Еле выкарабкался Сергей. Стыдясь перед одетыми людьми бурого своего тела и волосатых ног, вырывал из-под тяжелых полотен и палок сапоги, подштанники, гимнастерку. А сзади — гогот и насмешки стрелков. Так только во сне до тех пор бывало.
Одного сапога Сергей не доискался. Обернулся к поручику Риману и, напяливая штаны, сказал:
— Вы не имеете права! Это раньше так можно было, а теперь…
— Вот как генеральский сын заговорил?! А еще солдат.
И поручик Риман ткнул Сергея кулаком в грудь. Сергей, покачнувшись, стал на ногу, обутую в грязный носок, споткнулся и упал. Стрелки, расходясь, смеялись.
В штабной избе генерал Чечугин ждал комиссара. Вестовой Федько стоял у двери и говорил:
— Пристали ко мне: «Ты, говорят, старого режима, тебе нужно штыком бок пропороть». А какого же я старого режима, если палец у меня, приблизительно, отстрелен и господ офицеров я очень уважаю?
Еле увернулся Федько — так стремительно влетел и избу Сергей. В правой руке — пыльный сапог.
— Послушай… Он издевается! Я же не могу так… Я убью его наконец!
И Сергей замахнулся сапогом. Генерал Чечугин, выслушав сына, сказал:
— Ты плохой солдат. Нас еще не так учили. А теперь офицеров оскорбляют еще хуже. Терпи. Комиссар приехал. Это дело сейчас подымать опасно.
Сергей, хромая, бегал по избе.
— Тогда я комиссару скажу. Я не могу больше. Он ни с кем не обращается так, как со мной. И стрелки издеваются.
— Это я его просил, — сказал генерал. — Я хотел, чтобы ты был хороший солдат.
— Тогда я на тебя пожалуюсь комиссару.
— Что?
Сергей не успел отскочить: генерал Чечугин с размаху хлопнул его по щеке. Генерал стоял, расставив толстые, слоновьи ноги. Красные глаза, не мигая, глядели вперед. Правый рукав задрался до локтя, обнажив красную мясистую руку, поросшую бурым волосом. Короткие пальцы растопырены. Из груди сквозь сдавленное спазмой горло перло отрывисто:
— Вон! Вон! Негодяй!
Генерал напрасно ждал комиссара. Гулида перехватил его, и в комитетской избе уже давно сидел комиссар армии Петр Иванович Лысак. Пучил и так уже выпученные глаза, и из круглого рта выкатывались гладко отполированные шарики-слова:
— Боеспособность армии, нож в спину революции, революционная власть…
Комиссар и комитет выслушали Сергея очень внимательно. Комиссар Лысак формулировал:
— Итак, ротный командир поручик Риман ударил вас. Сегодня вечером будет митинг, я произнесу речь и упомяну об этом.
Гулида, председатель комитета, тронул Сергея за локоть:
— Вас куда поручик ударил-то? В грудь ударил?
— В грудь.
— А почему у вас кровоподтек на щеке оказался?
У Сергея правая щека покраснела под цвет левой — битой.
— Это… Это…
Гулида обернулся к врачу Ширмаку:
— Господин доктор, медицинское свидетельство: кто щеку бил? Вы должны знать: вы доктор. А вас, товарищ, может быть, еще куда-нибудь ударили? Скроете — умереть можете. Кто по щеке бил?
Врач Ширмак разглядывал багровую щеку Сергея. Определил:
— Это сильный человек хлопнул. Кровоподтек и даже царапина под глазом.
— А куда вас еще били? — беспокоился Гулида. — Тут люди свои — не стесняйтесь. Дам нету.
Комиссар Лысак сказал:
— Именем революции приказываю вам сказать, кто вам дал оплеуху.
Сергей отвечал:
— Генерал Чечугин. Мой отец. Но это мое личное дело.
— За что?
— Я ему рассказал про поручика Римана.
Гулида вскочил.
— Ага! Я вам говорил. Я все знаю. Я на три аршина в землю вижу. Арестуем папашу вашего. Обязательно арестуем. А скрывать — контрреволюция и подстрекательство. Нужно все на чистую воду. Все.
Комиссар Лысак оглядел всех торжественно:
— В восемь часов вечера, сегодня, у старого колодца — митинг. Я произнесу речь. Именем революции генерал Чечугин и поручик Риман будут преданы революционному суду. Но нужно осторожно, чтобы большевики не воспользовались.
Гулида кивал головой:
— Обязательно. Обязательно. Митинг.
Подошел к Сергею.
— Вы на щечку компрессик бы положили. Я понимаю: папаша хлопнул. А все-таки обидно. У меня фурункул на шее был — так я только компрессом и вылечился. Большой фурункул. А папашу мы арестуем — и в каталажку. Ай, как щека-то у вас — прямо фиолетовая!
Сергей с ненавистью поглядел на Гулиду:
— Я с отцом сам разделаюсь.
Комиссар Лысак говорил ему вслед:
— Сегодня, в восемь часов вечера, у старого колодца. Будьте обязательно, я речь произнесу.
А за дверью стоял, прислушиваясь, Федько. Отскочил, сказал Машке:
— Слышала? Живей беги. Международное, приблизительно, дело!
Можно бы вестовому и пешком пройти с одного конца деревни к другому, но Федько без Машки жить не может.
Комиссар Лысак шагал по избе, жестикулируя, и повторял речь, которую он скажет стрелкам. Блестящая речь: против генерала и против большевиков одновременно. После этой речи все станет ясно, и стрелки пойдут за комиссаром. Прославится он на весь мир и запишет свое имя — Петр Иванович Лысак — на скрижалях истории.
Полк вспомнит: был уже комиссар тут — с подарками от Кати Труфановой приезжал.
Комиссар волновался, зная, что сегодняшний день — день исторический.
Гулида вошел в избу, оглядел комиссара: коричневый френч, брюки-галифе, желтые краги.
— Ждут уже, — сказал Гулида.
— Сейчас.
Комиссар вынул изо рта трубку, сунул в карман, сам за дверь — и на коня. Усы у комиссара, как всегда, сбриты, баки — тоже, бородка подстрижена эспаньолкой, подбородок энергично выдвинут вперед.
Гулида трясся рядом на облезлой кобыле.
— Вы прямо как…
Тут Гулида не в такт быстрой рыси осел на седло и чуть не откусил язык. Замолчал. Потом повел носом:
— Стой! Паленым пахнет!
— Я ничего не боюсь, — отвечал комиссар. — Вперед!
Но остановил коня.
Гулида удивлялся:
— Что бы это такое? Будто не то вы, не то я горим. Ай, поглядите — штанишки-то ваши новенькие…
Комиссар схватился за правое бедро. Бедро дымилось.
Гулида удовлетворенно чмокнул мокрыми губами:
— Я же говорил. Я все вижу.
Комиссар Лысак выдернул непотушенную трубку из тлеющего кармана и усмехнулся:
— От великого до смешного один шаг. Вперед!
Великое совершалось у старого колодца.
Гулида остался в стороне, а комиссар прошел к срубу, подтянулся — и не смог вскочить на крышку; помогли стрелки.
Перед тысячной толпой на пьедестале стоял комиссар. Так мечталось давно. И пока гордо оглядывал он толпу, мелькнула в голове гениальная мысль: новая революционная Россия стоит, попирая ногами старую, сгнившую в колодце.
Будет, будет поставлен памятник Петру Ивановичу Лысаку! И эти ярко отчищенные сапоги — исторические сапоги. Будут сапоги выставлены в музее.
Когда затихнет шум, нужно начать речь. Но шум все громче.
— Тише!
Сам не услышал Лысак своего окрика: не дошло до ушей. Шумит толпа. И вестовой Федько тоже:
— Правильно! Да здравствуют эсеры, большевики и все господа офицеры! Я, приблизительно, сам революционер.
А стрелки свое:
— Мир! Мир!
И вот увидел комиссар с изумлением: два стрелка подняли над толпой Сергея. Сергей махал руками:
— Молчать! Я всех вас переору!
Замечательная глотка оказалась у генеральского сына — громче трубы. Все замолкли, и тогда комиссар сказал Сергею:
— Что же вы, право? Это я буду говорить речь.
Сергей отмахнулся:
— Пшел вон! Это мое дело!
Комиссар всплеснул белыми, чисто вымытыми руками:
— Это дело всероссийское! Я! Я должен говорить!
И вдруг пропал. Только что стоял над толпой — и нет его: скувырнулся наземь. Крышка отхлопнута, и над срубом, как отрубленная, торчит страшная, неожиданная голова — голова генерала Чечугина. Вот уж по пояс вылез генерал, вскочил на сруб, захлопнул крышку и встал. Стрелки шарахнулись в ужасе.
В яркий китель, как в зеленое пламя, одет генерал. Налит весь сухой и широкой силой и, одетый в огонь, выжигает все кругом.
Матерной бранью начал генерал свою речь. Ничего другого не говорил — только матерился.
Стихли стрелки.
Сергей, крепко надвинув на брови фуражку, выбрался из толпы.
Гулида подскочил:
— Нагоняй теперь будет. Выручите уж, скажите папаше, что…
Сергей глядел мимо дрожащего серого лица Гулиды. Повернулся спиной и пошел прочь. Гулида затрусил за ним. И еще пошли стрелки за Сергеем. Но гораздо больше стрелков осталось у колодца — молчать в страхе и слушать, как матерится генерал.
Вестовой Федько подошел к комиссару:
— Это я-то старого режима? Какого же я старого режима, если я господина генерала предупредил и в колодец, приблизительно, упрятал?
Но комиссар не слышал ничего: рот наготове — открыт, а слов нету. Только изжога к горлу подкатывает. И кажется комиссару: он говорит блестящую речь перед многолюдным собранием и его избирают единогласно во Французскую академию почетным членом.
Три версты — три минуты! Избы — мимо! Поля — мимо! Фуражка — к черту, сабля — по крупу коня, шпоры — во вспененные бока. Прочь с дороги: офицер скачет!
Конь — быстро, по воздуху. Морда — в пене, грива — веером. Вот уж к самой морде коня подлетели темные избы. Тут стоит ударный батальон.
Зачем две руки? Достаточно одной, чтобы повернуть историю вспять. Поручик Риман с силой остановил коня, вздыбив его.
А Сергей не знал, куда идти. Каждый стрелок знает: домой. А у Сергея нет дома. Будто снова: голый стоит Сергей, а вокруг гогочут люди — одетые, готовые к походу и знающие все, что им нужно.
И никто не поможет.
Для бездомного человека одна дорога — в деревушку Качки. Туда до марта дезертиры бегали. В Качках подсчитал Сергей своих стрелков: двадцать один человек и Гулида.
Сказал:
— До утра посидим тут. Нужно момент выждать. Утром двинемся назад.
К ночи голод затомил стрелков. Гулида, тощий как щепка, будто неделю не ел, шагал по поляне, подняв воротник коричневого кителя и руки засунув в карманы, и дрожал в ознобе. Подошел к Сергею.