— И холодно же тут. А я пальто в деревне оставил. Новое пальто.
Стрелки собрались вокруг, глядя с ожиданием на начальника. Сергей отвечал:
— До утра. Утром пойдем.
Утром Гулида разбудил Сергея:
— Пора!
Сергей поднялся. Спину ломило после ночи, проведенной на жесткой скамье. Гулида осторожным шепотом говорил:
— Вот так. Так. Я за вами — куда угодно. Пальтишко у меня новое в деревне. Не украли — найду. А вы с папочкой своим помиритесь — и все будет хорошо. Извинение папочке: простите, мол, блудного сына, — и в ручку…
И отпрянул от Сергея. Сергей стоял перед Гулидой, расставив длинные, журавлиные ноги. Бледные глаза, не мигая, глядели вперед. Из груди сквозь сдавленное спазмой горло перло отрывисто:
— Вон! Вон! Негодяй!
Гулида выскочил в страхе, а Сергей, выйдя, сказал стрелкам:
— Товарищи, нас двадцать один человек. Но на нашей стороне правда. Выйдем — и все будут с нами.
О том, какая правда на его стороне, он не думал: просто так уж сказалось.
Комитеты во всех четырех полках дивизии арестованы. Поручик Риман приказал ударникам хватать всех подозрительных. У генерала Чечугина много дел, но самого важного генерал не забыл. Призвал Федько и сказал ему:
— Послушай. Даю тебе десять человек. Верные люди, но ты вернее всех. Найди сына и запомни: чтобы сын мой остался в живых. Понимаешь? Никому не говори, особенно поручику Риману.
— Слушаю-с, — отвечал Федько.
— Повтори.
— Чтобы сын ваш, приблизительно, остался в живых, — повторил Федько.
Только что вышел Федько, как явился комиссар Лысак. Отстегнул шашку, наган. Положил на стол.
— Я слагаю оружие только потому, что неприятель превосходит меня числом, — сказал он. — Можете меня арестовать.
Генерал взял шашку, попробовал.
— Это оружие нестрашное…
Позвал конвойных.
— Отведите его.
— Подчиняюсь силе, — произнес комиссар с достоинством.
А Федько долго кружил с отрядом по вязким полям. И только когда подъехал к самой топи, за старым колодцем, Машка насторожила уши и первая услышала: идут люди.
Вечным туманом одета топь. В тумане качаются — люди ли? деревья ли?
— Кто идет?
Нет ответа. Не успел Федько удержать отряд: нестройные пули полетели навстречу неизвестному врагу. Федько выругался:
— Не пали! Жди! Я человек, приблизительно, верный.
Из тумана шел со стрелками Сергей. Услышав пули, скомандовал:
— Ложись!
Гулида подполз к Сергею:
— Сдадимся, право… Простит папаша — и все будет хорошо…
Сергей вскочил, за шиворот подняв Гулиду.
— В атаку!
Кинул Гулиду вперед, под солдатские штыки.
— Не будешь бежать — свои заколют. Сволочь!
Только что собрался крикнуть Федько: «Свои!» — как по надвигающемуся шуму понял, что оттуда, из-за тумана, пошли в атаку.
Двадцать один штык, и перед штыками бежит и кричит Гулида. Бежать — смерть, остановиться — смерть.
— Не буду больше! Не буду! Отпустите!
Спотыкаясь, бежит Гулида, а впереди — тихо. Федько не знает, что делать.
Вглядывается — вот уже совсем близко. Вот с левого фланга — Сергей.
Федько скомандовал!
— По середине и правому флангу — постоянный. Пли!
Головами в вязкую землю уткнулись стрелки. Еще залп. Упал Гулида.
Те, что добежали, кинули винтовки — и руки кверху:
— Сдаемся!
Федько оглядывался. Только что был Сергей — и вот нет его. И не убит и не ранен. Увидит его кто-нибудь — пристрелит.
— Я человек, приблизительно, верный.
Вскочил Федько на Машку, сдал команду старшему.
— Ждите меня тут…
И рысью, настораживаясь, двинулся по мягкому полю. Туман ползет от топи. В тумане не видно ничего. Машка подняла уши — тоже выслушивала шаги человеческие.
Федько потрепал Машкину гриву.
— Так, Машка, так. Помогай сына генеральского сыскать.
В карьер пошла Машка. Выстрел — и коротенький солдат вылетел из седла, кувырнулся в воздухе и упрямо встал на ноги. А Машка тоже кувырнулась с разбегу всем своим длинным телом, упала на спину, хвостом вычистив спину солдату, и не поднялась: пуля попала в лоб.
Поглядел Федько: мертва Машка, мертва кобыла.
Взвизгнул от горя. Коротенький, смешной и страшный, как Черномор, размахивая длинной шашкой, кинулся вслед Сергею.
— Я тебя! Я тебя!
Быстрее Машки несся Федько по полю, пока всем телом не налетел на Сергея. Сбил с ног, налег, изрубил вокруг всю землю — никак не найти головы: шашка длинная.
— Я тебя, приблизительно… Это Машку-то, Машку!
Сергей сказал устало:
— Кончай скорей.
Кружит шашка. Последний круг замыкается. Сейчас из этого, последнего, круга вырвется Сергей: найдет шашка человеческую голову.
От матери — татарская кровь у Федько. Оттого и рост маленький, и лицо коричневое, и глаза раскосые, и волос на голове черный. Без Машки Федько — совсем татарин.
Подбежал к отряду. Размахивал огромной шашкой и кричал:
— Долой!
Много крику оказалось в маленьком теле вестового. И так быстро метался он с шашкой, что казалось: не один человек, а целая толпа мелькает перед глазами.
— Долой!
И понесся к деревне. Стрелки за ним.
Когда все стихло у колодца, Гулида шевельнулся и осторожно открыл глаза. Никого нет. Попробовал встать. Нет, он действительно ранен. Значит, он не нарочно упал, не притворился.
И сразу заболела, заныла нога. Подтащился Гулида к колодцу водицы испить. Стукнулся о сруб лбом, вспомнил, что нет воды в колодце, и заплакал:
— Ноженька моя!.. Ну, иди сюда, иди… Цып-цып-цып.
Волосы прилипли к голове. Горит голова. И будто зеленая кошка маячит перед глазами и от нее боль.
— Кыс-кыс-кыс… Ну, встань на место, кысонька моя, кысонька моя…
Так бредил Гулида до вечера, когда подобрали его и снесли в Емелистье. Там узнал Гулида, что стрелки присоединились к Федько, а генерал Чечугин и поручик Риман еще отбиваются в деревне, где стоял ударный батальон.
Комиссар Лысак сидел под арестом.
«Расстреляют», — думал комиссар, дрожа.
Он был один в избе. За окном похаживал со штыком конвойный. К вечеру шумно стало за окном. Все громче шум. Крики.
«Конечно, — подумал комиссар. — Схватят сейчас и убьют».
И все внимание устремил на левую щеку, чтобы не дергалась. Думал о том, что он умрет героем и история не забудет его. Но щека прыгала. И вот уже нижняя челюсть дрожит. Чем громче шум, тем неудержимее дрожал комиссар. И вдруг тише стало. Совсем тихо — и штык за окном исчез.
«Западня», — подумал комиссар.
Осторожно шагнул к двери. Приотворил. И прямо на него — дуло пулемета.
— Ай!
Но пулемет прет прямо на него. Одной рукой тащит его поручик Риман. Пулеметные ленты обвились вокруг тела поручика.
Поручик Риман оттолкнул комиссара, втащил пулемет в избу, поставил дулом в окно, разбив стекло.
Вскрикнув, комиссар Лысак кинулся прочь, лег на улице в страхе. Вскочил. Побежал снова. И снова лег, потому что навстречу ему полетели пули стрелков, гнавшихся за поручиком Риманом. Из окна широким и вольным потоком лились над дрожащим телом комиссара ответные пули офицера.
Комиссар Лысак дрожал под перекрестным огнем, стараясь слиться с землей, войти в землю.
Стрелки прятались за избы. Высовывались, пачками стреляли в окно. А из окна дуло пулемета, и над дулом, позади — не лицо, а череп поручика Римана. Злобный череп.
И вдруг стих пулемет. Неуверенно вылезли стрелки из-за изб. В окно торчит дуло пулемета, а над дулом, склонившись, злобно скалит зубы череп поручика Римана. Опять спрятались стрелки. И опять — сначала неуверенно, потом все смелее — двинулись к избе. У самого окна отпрянули: поручик Риман улыбался страшной, неживой улыбкой. Вскочили в окно и увидели — поручик Риман был мертв.
Комиссар пешком, изорванный, бледный, к ночи дотащился до Емелистья. Зашел к Гулиде.
— Что теперь будет?
— В Петроград хочу, — отвечал Гулида.
А далеко от деревни тяжелые сапоги ударников месили грязь на дороге. Впереди на высоком коне мерно покачивался генерал Чечугин. Голова его была опущена на грудь, поводья выпали из невнимательных рук. Он знал уже, что сына его нет в живых.
1922
Поручик Архангельский
По голубому небу медленно катился ослепительней шар. Горячий воздух тяжело налег на море, на песок, на сосны. Еще секунда — и все вспыхнет ярким пламенем, треща, как сухие ветки в жарко натопленной печи.
Медленные пары двигались по пляжу — вперед, назад и опять вперед. Голубое, розовое, фиолетовое, оранжевое, желтое, зеленое мелькало перед глазами и расплывалось шариками и полосками в воздухе. И снова — пробор за пробором, бант за бантом — бесконечная вереница гуляющих. Медленные пары сверкали кольцами, серьгами, браслетами, зубами.
Мудрецы, расположившись на скамейках, глубокомысленно вычерчивали на песке палками и зонтиками таинственные заклинания в виде мужских и женских имен и других фигур, смысл которых был недоступен пониманию непосвященного. И если неосторожная сандалия, промелькнув мимо скамьи, стирала Архимедову запись, мудрец колдовал на песке снова, углубленный в решение не ведомой никому задачи и слепой ко всему, кроме линий, избороздивших послушный песок.
Пригвожденная острыми солнечными лучами к песку, Наташа смотрела на море, на Петербург и думала, что град Китеж, наверное, был такой же — из картона вырезанный, с колокольнями и стенами. А если закрыть глаза — от моря, от неба, от солнца отделяется тогда огромная и прозрачная глубина, прилипает к ресницам, мерно покачивается и проливается в тело. Наташа плыла высоко над землей, в безвоздушном пространстве, где нет ничего — бесконечная голубая пустыня.
Одна в голубой пустыне неслась Наташа. Это только приснился ей странный город на берегу моря, летящий в неизведанные страны. И, может быть, скоро исчезнет город. Достиг предела. Появились в нем странные люди. Хотят все разрушить. Хотят разрушить всех прежних людей, чтобы все стали новыми, ни на что не похожими. А люди и так разрушены — у кого ноги не хватает, у кого руки, а кто душу потерял. Так без души и ходи