Он следил за моим взглядом, понял ли я толк в этом. Надо сказать, в этих краях на свадьбу принято дарить фарфоровую посуду. Цзюньцзюнь в приданое тоже скрепя сердце дали фамильную вазу с голубым декором. Но стоило мне положить подарок Ло Чангуя на общий стол, как все остальное поблекло, а полоскательница еще ярче засверкала красотой, изяществом замысла. Нет слов, прелестная вещь!
Ло Чангуй, взволнованный моим неподдельным восторгом, весь вечер был в приподнятом настроении.
Рабочие мастерской, неплохо относившиеся ко мне, перед свадьбой помогли привести в порядок вторую комнату. Что за беда, что стены обшарпаны! Я повесил на них свои пейзажи, натюрморты… словом, моя невеста стала обладательницей вселенной.
Секретаря Ло на свадьбе не было: он отговорился совещанием в уезде. Не пришли, к нашему огорчению, и родственники Цзюньцзюнь. Это, пожалуй, единственное, что омрачило нашу свадьбу. Ло Цзяцзюй был с девушкой — дочерью заведующего канцелярией уездного комитета партии. Он держался очень важно. Но когда Цзюньцзюнь со счастливым видом выставила напоказ мои блюда с росписью, он остолбенел. А тут еще Цуй Дацзяо, подвыпив, стал кричать: «Эге! У нас во всем районе не сыскать таких сокровищ!» Лицо Ло Цзяцзюя окаменело, он отвел глаза, стараясь не глядеть на блюда, и, только когда гости отвлекались, подшучивая над невестой, он украдкой косился на них. Отношения с Ло Цзяцзюем беспокоили меня, поэтому я внимательно следил за ним. Заметил я также, что он, так и не открыв, унес обратно домой сумку, в которой, как я догадался, была керамика — свадебный подарок нам. Весь вечер он просидел насупившись, с угрюмым выражением лица. Да, его не обрадовал мой успех, с ним шутки плохи! Но я был слишком счастлив в тот день, чтобы огорчаться из-за этого. У меня была Цзюньцзюнь, были расписные блюда, передо мной словно развернули необъятной величины свиток, пиши, рисуй на нем, что душе угодно. Как щедро одарила меня судьба! Разве не весь мир был в моих руках? Верите ли, я был на седьмом небе от счастья!
Помню, знакомый шофер как-то рассказывал, что порой в пути случаются странные вещи: то останавливаешься у каждого светофора на красный свет и никак не можешь прибавить скорость, а то вдруг повезет — и на всех перекрестках на светофорах горит зеленый свет. Так и на моем жизненном пути открылась полоса зеленого света.
Свадебное застолье продолжалось долго; проводив гостей, Цзюньцзюнь подошла к двери задвинуть засов, как вдруг дверь слегка подалась вперед и в щель просунулась черная морда. Цзюньцзюнь, в страхе отшатнувшись, закричала. Да, это к нам собственной персоной пожаловал Черныш! Уж не поздравить ли со свадьбой? Я рассказал Цзюньцзюнь историю нашего знакомства.
— Он стал моим товарищем в самую трудную для меня пору одиночества, — заключил я. — Теперь, когда у меня есть ты, мне ничего больше не надо, но это мой старый дружище, я не могу бросить его!
Цзюньцзюнь с улыбкой обняла меня.
— Мне нужен только ты. Остальное меня не волнует.
Тогда я обратился к Чернышу:
— То-то же, видишь, какая у меня женушка? Раньше мы с тобой хозяйничали вдвоем, теперь нас стало трое. Мы с Цзюньцзюнь будем жить в той комнате, а ты — в проходной, идет?
Пока я говорил, Черныш поначалу опасливо жался ко мне, потом подошел к Цзюньцзюнь, обнюхал ее своим черным носом и радостно завилял хвостом. Ясное дело, он одобрял мой выбор. Я постелил ему в углу старую кошму и по-прежнему продолжал заботиться о нем. Свободные дни я проводил за мольбертом, Цзюньцзюнь занималась домашним хозяйством, Черныш помогал ей — приносил и уносил совок, чайник, мухобойку. Блаженная пора! Но временами меня охватывала смутная тревога. Не знаю, была ли это безотчетная грусть, которая порой закрадывается даже в душу счастливого человека, или, действительно, предчувствие беды. Вы писатель, вам карты в руки, но ведь и вы не станете отрицать, что предчувствия часто сбываются.
4. В нашем уездном городке всегда мало интересовались политикой. Некоторые затруднились бы даже перечислить имена руководителей партии; о Пекине знали, что он находится где-то «на юге», представляя его по изображенным на дешевых марках площади Тяньаньмэнь и колоннам с драконами. И вдруг в июле шестьдесят шестого на улицах загрохотали гонги и барабаны, жители в страхе выскочили из домов узнать, в чем дело. Выяснилось, что вышло Постановление из шестнадцати пунктов[18]. Никто, разумеется, не понял, о чем идет речь. Затем всем велели строиться и маршировать по улицам. Нестройно сбившись в кучу, жители сделали круг по городу. У нас в мастерской собрали митинг, повесили несколько лозунгов, и на том все затихло. А я? Я, как и раньше, держался в стороне от этих кампаний. Я был всецело поглощен тремя вещами: цветом, жизнью, прекрасным. Что мне было до этих смертоубийств! Кто знал, что на сей раз все закрутится по-иному.
В тот день я работал у печи на обжиге партии опытных образцов блюд. Теперь Ло Чангуй смело поручал мне изготовление блюд, украшенных рисунками. Вдруг один парнишка наклонился ко мне и шепнул несколько слов. Я ему не поверил, решил, что он разыгрывает меня, и вышел во двор посмотреть. Там толпился народ, несколько человек расклеивали дацзыбао, при виде меня они один за другим поспешили разойтись. Я почувствовал, что тучи вокруг меня сгущаются. В глаза бросился большой плакат: «Выловим ускользнувшего от кары злостного правого элемента Хуа Сяюя!» Я не поверил своим глазам, всмотрелся, нет, так черным по белому и написано «Хуа Сяюй»! Я обомлел. Что за чушь! Какое отношение я имею к правым, левым? Когда боролись с правыми, я, как прибрежный камешек, был заброшен далеко от края воды, даже брызги и пена волн не долетали до меня.
Я решил внимательно прочесть то, что написано в дацзыбао, но взгляд, не в силах сосредоточиться, бегал по строчкам, натыкаясь то там, то сям на устрашающие формулировки. Наконец мне удалось взять себя в руки и прочесть. В них не приводилось ни одного факта.
Я пошел к Ло Цзяцзюю, неделю тому назад назначенному председателем ревкома мастерской. Секретаря Ло, как ненужный горшок, отодвинули в сторону, «отстранили от должности». Ло Цзяцзюй больше не занимался декорированием ваз, он перебрался в просторный кабинет, на дверях которого была приклеена желтая бумага с надписью «Канцелярия ревкома».
Я вошел, у стола теснилось семь-восемь человек, они разбирали бумаги, писали, как мне показалось, дацзыбао. Они смутились при виде меня, некоторые, повернувшись спиной, старались загородить стол, чтобы я не увидел, чем они заняты. Ло поднялся мне навстречу и своей плоской, как плита, грудью оттеснил меня за дверь, прикрыв ее собой. Я спросил, чем вызваны дацзыбао. Его надтреснутый голос проскрипел, как трущиеся друг о друга черепки:
— Не приставай ко мне со своими делами!
Он не улыбался против обыкновения, и я впервые увидел узкие щелки его глаз, серо-голубых с темными зрачками. Его колючий взгляд так и сверлил меня.
Я совсем пал духом и побрел было домой, но, оглянувшись, увидел новые дацзыбао с еще не просохшим клеем и неприятным запахом дешевой туши. В каждом из них было мое имя. Меня обуял страх перед собственным именем — оно, словно дуло пистолета, со всех сторон было нацелено на меня.
Мне пришло в голову, что поведение Ло Цзяцзюя в последние дни было странно настороженным, он избегал меня, как человек, который держит камень за пазухой и, готовя подлость, сам побаивается своей жертвы. Позавчера вечером, вспомнилось мне, когда в мастерской мы играли с ним партию в шахматы, он почему-то при каждом ходе твердил:
— Теперь тебе крышка! То-то же, и поделом!
Не было ли в его словах двусмысленности? Сейчас в этом можно не сомневаться, но тогда я был далек от подозрений.
Занятый своими мыслями, я не заметил, как передо мной выросла внушительная фигура Цуй Дацзяо. Я словно уперся в стену.
— Я ведь говорил, что ты контра, — заорал он мне прямо в лицо. — Что ж ты притворялся? Ло Цзяцзюй, поди, не обманет. Я не я буду, если не спущу с тебя шкуру!
С этими словами он со всего маху пнул ногой небольшое деревце, чуть не сломав его. Отчего на меня посыпались эти напасти? Что же будет дальше? У меня было чувство, что теперь любой может безнаказанно пинать меня.
Вечером Цзюньцзюнь без кровинки в лице стояла передо мной, и мы долго не могли произнести ни звука. Время остановилось. Потом она спросила:
— Почему ты обманул меня?
Какая пытка слышать такой укор из уст любимого человека! Как страшно прозвучало слово «обманул»! Разве я мог обмануть ее? Ведь любить — значит всего себя отдать другому.
— Я не обманывал тебя! Я сам не понимаю, что происходит. Кампания против правых не имела ко мне никакого отношения. Честное слово, верь мне, Цзюньцзюнь!
Я тщательно выбирал слова, будто клал мазки на полотно.
— Мне кажется, кто-то хочет моей гибели. Мне страшно, да-да, очень страшно.
Сердце рвалось на части от боли, я заплакал. Она склонила голову мне на плечо, подняла на меня свои бархатные глаза и, сдерживая слезы, сказала:
— Что бы с тобой ни стряслось, знай, я тебя не оставлю. Если тебя будут бить, я встану рядом, если бросят в тюрьму, я буду носить тебе передачи, если приставят к стенке и убьют… Ой, что я говорю! Я отыщу тебя в могиле и лягу рядом. Только не бросай меня…
Ее нежность и верность возвращали меня к жизни. Я почувствовал за спиной стену, на которую можно опереться. Она запела вполголоса.
— У меня нет больше страха, и тем более не должно его быть у тебя, ты ведь носишь под сердцем нашего первенца. Ради него надо набраться мужества! — сказал я.
Но, кажется, я больше нее нуждался в утешении. Она, улыбнувшись, кивнула головой, не прерывая песни. Звук ее голоса был до того призывен, до того проникнут покоем и негой, что невольно уносил из сердца тревогу… я никогда прежде не думал, что песня может выразить так много чувств, в ее печальном напеве слышались и горечь, и боль, и невыплаканные слезы. Как можно подвергать страданиям и лишениям такую женщину, терзаясь угрызениями совести, думал я.