сле долгой разлуки. Будто прекрасный могучий беркут послушно опустился на плечо охотника. По тому, как непринужденно, привычным движением он взмахнул смычком, видно было, что скрипка — в руках мастера.
Вокруг собрались любопытные. Мальчишка, продававший скрипку, почуял покупателя в этом человеке с изборожденным морщинами лицом и побелевшими висками и не мог сдержать улыбки, оскалив пожелтевшие зубы, — ведь отец заставлял его с утра до вечера стоять на улице с этой скрипкой. Прошло больше двух недель, а никто даже не приценивался. Люди проходили мимо, бросив равнодушный взгляд, не останавливаясь хотя бы из любопытства. Он, словно в наказание, торчал здесь целыми днями, а сегодня, наконец-то, появилась радостная надежда на освобождение.
— Хорошая скрипка, прочная. Попробуй — выдержит. — Мальчишка старался изо всех сил, боясь упустить единственного покупателя. Он расхваливал свой товар так, словно продавал лопату или соху.
Мужчина как будто и не слышал слов мальчика. Стоило ему пройтись смычком по струнам, как послышались прекрасные, чистые звуки, родившиеся где-то в глубине скрипки. Словно журчание бьющегося в горной расщелине ручейка, они рассыпались в воздухе. Ему показалось, будто все вокруг засверкало ослепительным светом. Что такое? Неужели звучание скрипки, которого он давно не слышал, так взволновало его? Нет, нет! Не просто скрипки. Только первоклассный инструмент может рождать такие звуки… Они-то и растревожили его, проникли в самое сердце.
Он забыл обо всем на свете. Одно движение его плеча, и корпус скрипки сверкнул на солнце глубоким золотисто-красным цветом. Он поднял глаза. В лучах заходящего солнца он увидел необычайно чистое, светлое, широкое, просторное небо. Протянувшиеся по нему облака напоминали огненно-красных драконов, лежащих на спокойной глади безбрежного неба-озера.
Непонятно почему зрелище этого прекрасного заката, эта бесконечность неба и земли унесли его куда-то вместе с улетающими звуками скрипки. Музыка всколыхнула в его сердце и копившиеся годами горькие, мрачные чувства, и вместе с тем приятные, сладостные воспоминания, и трудно сказать, тяжело ему стало или радостно, но слезы увлажнили его лицо.
Когда замер последний звук, он словно очнулся и огляделся вокруг. Мальчишка и несколько жителей поселка смотрели на него в изумлении: одни — разинув рты, другие — нахмурив брови, словно не в силах разгадать какую-то загадку, третьи — не без опаски, как на полусумасшедшего.
А он думал о том, что никогда у него не было такой скрипки, способной передать малейшие движения души. Струны ее словно были струнами его сердца. Та немецкая скрипка, которой он лишился несколько лет назад, не могла сравниться с этой. Словно палитра большого художника, на которой он смешивает любые краски, какие пожелает, какие только вообразит себе, эта скрипка имела безграничный диапазон звуков, необычайно выразительных. Без сомнения, ему в руки попало сокровище. Достав из-за пазухи платок, он хорошенько протер скрипку, чтобы получше разглядеть ее.
Корпус был прост, без всяких украшений. У него перехватило дыхание: мягко закрученная головка скрипки напоминала очертаниями прическу древней красавицы, безыскусные колки были по-старинному изящны. На обратной стороне грифа из черного дерева, истертого бесконечными прикосновениями, даже образовалась впадина, а там, где подушечки пальцев прижимают струны, были заметны небольшие вмятины. Только на старинном инструменте могут появиться подобные отметины — так камни дорожки к древнему храму бывают стерты и отполированы ногами путников. Лак на скрипке местами облупился, это напоминало патину на древней бронзе, придающую ей такое очарование. Он пригляделся и обнаружил на головке скрипки и сбоку на корпусе мелко выгравированные сложные узоры. Сердце у него екнуло, он перевернул скрипку и на кончике грифа увидел несколько латинских букв.
— Скрипка из Кремоны! — воскликнул он. Ему было давно известно, что Кремона в Италии славится своими скрипками, что там жил знаменитый Страдивари. Мастерство Страдивари и его учеников было необычайно тонким, их инструменты звучали так, что завораживали слушателей, перенося их в неведомый, чудесный мир. Каждая такая скрипка уникальна, за ними охотятся коллекционеры из разных стран, как за шедеврами искусства. Прежде, слушая рассказы о старинных итальянских скрипках, он относился к ним как к занимательным историям, действительным или вымышленным. Разве могло ему прийти в голову, что он станет обладателем такого сокровища! Кто бы мог подумать, что в этом захолустье, после того как он лишился собственной скрипки, лишился возможности выступать с концертами, счастья, которое приносила ему музыка, и совсем пал духом, эта скрипка из Кремоны, словно растроганная его судьбой, сама найдет его?
— Ты чего ее вертишь? Берешь или нет?
— Да, да, конечно! Сколько стоит?
Мальчишка, обрадованный донельзя, повернулся к дому и заорал:
— Отец, скрипку берут! Отец!
Створка разбитых ворот, у которых стоял мальчик, со скрипом отворилась, и показался худой, низкорослый мужчина с бледным лицом. На нем были черная куртка и черные брюки с широченными штанинами, едва доходившие до щиколоток, и рваные матерчатые туфли со стоптанными задниками, надетые на босу ногу. Длинные тускло-черные волосы и борода подчеркивали бледность его бескровного лица. Узкие глаза беспокойно бегали, так и шмыгали вверх-вниз, и от этого казалось, что они расположены на лице вертикально. Эти необычные блестящие, все подмечающие глазки совсем не вязались с его изможденным, болезненным видом. Он бросил быстрый взгляд на человека, держащего скрипку, и спросил:
— Вы хотите купить?
Его сильный сычуаньский акцент выдавал в нем человека не из этих мест.
— А сколько вы хотите за нее?
— А сколько вы дадите? — зыркнув глазами, спросил коротышка с бесстрастным лицом, как у человека, привыкшего торговать.
— Раз ты продаешь, ты и цену назначаешь.
— Хоть так и полагается, но эта заморская цитра не харчи какие-нибудь или домашняя утварь, тут нет твердой цены. Как уж договорятся продавец и покупатель. Вы не глядите, что она старая, она не разбита, не сломана, ею можно пользоваться как новой. А вот цену назвать не так-то просто. Мне ее отдали за долги. А ты знаешь, сколько тот человек мне задолжал?
— Ну так скажите.
И коротышка начал рассказывать, как попала к нему скрипка:
— Дело было так. Лет тридцать назад держал я в Чунцине чайную и сдал мансардочку одному студенту. Это его вещь. Днем он учился, а вечерами играл на этой заморской цитре. Уж очень был бедный, задолжал мне за комнату, за воду, за свет. Но я человек не жадный, никогда не помню, сколько кто мне должен, будут деньги — отдаст, нет — ну и ладно. Потом студент заболел чахоткой, а когда умирал, отдал в счет долга свой матрац, одеяло и еще кое-какие пожитки, ну, там книги да эту заморскую цитру. Он сказал, что инструмент хороший. Сам я им не пользовался, так и пролежал он все годы дома… Вот какое дело. Говоришь, назначить цену? Если взять эту заморскую цитру и прикинуть долг того студента, так знаешь как дорого будет? Вот вы и думайте, как тут быть. Нужна она вам, так дадите больше или меньше. О чем тут толковать?
— Что вам сказать…
Он знал, что скрипке цены нет.
Но коротышка вдруг признался:
— Вообще-то, я думал получить за эту заморскую цитру юаней пятьдесят или шестьдесят, но, раз уж она так тебе нравится, могу уступить немного. Давайте за сорок?
— Что? Сорок?! — изумился он.
— А что — слишком дорого? Я вам вот что еще скажу…
— Нет, нет, — прервал тот горячо, — эта скрипка и двести стоит.
Ему показалось, что коротышка решил быть великодушным, и, растроганный, он добавил благоговейно:
— Ведь это итальянская скрипка!
Коротышка вдруг замолк. Его черные «вертикальные» глазки еще больше загорелись и запрыгали вверх-вниз. И хотя слова «итальянская скрипка» ничего не говорили ему, по интонации покупателя он понял, что эта цитра необычная вещь, и опыт торговца подсказал ему, что перед ним — простофиля, ничего не смыслящий в делах. Он не стал выспрашивать, почему эта цитра так дорого ценится, однако тон его сразу же изменился.
— Да, конечно, я знаю, что это дорогая безделушка. А ту цену я назвал нарочно, чтобы проверить, разбираешься ли ты в товаре. Ты честно назвал цену, будь по-твоему.
Покупатель не почувствовал фальши в словах коротышки, он помолчал немного, опустив голову, потом решился:
— Сто двадцать.
Вот это да! Сам же одним махом поднял цену в три раза! Стоявшие рядом зеваки остолбенели. Но коротышка не собирался упускать попавший ему в руки товар, ценности которого он так и не мог себе представить. Он покачал головой:
— Сто двадцать? Не слишком ли мало? Вы ведь знаете, что эта цитра пролежала у меня тридцать лет, я все не мог с ней расстаться. И не стал бы продавать, если бы не болезнь матери этого мальчишки…
И с этими словами он забрал скрипку.
Испугавшись, что тот передумает продавать, мужчина поспешил надбавить:
— Ну, сто пятьдесят, согласны?
Собравшиеся вокруг молча наблюдали. Им было ясно, что коротышка — настоящий торговец, а покупатель и купить не умеет. Один набивает цену, ловчит и так и сяк, а другой, простофиля, всю его брехню за чистую монету принимает. Коротышка видит, что этому человеку очень уж хочется заполучить цитру, а тот не замечает, что ему хотят ее всучить втридорога. Одни считали его дураком, другие заподозрили, что в этой похожей на тыкву-горлянку деревянной коробке что-нибудь спрятано. Некоторые догадывались: коротышка на этом не успокоится, наверняка попытается еще что-нибудь выжать из покупателя. И впрямь, коротышка воскликнул:
— Сто пятьдесят? Не пойдет, не пойдет! Вы ведь сами же сказали, что ей цена двести, разве не так? Я не из тех, кто не понимает, что это за штука такая. За кого вы меня принимаете?
— Но ведь ты… ты… — губы его задрожали, — ты же сам говорил, что хочешь сорок, а двести — это я сказал.