— Ладно, — ответил Чан Мин.
Ма Чанчунь вынул деньги, Чан Мин хотел было вежливо отказаться, и тогда Ма Чанчунь насильно засунул их в карман Чан Мину.
— Пожалуйста, иди побыстрей и тут же возвращайся! Певец не должен ждать, когда его попросит публика, он должен сам предлагать себя публике! Ну ладно, увидимся!
Когда Чан Мин выбежал на улицу, он услыхал наверху стук шагов, веселый смех девушек и звонкий голос Ма Чанчуня.
— Так вы едете в Пекин?! — говорил он. — Хорошо, я сначала спою для вас «Песню о Пекине»…
Маленькая аптека уже закрылась, и Чан Мин осведомился у прохожего, где еще можно купить лекарство. Тот посоветовал Чан Мину обратиться в больницу.
— У нас есть две большие больницы, — пояснил он. — Одна относится к аймаку, другая к уезду. Первая больница совсем недалеко отсюда. Перед ней горят такие большие фонари! Сверните на запад, пройдите два квартала и как раз на нее выйдете.
Чан Мин разыскал больницу. Это было белое здание с плоской крышей, отчетливо видневшееся в вечернем сумраке. Из двух молочного цвета фонарей, висевших у входа, лился мягкий свет. Вокруг не было ни души.
Он подошел к входным дверям и увидел, что на стене под фонарем висит благодарность, написанная на красной бумаге.
Он рассеянно скользнул по ней глазами и хотел уже войти в дверь, как вдруг вздрогнул и остановился. Заголовок на объявлении гласил: «Сердечно благодарим нашу спасительницу товарища Бай Хуэй». Далее говорилось: не так давно пастух Булунь (тот, кто написал благодарность) упал с лошади, и одна его нога попала под проезжавший мимо трактор. Он потерял много крови и был уже при смерти. Тракторист привез его в больницу для переливания крови. Из дежуривших в то время служащих больницы нужная группа крови была только у босоногого[3] врача Бай Хуэй. Она отдала Булуню 200 граммов крови, но этого оказалось недостаточно. Говорилось, что Бай Хуэй была девушкой хрупкой и слабой. Но в этот критический для пастуха час она решила отдать еще 100 граммов. Булунь был спасен…
«Бай Хуэй! Неужели она? — подумал Чан Мин, но тут же отверг свою догадку: — Нет, не похоже. Иероглиф, обозначающий ее имя, пишется немного по-другому, хотя звучит так же. Это не она!» Он толкнул дверь и вошел в приемный покой.
В приемной сидела врач-монголка, лет сорока с лишним. Узнав, что Чан Мин пришел в больницу только для того, чтобы купить снотворное, она улыбнулась и выписала для него рецепт.
— Получите в окошке в конце коридора. Записи не требуется, — сказала она.
Чан Мин поблагодарил и пошел в конец коридора, протянул в полукруглое стеклянное окошко рецепт и спросил:
— Сколько с меня?
В окошке он увидел, что за столом сидела служащая больницы в белом халате, белой шапочке и широкой марлевой повязке. Она читала газету, видимо, это была медицинская сестра. Не поднимая головы, она протянула руку, привычным движением взяла рецепт и положила перед собой. Вдруг глаза ее широко раскрылись, длинные ресницы затрепетали, и она резко подняла голову.
Чан Мин просто поверить не мог: очень знакомые глаза на белом-белом лице, закрытом марлевой повязкой, округлились и с изумлением глядели на него. Это была Бай Хуэй! От неожиданности оба остолбенели.
В следующий миг Чан Мин резко повернулся и пошел прочь от окна. Уже у входных дверей он услышал звук догонявших его шагов, с силой распахнул стеклянную дверь, вышел на улицу, спустился на две ступеньки, и тут за его спиной раздался ее голос.
— Чан Мин, подожди… — попросила она.
Чан Мин замер, но не обернулся и видел только четко вырисовывающуюся у его ног тень Бай Хуэй.
— Как ты живешь? — спросила Бай Хуэй. Она стояла на крыльце, сложив руки на груди.
— Нормально. — Голос Чан Мина был холоден.
— Ты зачем сюда приехал?
— По делам.
— Ты… ты где живешь?
— Я скоро уезжаю!
Воцарилась тишина. Мучительная, напряженная, страшная тишина. Бай Хуэй увидела, что правая нога Чан Мина опустилась на ступеньку ниже, и она, словно стараясь удержать оборвавшуюся нить, сделала два шага вслед за Чан Мином и, вытянув вперед тонкие руки, взмолилась:
— Чан Мин, неужели ты не простишь меня?
Чан Мин содрогнулся от этих полных муки слов, повернулся было к Бай Хуэй, но тут же спохватился и решительно зашагал прочь.
Он уходил, ничего не слыша. И даже если бы он что-нибудь услышал, он бы все равно не вернулся. Вот так он дошел до своей гостиницы, но не стал подниматься наверх, а пришел в свою комнату, запер дверь, выключил свет и стал ходить из угла в угол. Сверху доносилось приятное, волнующее пение Ма Чанчуня. Звуки песни взмывали ввысь, словно белоснежное облачко, и долетали до края небес, который виднелся с вершины горы Обо. Чан Мин больше не мог оставаться в комнате один. Он выбежал в коридор, взлетел по лестнице и ворвался в комнату, откуда доносились пение и смех.
Ма Чанчунь увидел расстроенное лицо Чан Мина, подошел к нему и сказал:
— Браток, а я-то думал, почему ты так долго не приходишь? А ты, оказывается, слушал мое пение за дверью! Я знаю, ты растроган! Песню, которую ты только что слышал, я сам сочинил. Да ты, браток, оказывается, истинный ценитель! — И он крепко обнял Чан Мина.
Вечером Ма Чанчунь по причине чрезмерного волнения и отсутствия снотворного никак не мог уснуть и долго разговаривал с Чан Мином. У Чан Мина самого голова трещала, где уж ему было вслушиваться в то, что говорят другие. Лишь где-то за полночь Ма Чанчунь угомонился и захрапел. Воздух вырывался из его груди, как из кузнечных мехов.
А Чан Мин всю ночь не сомкнул глаз.
В ночной темноте, сменяя друг друга, перед ним вставали два лица: лицо Бай Хуэй и лицо его матери. Ему вспоминалась то его дружба с Бай Хуэй, то любовь матери. Порой Бай Хуэй молила его: «Неужели ты не простишь меня?» Порой мать гневно укоряла: «Да это же фашисты!»
«Мама, могу ли я простить ее?» — спрашивал он.
Кто ответит ему?..
Утром он попрощался с Ма Чанчунем и пошел на станцию.
Внезапно словно кто-то сзади потянул его за рукав, он не мог заставить себя идти вперед. Он повернулся и пошел к больнице, в которую заходил вчера. Но тут перед глазами его отчетливо возник скорбный предсмертный образ матери. Он остановился и несколько минут в нерешительности топтался на месте. В конце концов он повернул назад и быстро побежал к вокзалу.
Пришедшие проводить его люди с тракторной станции, видя, что он не в себе, подумали, что ему нездоровится, попросили его остаться еще дня на два, но он твердо решил ехать.
Поезд тронулся. Уже отъехав от станции, он все еще жадно глядел в окно, словно ожидая увидеть кого-то. Откуда ему было знать, что одна девушка простояла здесь всю ночь до утра, дожидаясь его так же, как когда-то снежной ночью у пристани Давань?
Эта неожиданная встреча, словно брошенный в горах камень, вызвала в сердце Бай Хуэй целую лавину. Она снова разбередила ее душевную рану, и уже не было возможности унять эту боль.
Прошло уже несколько лет, как она приехала сюда. Она хотела здесь хорошенько потрудиться. Ей это нужно было для того, чтобы доказать себе, что не такая уж она плохая, а еще больше для того, чтобы убежать подальше от преследовавших ее всюду мучительных мыслей… Ей открылась новая жизнь. Нетронутая степь, широкое небо, пахнущая свежим кумысом юрта, свирепый ветер и быстрые табуны длинногривых коней, кипевшее вокруг строительство — все это было ново для Бай Хуэй, все занимало ее, помогало ей забыться. Прежде ее сознание как будто крепко-накрепко опутывали веревки, в которых было много намертво завязанных, больно давивших узлов. Теперь эти путы ослабли.
Здесь тоже бывали «митинги борьбы». Но долгими часами она сидела в одиночестве на травяном ковре пастбища. В отдалении щипали траву овцы, и, кроме мягкого овечьего блеяния и шороха травы под ветром, ничего не было слышно… Постепенно она успокоилась и уже могла тщательно разобраться в своих мыслях. Это тоже была борьба, но борьба хладнокровная, обдуманная, бесстрашная. Она привезла с собой немало книг, без конца перелистывала произведения классиков. Усевшись прямо на траву, она брала в руки книгу и читала, покусывая белый цветок полыни и не замечая, как рот наполняет горький полынный сок. Никто ее не беспокоил, и она частенько мяла степную траву с утра до позднего вечера. Она открыла для себя: многое из того, что она раньше твердо считала правдой, было как раз ложью. А потом раскрылось дело Линь Бяо, которое подтвердило правильность ее сомнений, но теперь у нее появились новые вопросы, и она жадно искала в книгах ответы на них.
Пока Бай Хуэй еще не распознала, где кроется истина, она не была уверена в себе. Когда же она поняла, в чем дело, то почувствовала мучительное беспокойство. Это принесло ей, как ни странно, пользу: она стала работать еще лучше. На ежегодных смотрах передовиков ее кандидатура всегда выдвигалась даже без обсуждения. Потом из-за нехватки в округе врачей ее послали на полгода учиться в больницу в Шилин-Гол, и она получила звание босоногого врача. Работа приносила ей большое утешение. Она лечила людей, избавляла их от страданий. Принимая роды, она собственными руками приносила в семью счастье. Видеть, как люди выздоравливают, доставляло ей безграничную, ничем не омрачаемую радость. И когда больной благодаря ей возвращался к жизни после тяжелой болезни, ее лицо освещалось улыбкой. Казалось, она молча искупала свое преступление.
Целыми днями, с докторской сумкой на боку, разъезжала она по степи на коротконогой монгольской лошадке. Ни дальний путь, ни непогода не могли остановить ее. Казалось, она ехала для того, чтобы саму себя избавить от страданий. Люди встречали ее душистым, густым кумысом, звуками муринхура… Ее работа дарила ей ощущение того, что она нужна людям, в ней она черпала уверенность в себе. Ее сердце постепенно оттаивало.
Она часто получала письма от отца и Ду Инъин, а иногда и от Хэ Цзяньго. Обычно она читала их сидя в седле.