Она уже не хотела тут встретиться с мужем.
Белебей поклонился:
— Я к вашим услугам.
И, взяв фонарь, повел Франю.
— Это сейчас один из лучших рудников. Производство по отношению к прошлому году повысилось чуть не вчетверо. Рабочие работают в две смены, но очень часто задерживается жалованье. Товарищу Олейникову приходится то и дело ездить в город. Мы мечтаем о механизации производства, но тут на пути — препятствие: бедность, у государства нету средств. Нужно сначала без машин поднять производительность. Вы подумайте: мало того, что нужно приобрести машину, нужно ее еще доставить сюда. На руднике — четыреста пятьдесят рабочих и только одна забойная машина. И отвалку мы пока производим варварским способом — просто закладываем динамитные патроны.
Коридор кончился.
Они вступили в огромную залу. Своды залы терялись в темноте.
Белебей сказал:
— Высота — десять сажен.
Земля мякла под ногами. Было холодно. Соляные своды казались ледяными. Если бы не фонарь в руке Белебея, было бы совершенно темно.
Лютый остановился в восхищении.
— Какая красота! Франя, послушай, какое эхо.
Белебей спросил Франю тихо:
— Гражданин, должно быть, писатель?
— Нет. Художник.
Белебей улыбнулся так, что Франя сразу возненавидела всех писателей и художников.
— Работа тут чище, чем на угле, — сказал Белебей, — но очень тяжелая работа.
И обратился к Лютому:
— Вам любопытно, наверное, познакомиться с нашим местным художником. Он мастерит из соли очень искусные фигуры рабочих, делает модели вагонеток, вырезывает лошадей. В конторе у нас шкаф из соли — тоже его работы. И все это он разрисовывает интересными картинами. Его очень любят тут, и товарищ Олейников даже освободил его от работы. Он так у нас и числится художником.
Лютый кивнул головой:
— Да. Надо будет познакомиться с его работами. Но сейчас художники никому не нужны.
Белебей пожал плечами и повел художника и Франю дальше.
— Тут нужно нагнуться.
По стенам низкого коридора шли, как перила, толстые провода.
Белебей обернулся:
— Только проводов не троньте: убьет на месте. Это кабель.
Франя вздрогнула: она только что хотела взяться за провод.
Снова зала, такая огромная, что на мгновение Лютый развеселился.
— Франя, станцуем вальс.
И он схватил Франю за талию.
Франя отшатнулась.
Лютый опустил руки.
— Так.
Белебей провел их к темной, уходящей вверх соляной горе.
— Тут производилась отвалка. Видите — вся стена разворочена. Там, наверху, бурение. Мы сейчас как раз под вашим домом.
Он оглянулся: в дальнем углу залы горели огоньки цигарок.
— Разрешите, я вас оставлю ненадолго. Мне нужно передать десятнику распоряжение.
Чуть он скрылся, Лютый воскликнул:
— Ну, теперь меня никто не остановит. Я влезу в эту пещеру. Я, наконец, не могу больше.
И он полез на гору.
Франя напрасно останавливала его: он карабкался вверх по соляной горе. Было совсем темно. Художник стер ладони и колени о соляные глыбы и, когда совсем устал, увидел впереди огонек. Он полез в дыру, к огоньку.
Оттуда раздался голос:
— Кто лазиит? Тут струи.
Струи — это трещины в соляных громадах; стопудовые глыбы чуть держатся тут, они готовы отвалиться от малейшего толчка. Художник не знал этого.
— Кто лазиит? — повторил голос.
Лютый поднял голову, чтобы ответить, и макушкой коснулся нависшей над ним глыбы.
Белебей подошел к ничего не знавшим еще рабочим у клети и спросил:
— Товарищ Олейников наверху?
— Только поднялся, — отвечал рабочий, — минут пять. Здравствуйте, товарищ Белебей.
— Здорово. Подымите меня, товарищ.
На земле он твердым военным шагом пошел в контору. Бывшему начальнику партизанского отряда не приличествует скрывать свою вину.
Олейников был в конторе.
Он поднял глаза от бумаг на Белебея, и брови его сдвинулись.
— Что случилось?
Белебей отрапортовал по-военному:
— Товарищ управляющий, ваша супруга погибла по неосторожности. Произошел обвал. Виновник — я, потому что оставил их одних на минуту.
— Почему вы ее оставили?
— Надо было передать ваше распоряжение десятнику.
— Тогда вы не виноваты. Она сама виновата. Никто не виноват.
Олейников встал и вышел из конторы.
Оставшись наедине с техноруком, Белебей замолк.
Технорук спросил его:
— Послушай, она наверняка погибла?
Белебей раздумывал:
— Я, товарищ Вырубов, сюда торопился, чтобы первому на себя донести. А было так: говорю я с десятником Смурым, а оттуда, где я их оставил, вдруг слышу грохот. Ну, думаю, оставил их одних — они в гору и полезли, а там — струи. И сюда бегом. Дело несомненное, товарищ Вырубов.
— Несомненное, — отвечал технорук.
А управляющий рудником Олейников шел по поселку домой. Он шагал как автомат, держался прямо, не сутулясь.
Из ближайшего садика выбежала рыжая собачонка, чтобы залаять, но, почуяв знакомый запах, завиляла хвостом. Из ворот следующего домика выскочил огромный белый пес, распахнул пасть и, словив муху, побрел назад. И так до самого футбольного поля собаки униженно виляли хвостами управляющему соляным рудником Олейникову.
На футбольном поле босоногие мальчишки, в драных штанах и грязных рубашонках, с визгом крутились вокруг мяча и кричали друг другу:
— Бей по голу! Бей по голу!
Олейников прошел мимо, не слыша и не видя их, с немигающими, как у автомата, глазами. Он шел домой.
За футбольным полем — будущий театр, а дальше — аллея белых акаций до самого дома технорука. Вот и дом технорука. А вот и крыльцо управляющего рудником.
Олейников взошел на крыльцо, вытащил из кармана черного кителя ключ, отворил дверь, переступил порог, последним усилием захлопнул дверь, и тут механизм автомата испортился: Олейников свалился без сознания на пол.
Он очнулся на кровати. На лбу его лежало мокрое полотенце. Рядом, на табурете, сидела Франя.
Олейников сказал:
— Ты жива?
Франя отвечала:
— О твоем обмороке знаю только я. Я на крыльце отпустила технорука. Я не лазила на гору и осталась жива.
Франя не сказала мужу, что художник Лютый погиб.
Она осилила мужа.
Она видела его лежащим на полу без сознания — из-за нее.
И теперь только она поняла по-настоящему: брат Гриша застрелился. Ей стало жалко брата, и она расплакалась.
— Не надо, — сказал Олейников.
И Франя утерла слезы, глянула искоса на Олейникова и улыбнулась: на юге человек — что подсолнух, всегда воротит голову к солнцу.
— Теперь все, все должно быть хорошо.
Олейников скинул с головы мокрое полотенце, встал с кровати и зашагал по комнате — не так, как обычно, а на этот раз засунув руки глубоко в карманы черных штанов и слегка опустив голову.
Потом он поднял голову и остановился перед Франей.
— Ты должна знать: если бы ты погибла, я бы теперь уже совершенно успокоился и пошел бы на работу. Никакая катастрофа не собьет меня с моего пути, даже твоя смерть.
Франя покорно слушала. Она простила Олейникову все за одно слово «даже».
Управляющий соляным рудником Олейников терпеливо разъяснил приглашенному из города художнику план работ по росписи стен театральной залы.
— На стенах должно быть шесть картин. Искусство должно показать рабочему смысл того, что он делает. Поэтому картины должны быть вот какие: первая…
И он повторил точь-в-точь то же самое, что говорил уже художнику Лютому.
Потом он подал художнику руку, повернул круто и пошел через футбольное поле к конторе рудника. На нем сегодня клеенчатый, от пыли, плащ: ветер нес над степью черные сухие вихри.
Из конторы он пошел домой, где его уже ждал приготовленный Франей обед. Он так условился: обед — в четыре часа дня.
После обеда он удалился к себе в комнату и лег на кровать. Для полного отдыха он, прежде чем лечь, взял со стола «Строительную механику» Нижинского и развернул книгу на любимейших страницах описания испытательной машины — машины Эмери.
Машина Эмери определяет с одинаковой точностью силу, которая ломает железную штангу, и силу, которая рвет конский волос.
Откинув книгу, управляющий рудником Олейников думал о том, что хорошо бы механизировать в человеке все, кроме мысли: все чувства, ощущения, желания, — так, чтобы машина не только работала за человека, но и радовалась и страдала бы за него. Тогда огромная испытательная машина — машина Эмери — определит силу, которая ломит человека. Освобожденная мысль сможет холодно разъять механизированную жизнь, отделить радость от страдания и уничтожить страдание.
Надо до тех пор держать в плену все, кроме мысли, пока всякая возможность страдания не будет устранена. Тогда можно будет разбить машины, освободить чувства и желания, потому что из машин, созданных и уничтоженных человеческой мыслью, вырвется одна только радость.
1923
Однофамильцы
Портной Чебуракин допил бутылку и, вдруг рассердившись неизвестно почему и на кого, швырнул ее в открытое окно на улицу.
«Не попало ли в кого?» — подумал он тут же со страхом и надеждой.
Он сел на подоконник и оглядел белую, еще не темную улицу. Никто и не видел, как вылетела из окна и разбилась бутылка. Осколки ее тихо поблескивали в пыли, готовя раны босым ногам прохожих. А прохожих не было. Только на ближайшем углу молча, с непокрытой головой стоял нищий в солдатской гимнастерке и рваных коричневых штанах.
Он держал в руке шапку, ожидая подаяний.
Портному стало томительно скучно. Он злобно крикнул нищему:
— Чего ты, дурак, торчишь тут? Не видишь разве — нет никого и не будет?
Нищий обернулся туда, откуда шел голос, и увидел лицо портного, выглянувшего из окна.
Лицо было плоскоскулое, обросшее рыжей щетиной.
— Чего глядишь? — заорал портной. — Тоже — нищий! Разве так просят? Сукин ты сын, а не нищий!