Несколько месяцев где-то глубоко в ее мозгу шевелились странные мысли — благородные, красивые, дерзкие, нелепые и фантастические… Всевозможные лозунги, суждения, взгляды, красивые слова и изощренные аргументы кружились в ее сознании, беспрестанно сталкиваясь друг с другом. Часто бывало так, что вещи виделись ей сразу с нескольких сторон. И надо было хорошенько подумать, где истина.
Она не могла ни найти себе оправдания, ни опровергнуть себя. Она сама себе была и самоотверженным защитником, и беспощадным критиком. Она отрицала все подряд, а потом отрицала свои отрицания. С каким-то бесчеловечным упорством она выбивала у себя из-под ног опору…
От всей этой сумятицы голова у нее шла кругом. Но она ничего не могла поделать с собой и только безвольно кружилась в круговороте обуревавших ее мыслей. Из-за этого сумбура в мыслях она часто не могла заснуть целую ночь. Иногда она вставала с кровати и шла босиком к портрету мамы и стояла перед ним; случалось, она обеими руками закрывала глаза. Спокойный взгляд матери порой становился ей невыносим. Ей чудилось, что в нем таится упрек.
— Мама, прости меня, я недостойна быть твоей дочерью…
В ее ушах громко звучали слова Чан Мина: «У тебя все мысли составлены из лозунгов, ты думаешь, что этих лозунгов хватит, чтобы прожить жизнь, а марксизм-ленинизм и идеи Мао Цзэдуна, в которые ты так веришь, ты ведь хорошенько-то и не знаешь… Если не учиться и не размышлять, а рассчитывать только на энтузиазм и смелость, тебе будет казаться, что чем громче лозунг, тем он революционнее…» В конце концов она сказала отцу:
— Дай мне ключ от книжного шкафа.
— Там нечего сжигать. Одни произведения классиков, — ответил отец.
— А я как раз и хочу прочитать эти книги!
Она перетащила книги в свою комнату, жадно читала их, думала. Идеи в этих книгах, словно гребенка, причесали ее сумбурные, спутавшиеся мысли. Конечно, она не могла все сразу уразуметь и понять. Но она нашла в этих книгах ясные и убедительные указания о том, как относиться и к себе, и к тому, что ее окружало.
Она отчетливо поняла: обезболивающее зелье, которым Хэ Цзяньго смазал ее ноющую рану, перестало действовать и рана снова разболелась. Теперь ей захотелось посмотреть, насколько эта рана глубока, насколько страшна и отвратительна…
За эти дни она несколько раз виделась с Чан Мином. Оба не говорили о том, что у них на душе, боясь, что их конфликт еще более углубится. А у нее не хватило мужества рассказать Чан Мину о том, что ее мучило. Если Чан Мин узнает о том случае, как он будет относиться к ней? После спора с ним она уже могла легко предвидеть, что он скажет. От этого ей становилось тоскливо и горько, словно она уже потеряла Чан Мина…
У них не было необходимости видеться. Непонятно было, зачем они вообще встречались.
Но сегодня все переменилось. После того как Ду Инъин сказала ей, что та учительница, которую она считала убитой, жива, она словно вырвалась из плотно закрытого котла. Тяготившее ее чувство вины исчезло. Она почувствовала себя свободной, как птица, парящая в небесах.
Оказывается, дела обстояли не так уж печально, все еще можно спасти. Все можно начать снова!
Она встала посреди комнаты и, выставив перед собой руки, принялась кружиться. Она не умела танцевать и кружилась неуклюже, но в этом танце выразилась вся переполнявшая ее радость.
Кружась по комнате, она заметила висевший на стене портрет Мао Цзэдуна и сказала нараспев: «Председатель Мао, я буду хорошо учиться, все сделаю так, как ты говоришь». Она увидела и мамину фотографию под стеклом и сказала с той же интонацией: «Мама, ты можешь меня простить?»
Вечером пришел отец. Внезапно его поседевшие брови изумленно поползли вверх: столик в коридоре был заставлен его любимыми кушаньями. Дочь с сияющим видом сидела за столом, дожидаясь его. Вот уже много дней они ничего не готовили в доме и ели где-нибудь на стороне. Дочь ходила хмурая, вечно чем-то озабоченная. Несколько раз он пытался с ней поговорить, но она угрюмо отмалчивалась. Что же произошло сегодня?
— Дочка, что сегодня такое… Ах да! — Он ударил себя по лбу, как будто вспомнив что-то важное, и со смехом сказал: — Я чуть было не забыл. Сегодня же двадцать восьмое число, твой день рождения, верно!
— Ну что ты говоришь, папа! Мой день рождения был двадцать восьмого числа в прошлом месяце, он уже прошел!
Поужинав, Бай Хуэй вышла из дому и быстро побежала на улицу Хэкоудао. На перекрестке улицы Радости и проспекта Славы она вдруг остановилась. Перед ней стоял Чан Мин. На нем было темное пальто и заячья шапка. В вечернем сумраке шапка казалась белым пятном. Чан Мин обрадованно шагнул навстречу Бай Хуэй, словно только ее и дожидался.
— Ты куда это собралась? — спросил Чан Мин.
— Я? Я… кое-что купить нужно. А ты?
— Я иду навестить одного человека. — Чан Мин показал в ту сторону, куда бежала Бай Хуэй. — Впрочем, можно и не ходить.
Словно невидимые руки мягко увлекли их на маленькую улочку — узкую, почти без тротуара, больше похожую на переулок, но прямую и длинную, уходившую куда-то далеко-далеко.
Бивший в лицо холодный ветер незаметно утих, в воздухе потеплело. В тишине отчетливо слышался звук шагов. Медленно двигавшиеся под фонарями тени то вытягивались впереди, то укорачивались так, что целиком умещались под ногами, а потом убегали назад. Когда же мимо проплывал очередной фонарь, тени снова вылезали из-под ног вперед… Бай Хуэй смотрела на эти тени, и сердце ее стучало, как маленький барабан. Она и боялась смотреть на своего спутника, и не могла удержаться от того, чтобы не бросить на него украдкой взгляд…
Она хотела выложить Чан Мину все свои секреты. И о том деле тоже можно было рассказать без утайки. А еще жизнь отца, история матери, свои мнения и мысли о разных вещах, свои сомнения и духовные приобретения последних дней. И все же, неизвестно почему, она сейчас молчала. Словно закупорился перевернутый вверх дном кувшин. Она посмотрела на Чан Мина. Тот молчал, опустив голову, и на лице его лежала тень. Вдруг она почувствовала, что с ней происходит что-то такое, чего она еще не знала. Ей стало страшно. Так с приходом весны пробуждается дремавшее всю зиму деревце… Она не решалась говорить, боясь разрушить это тревожное и приятное молчание.
Они шли и шли в молчании.
Только когда перед ними выросли пересекавшие улицу черные рельсы, Бай Хуэй заметила, что они дошли до железной дороги. Шум города стих. Здесь были посажены в ряд невысокие деревья, их голые ветви при свете луны казались совсем белыми. Вокруг было тихо, только откуда-то издалека отчетливо доносился шум работающего завода. Свет фонарей сюда не доходил, здесь было царство луны. Рельсы, как две серебристые нити, уходили в ночную тьму. Вверху простиралось холодное бесцветное небо, чистое и светлое. На нем висела большая круглая луна и горели россыпи звезд…
Бай Хуэй укрылась от света за самым темным деревом и только теперь посмотрела на Чан Мина. В лунном сиянии его лицо словно расплылось. В его глубоких темных глазах она прочитала то, что таилось у него в душе. Сердце Бай Хуэй радостно затрепетало, но она заставила себя не опустить голову и смело смотреть на Чан Мина. Чан Мин сказал:
— Бай Хуэй, хотя в наших взглядах есть расхождения, но… но я верю, что смогу понять тебя…
Это были как раз те слова, в которых она нуждалась. Она так ждала их!
Она отделилась от заледеневшего, безжизненного дерева и бросилась в теплые и сильные объятия Чан Мина. Прижавшись лицом к его щеке, она дрожала всем телом, из уголка ее глаза вытекла прозрачная слеза.
Она слышала громкий стук двух сердец, но не могла разобрать, какое из них принадлежит ей. Чан Мин погладил ее косичку и ласково сказал:
— Ты хорошая…
И еще он говорил глупые слова, которые обычно говорят дети в минуту радости.
Бай Хуэй молча плакала…
Было уже поздно. Они медленно пошли обратно, вернулись к тому перекрестку, где они встретились. Пора было прощаться.
— Бай Хуэй, ты можешь мне что-нибудь сказать? Ты не сказала мне еще ни слова!
— Что сказать…
— Я очень хочу услышать. — Чан Мин ждал.
Бай Хуэй только посмотрела на него взглядом, который помнят всю жизнь. Чан Мин радостно улыбнулся.
— Нам нужно идти, особенно тебе. Твой отец, должно быть, беспокоится, думает, что ты пошла участвовать в вооруженной борьбе! Завтра увидимся? У меня как раз выходной.
— Увидимся! — с неожиданной для себя решительностью сказала она. — Завтра я тебе расскажу…
— Что расскажешь?
— Все.
— Хорошо. И я завтра тебе все расскажу.
Они пожали друг другу руки. Чан Мин привлек ее к себе, крепко обнял.
— Чан Мин, как быть, если я сделала что-нибудь нехорошее?
Опьянев от счастья, Чан Мин прикоснулся горячими губами к ее светлому и холодному лбу.
— Если это ты, я все могу простить…
Бай Хуэй взволнованно подняла к нему лицо — любовь сделала его еще более красивым. Он хотел поцеловать ее, но она высвободилась из его объятий и быстро побежала по улице. Ее фигурка мелькнула в свете фонарей и растворилась в ночной мгле.
На следующий день в одиннадцатом часу Бай Хуэй пошла к Чан Мину.
В этот раз она надела на себя зеленую хлопчатобумажную куртку. Куртка была старенькая и выцветшая, зато чисто выстиранная и к тому же очень шла ей, плотно облегая ее фигуру. На ногах у нее были новые парусиновые туфли. Шнурки туфель украшали маленькие черные бабочки. Волосы были аккуратно расчесаны, косы туго заплетены. Бай Хуэй еще никогда не наряжалась с мыслью понравиться другому человеку. Ну а как было на сей раз, только небу известно. На ее белом лице играл румянец, глаза радостно сияли.
Она вошла в дом, где жил Чан Мин. Поднялась по лестнице, постучала в дверь, но ей никто не ответил. Она толкнула дверь, та была не заперта, но в комнате никого не оказалось. В ней было чисто убрано. Кровать была застелена новым голубым покрывалом, ровным и мягким, как водная гладь в безветренную погоду. На круглом столике около кровати лежало несколько книг, рядом с ними стоял тазик с листьями — тот самый тазик, который раньше валялся за дверью. Теперь он был чисто вымыт, и лежавшие в нем широкие сочные, влажные листья ярко горели в лившихся через окно лучах солнца. На листьях блестели, словно прозрачные жемчужины, капли воды.