эти, последние, как раз отъезжали, когда я подруливал. Мигалки погашены — значит, спасать тут некого. Я допил остатки рутбира, поставил бутылку на пол со стороны пассажирского сиденья и припарковался за «Фордом Ранчеро» с открытым кузовом — он, как я догадался, принадлежал владельцам земли, кем бы они ни были в наши дни. Криса Нолена я заметил на крыльце — он разговаривал с высоким худым мужчиной, завернутым в одеяло. Мужичок поправил очки на носу, прежде чем указать на сосново-кедровую чащу вдоль левой стороны дома, а затем — на то место, где высокий клен нависал над самой крышей.
Помощники шерифа Смоллетт и Ричардсон — парни, знакомые мне еще с тех времен, когда они играли в нашей Младшей лиге с сопливыми носами, — стояли над свидетелем номер два, мужчиной в халате и пижаме, сидевшим в кресле-качалке слева от них. Смоллетт делал пометки. Ричардсон казался рассеянным, его взгляд был прикован к лесу.
В дверях маячили еще двое помощников. На вид им было лет по восемнадцать, но, с другой стороны, в наши дни все кажутся отчего-то моложе. Сцена была чертовски знакомой, как и мои ощущения от нее. Какой-то странный восторг от того, что ты находишься в центре чего-то, что, как ты знал, было важным, и в то же время холодный ужас от того, зачем Крис вообще позвал меня сюда. Образы из прошлого нахлынули на меня с тех пор, как я положил трубку — все то, что я изо всех сил старался забыть.
Резня на тропе, ведущей к пещере, освещенной кострами, женщины и дети, ножи и зубы, мой собственный дробовик, боже милостивый, направленный прямо в глаз маленькой девочке, а затем — нутро пещеры, полное запаха горящей плоти и человеческой паники. Мужчина в таких же очках, как этот, с крыльца, ничего не замечает, руки протянуты ко мне, когда я стреляю… Голый мальчик, разорванный на куски прямо у меня на глазах…
Оба — ни в чем не повинные гражданские.
Два человека, отправивших меня в отставку.
Я думал, что на этом — все. Но нет ведь.
Потому что потом была другая ночь, другая пещера, другие мужчина и женщина, еще два пацана, расстрелянные в упор — ни капли не невинные овечки. Моя маленькая личная вендетта… но и мне досталось — нож крепко прошелся по плечу и груди, и эти шрамы до сих пор иногда откликаются болью. Я помню лицо мальчика, зажаривающееся на углях. Помню больницу — и сон, где я с Мэри; сон — как единственный светлый проблеск во всем этом кошмаре.