От отца она узнала, что расследование по его делу продвигается очень медленно. Отец уже не работал на прежнем месте, его перевели на ничего не значащую должность консультанта. Почему отцу не дали настоящей работы, а назначили только консультантом? Что думает сам отец? Она спросила отца об этом в письме, но он так и не ответил ей. Она написала письмо Ду Инъин, попросив ее разузнать, как в действительности обстоят дела у отца. Но Ду Инъин не откликнулась на ее просьбу. А может быть, она была слишком занята: она ведь целыми днями хлопочет по хозяйству, учит японский язык, а в свободное время любит поболтать о своих увлечениях. Правда, сейчас Ду Инъин не делилась с Бай Хуэй своими любовными переживаниями.
Одно время писал ей и Хэ Цзяньго. Тот вдруг стал распространяться о своей горячей любви к ней, хвалил Бай Хуэй за то, что она «воплотила в себе все мужество и всю твердость духа эпохи». Высказывал он и недовольство ее непонятным исчезновением». Он писал, что ему «все нравится» в Бай Хуэй, потому что в ней есть «решимость, которая редко встречается у других девушек». Он выражал надежду, что она будет «мужественным спутником жизни, с которым можно будет вместе бороться, а не погрязать в мещанском болоте». Еще он призывал Бай Хуэй «вернуться в гущу событий и вновь ощутить радость и счастье борьбы». И всякий раз просил Бай Хуэй «немедленно ответить».
Но Бай Хуэй, переживавшая потерю любимого человека, была похожа на того, кто, раз обжегшись, бежит прочь, завидев горящую спичку. К тому же Хэ Цзяньго никогда ей не нравился. К этому бойкому, умеющему красно говорить юноше она испытывала разве что дружеские чувства. А сейчас? Образ Хэ Цзяньго в ее глазах был отнюдь не безупречен. Хотя она еще не могла предъявить Хэ Цзяньго четко сформулированное обвинение, он был для нее подобен красивой вазе, на которой вдруг появились царапины: смотреть на такую не очень-то приятно. И она писала Хэ Цзяньго, что хочет хорошенько поучиться здесь и пройти закалку, что она не ищет дружбы, а хочет быть одна. В ответ Хэ Цзяньго разразился длинным потоком рассуждений, деклараций и всевозможных «ультиматумов». И она не стала ему отвечать.
Позже Ду Инъин в одном из писем сообщила ей, что за ней ухаживает Хэ Цзяньго, что она преклоняется перед ним, и попросила Бай Хуэй написать, что она об этом думает. Выходит, Хэ Цзяньго в своих чувствах «многозарядный»? Она и представить себе не могла, что Хэ Цзяньго мог быть таким. Ей хотелось рассказать об этом Ду Инъин, но она боялась причинить той боль: ведь Ду Инъин и вправду нравился Хэ Цзяньго. Поэтому она написала Ду Инъин, что «это только ты сама можешь решить, но нужно долгое время проверять свои чувства».
А вот Чан Мин ей не писал. И она ничего о нем не знала. Сразу после приезда в эти места она написала Чан Мину письмо, да так и не решилась отправить его. Она не могла забыть тех сладких дней невысказанной любви. Все, что было с ними, хранилось в ее сердце, как в тайнике, куда можно было лишь изредка заглянуть одним глазком: комнатка в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао, круглый столик, обрамленное листвой окно, тени, идущие парой по улице, замерзшие деревца, сквозь которые пробивается лунный свет. И еще разные образы Чан Мина — стоящий в промокшей одежде в лодке, больной, взволнованно говорящий. Его голос, движения, улыбка, речь прочно врезались в ее сердце. И в особенности тот полный любви и радости взгляд, который она часто ловила… Но всего этого уже не вернуть, все это уже не принадлежит ей…
И вот однажды она получила письмо, которое не на шутку смутило ее. Его написал Хэ Цзяньго. В письме говорилось о том, что в начальный период движения они избили ту учительницу! И, конечно, в нем говорилось о Чан Мине.
По словам Хэ Цзяньго, Чан Мин приходил в школу, кричал, что она избила его мать и он хочет свести с ней счеты.
«Этот парень молол всякую чепуху, до предела был озлоблен на тебя. А я все отрицал, потребовал, чтобы он дал официальные показания, и он отступился. Тогда я сказал ему, что в таком случае нам не о чем разговаривать, и он ушел. Но ты не бойся, это дело прошлое. Только ничего не говори другим. Пока я здесь, тебя никто не тронет. Если у тебя будут неприятности или тебе захочется что-нибудь узнать, обязательно напиши мне, но помни: ничего не обсуждай с посторонними и в особенности не сообщай ничего Ду Инъин».
Это письмо породило в голове Бай Хуэй целый рой мыслей. Когда она наконец смогла спокойно их обдумать, она почувствовала, что Хэ Цзяньго не во всем можно верить. Не такой человек Чан Мин, чтобы так поступать. Да и зачем Чан Мину понадобилось мстить ей сейчас, по прошествии нескольких лет? Но как не поверить рассказу Хэ Цзяньго? Потом Бай Хуэй вспомнила, что рассказала о Чан Мине лишь Ду Инъин. Неужели Ду Инъин выдала ее Хэ Цзяньго?
В памяти Бай Хуэй вставал тот злосчастный день, и она думала, думала… Нашу память постепенно покрывает пыль месяцев и лет, а волны жизни постоянно очищают ее. Прошлое может почти стереться в ней, но память о том событии, о том ее преступлении, не изгладилась в ее сердце, потому что Чан Мин по-прежнему не мог простить ее. Это означало, что ее, как и прежде, нельзя простить, нельзя пожалеть…
Вокруг проводились расследования. Старые кадры, интеллигенты, были реабилитированы и вернулись к своей работе. Она считала, что так и нужно, но от этого боль ее становилась еще острее. Вокруг говорили и о «рецидивах», и о «возвращении старого». В этих крикливых заявлениях Бай Хуэй могла бы найти оправдание своему злодейскому поступку. Но неизвестно почему подобные разговоры чем дальше, тем больше казались ей никчемными, словно лекарство, утратившее свои целебные свойства. Они напоминали ей попытку надуть дырявый мяч, который, сколько ни накачивай, все равно не накачаешь.
Однажды, на слете представителей молодой интеллигенции провинции, она встретила Ма Ин. Ма Ин вместе с ней была направлена в степь, но жила в другом уезде, и они не виделись. Ма Ин держалась очень дружески с Бай Хуэй, и Бай Хуэй ответила тем же.
Когда слет кончился, Бай Хуэй и Ма Ин выехали на лошадях в степь и на радостях пустились вскачь. На прощание они, не слезая с коней, горячо пожали друг другу руки. Степное солнце до черноты сожгло и без того темное лицо Ма Ин, в седле она сидела прямо, как молодая орлица.
— Бай Хуэй! Ты молодчина, я так рада! — взволнованно сказала Ма Ин. — Мы должны переписываться, учиться друг у друга. Эти просторы так широки, они прямо-таки вдохновляют на великие дела! Если говорить честно, я раньше не все в тебе одобряла. Ты, Хэ Цзяньго и еще кое-кто в начальный период движения действовали чересчур жестоко. Конечно, это не значит, что ты действовала сознательно. Тогда мы были слишком наивны, рассчитывали только на классовое чутье и революционный энтузиазм. Нам тогда казалось, что чем смелее мы будем действовать, тем мы будем революционнее, мы по-детски верили, что все, что бы мы ни сделали, все это «для защиты партии и председателя Мао», что мы не можем ошибиться. Классовая борьба, путь борьбы — вещь на самом деле очень сложная, и надо много учиться, много думать, чтобы в этом разобраться. Ты согласна со мной?
Бай Хуэй утвердительно кивнула. Ма Ин дружески похлопала ее по плечу:
— Ты помнишь, в начале движения ты избила у ворот школы учительницу? Ее звали Сюй Айхуа, она была учительницей иностранного языка в четвертой школе. Когда я училась в четвертой школе, она преподавала у меня. Так вот, она была для меня образцом учителя, она заботилась обо мне, как родная мать. Когда ты била ее, я сзади хотела удержать тебя, да не смогла…
Потрясенная Бай Хуэй молчала. Она отчетливо помнила, что в тот момент, когда она ударила учительницу своей деревянной винтовкой, сзади кто-то пытался схватить ее за руки. Потом она не раз думала, что, если бы тогда ее удержали, ей не пришлось бы носить на себе груз вины. Только теперь она узнала, что удерживала ее Ма Ин. В жизни нередко так бывает: в критические минуты всегда есть возможность поступить правильно, но далеко не всегда это получается.
— Хорошо бы еще, если бы она осталась жива, — продолжала Ма Ин. — К несчастью, левоэкстремистские элементы из четвертой школы избили ее до смерти. Как мне ее жалко! Если бы ты знала, какая она была хорошая учительница, ты бы наверняка почувствовала угрызения совести. А впрочем, чем сокрушаться о прошлом, лучше запомнить этот урок!
Ма Ин еще что-то говорила, но Бай Хуэй уже ничего не слышала. Потом Ма Ин поехала прочь, но, остановив лошадь, повернулась к Бай Хуэй лицом и, приставив руки ко рту, крикнула:
— Бай Хуэй! Будет время, приезжай ко мне! Слышишь меня?
Бай Хуэй машинально подняла руку и помахала Ма Ин. Ее так трясло, что даже лошадь под ней беспокойно переминалась. Она открыла было рот, чтобы ответить, но не смогла произнести ни звука. Из горла ее вырвалось что-то похожее на всхлипывание.
Совсем обессиленная, она поскакала домой. В конце концов она легла на спину лошади, двумя руками обхватила ее за шею, зарылась лицом в густую длинную гриву и взмолилась:
— Все ты. Почему ты не отпускаешь меня? Почему ты не даешь мне жить?
После той встречи она стала худеть, лицо ее осунулось, на нем резче обозначились скулы. Однажды, сидя верхом на лошади, она потеряла сознание и упала на ковер из желтых степных цветов. Умная лошадь, нутром чуявшая седока, целовала ее влажными губами и привела ее в чувство. Кое-как она вскарабкалась в седло, халат ее измазался в грязи, на виске появилась ссадина. Начальник Бай Хуэй хотел дать ей отпуск, но она заупрямилась, и тогда ему пришла мысль направить ее на повышение квалификации в больницу и тем самым избавить от поездок по степи. Она уже в третий раз приезжала в город на учебу, и персонал больницы радостно ее встретил. Но на сей раз она обратилась с двумя довольно странными просьбами: во-первых, освободить ее от ночных дежурств и, во-вторых, не поручать ей продажу лекарств. Отказ от ночных дежурств еще можно было понять, ведь она плохо себя чувствовала. Но почему она потребовала не поручать ей продажу лекарств? Это осталось для всех загадкой.