Шерстнев отвечал так же серьезно:
— Грамотный. Умеет.
Парень помолчал. Потом кивнул на своего спутника, тощего, немолодого, в очках:
— Вышел с ним помогать, провод оборвался. А тут в военно-санитарный сяду. Врач говорит: раздробление кости.
Его спутник заговорил:
— Бронепоезд там. Представляете себе, товарищ майор, вылетел навстречу фашистскому бронепоезду. Отвлек на себя огонь, и уж не знаю, сколько времени длилась эта дуэль. Может быть, час прошел. Только паровоз у фашиста весь окутался белым паром. И пламя показалось. Враги выскочили — и в лес. А наши их прямой наводкой били; по-моему, насколько я мог разглядеть, из вражеской команды мало кто ушел. Потом мы пошли туда — вот пуля и задела ногу. Царапина. Я сам из учителей; телефонами, радио, телеграфом по любительству занимался.
Комиссар стоял рядом с Шерстневым. Это был высокий, сильный человек, до войны лесовод. До сих пор он досадовал на себя, что не исправил ошибку командира батальона, приказавшего только быть готовым к бою с врагом как стрелковой части и не принявшему мер по организации восстановительных работ. Рассказ учителя воодушевил его.
— Я сейчас парторгам скажу. Надо оповестить бойцов о подвигах. Пусть знают, как армия бьется. Бронепоезду тут еще ходить и ходить.
— Правильно, — подтвердил Шерстнев. — И надо подчеркнуть значение моста, чтобы народ понимал, как он нужен.
И пожилой лесовод был рад одобрению этого решительного и горячего человека.
Приближающийся гул моторов заставил всех рассредоточиться. Захлопали зенитки. Вражеская авиация, очевидно, специально появилась сейчас, чтобы разбомбить мост.
Самолет снижался и вдруг бросился в пике. Свист, лязг перекрылись близким грохотом, от которого дрогнула земля. На берегу встал столб черного дыма. Мост, окутанный облаком, медленно выходил из дыма, его очертания все резче вычерчивались в воздухе, и комиссар вскрикнул:
— Жив!
Мост был жив.
Но бомбардировщик опять пошел в пике, и на этот раз не только зенитки, но и винтовки бойцов застучали, и трассирующие пули зенитного пулемета пронизали воздух.
Бомбардировщик дрогнул и стал заваливаться. Он рухнул в лес, и фонтан огня, земли и дерева взметнулся кверху…
Шерстнев выбежал на пролет, крикнув по дороге капитану, уже распоряжавшемуся у въезда на мост:
— Делайте полотно!
Осматривая мост, он крикнул:
— Челышев!
Лейтенант в короткой кожаной куртке подскочил к нему.
— Скобы и пятнадцать шпал! Вот тут — видите?
И Шерстнев вернулся к левому береговому устою.
Облицовка устоя была побита, кордон немножко покосился, насыпь полотна могла не выдержать нагрузки.
Надо было предвидеть, что в один из следующих налетов мост может быть надолго выведен из строя. На этот самый крайний случай Шерстнев готовил второй мост, параллельный первому, деревянный объезд. Строительство этого моста Шерстнев поручил угрюмому, запакованному в серую шинель, накрепко перетянутому тяжеловесу. Под командованием этого тяжеловеса бойцы уже рыли котлованы, создавали каменные подушки для крепчайших опор, воздвигали и рамные опоры. Пакетное пролетное строение станет на рамы — и второй мост оживет.
Вечером прошел обратно с фронта бронепоезд. Он почернел, задымился в бою, броня во многих местах носила следы осколков и пуль, одна из бронеплощадок была исковеркана, видимо прямым попаданием. Бойцы с молчаливым почтением провожали его взглядами.
До ночи было еще два налета. Но повреждения исправлялись быстро, и за все время только однажды на полчаса пришлось составам выжидать окончания ремонта.
Завтра должен вступить в строй и второй, параллельный мост.
Небо закрылось тучами. Стал накрапывать дождь. Сыростью несло от реки. Поднялся туман.
Шерстнев забрался в шалаш на берегу и вызвал к себе капитана. Он повторил приказ о снятии его с командования батальоном и прибавил:
— Теперь, как командир путейской роты, вы должны будете оправдать свое поведение перед командованием. Можете идти.
Район, в котором действовал Шерстнев, представлялся ему сетью мостов, мостиков, труб, искусно раскинутых человеком в лесах и болотах. Вся эта сеть прогибалась под тяжестью военных грузов, проверялась войной. Динамическая нагрузка войны проверяла людей и страну, проверяла и его, Шерстнева. У него тоже возникало иногда новое, никогда не испытанное им чувство некой душевной деформации. Случалось, что при некоторых сводках он как бы заболевал, перехватывало дыхание, замирало сердце, но в этой боли, в этой кажущейся слабости рождались новые силы. Возникала упругость, противостоящая любой самой тяжкой тяжести.
Шерстнев вышел из шалаша.
Небо было застлано тучами. Дождь с шумом хлестал по лесу, гулял ветер, сметая наземь шелестевшие во тьме осенние листья.
Ни одной звезды в небе.
Завтра надо ставить пролетные строения второго моста, ставить по старинке, потому что нет, все еще нет нового крана…
Шерстнев, ежась в своей мокрой шинели, шагал по берегу взад и вперед.
Лена привыкла к походной жизни.
В эти военные месяцы ни разу, при самых срочных заданиях, не случилось, чтобы она выполнила приказ неряшливо или с опозданием. Канцелярия ее всегда была в полном порядке.
Особенно много стало работы к зимнему наступлению.
К концу января штаб переместился еще на десяток километров вперед, в большую деревню. Накануне Леночке приказано было в десять ноль-ноль представить в штаб в точной копии подробное описание участка, обследованного технической разведкой. Она при коптилке работала всю ночь, разбирая торопливые, неряшливые почерки, сводя записи на разрозненных листках, сшивая перепечатанные страницы.
Рано утром, когда она только что закончила работу и надеялась поспать часика два, дверь хаты внезапно отворилась и вошел Шерстнев, весь занесенный снегом.
— Ф-фу, — проговорил он, веником счищая снег с валенок. — Ну и морозище!
Он снял шинель, вытряхнул ее в сенях и вернулся.
— Сейчас чай вскипит, — сказала Леночка. Ей уже не хотелось спать.
Он являлся к ней всегда так, словно они только что расстались. Они и в разлуке чувствовали себя всегда вместе, и было у них такое ощущение, что если что случится с кем-нибудь из них, то другой сразу почувствует на расстоянии.
Шерстнев шагал по комнате, половину которой занимала жаркая печь, потом остановился перед женой, расставив свои короткие ноги и руки сунув в карманы ватных штанов.
— Бедствия! — сказал он. — Какие бедствия! Сожжено, взорвано, а люди!
Он сел к столу, опустив голову на руки.
Они помолчали.
— В штабе мне сказали, что в десять ноль-ноль будет сводка новых данных. В двенадцать мне обратно с ними. Который час?
— Половина восьмого.
— Ладно, — промолвил он, выпив чаю и поев. — Надо, между прочим, быть в форме. — Он потер щеку рукой. — Побриться надо.
Через полчаса он уже спал. Он спал как ребенок, подложив под щеку маленькую свою ладонь, и лицо у него было измученное, усталое.
Из серии снимков, сделанных в командировке, Леночка особенно выделила и даже взяла с собой на фронт последний, на котором над тремя малышами возвышалась тоненькая мама. Она, изогнувшись, уперлась рукой в бок, востроносенькая, улыбающаяся, довольная.
Лицо Леночки принимало по-мужски жесткое выражение, когда она глядела на эту фотографию. И сейчас, когда она тихо сидела возле спящего мужа, вспомнился ей тот последний мирный день…
Она глядела на знакомое до мельчайшей черточки лицо мужа. Этот резкий, решительный, иногда просто бешеный мужчина казался ей сейчас простодушным ребенком, которого любой хитрец проведет. Вот оно — ее счастье: этот порывистый, несдержанный фантазер, не умеющий заботиться о себе, вечно занятый разгадками того, что еще неведомо людям. Но разве не в этих вечных разгадках жизнь? В этих разгадках и счастье людей.
И для разгаданного величайшего счастья льется сейчас кровь…
Она тихо сидела возле спящего мужа и с удивлением чувствовала, что нечто переместилось в ее душе: она думала не о счастье прошлого, а о счастье будущего, ощутимом, ясном, простом. Впервые в войну она мечтала о будущем.
Шерстнев спал не больше полутора часов. Открыв глаза, он сразу спустил ноги с печи, встал.
— Ну, я пошел, — твердо сказал он. — В штабе увидимся.
Леночка не успела дойти до штаба, как небо загудело. При частых налетах и обстрелах она узнала теперь, что страха ей не избежать, — все равно холод пройдет по спине и на миг трудно станет дышать. Она легла наземь, прижав к груди папку с материалами, покрыв ее своим телом, охраняя ее так, словно в ней, в этой папке с бумагами, заключено все счастье будущих времен.
К ночи Шерстнев был уже в городке, из которого только что были выбиты фашисты. Он сошел с машины у какого-то большого сада.
Деревья в саду схвачены лютым морозом, похоже, что белые хрупкие шары надеты на их черные стволы. Каменные дома пронизаны догорающим в стенах пожаром. А наверху, в черном бездонном мраке, мертво и неподвижно сияли звезды.
Жизнь, казалось, остановлена была свирепым холодом и на земле и в небе.
Это была почти нереальность — сверкающая белизна площади, полукруг розовых зданий с прорезями ярко горящих окон, ряды которых казались бесконечными, падающая к ледяной реке перспектива огибающих сад улиц.
Резкий ветер поднялся снизу, с берегов нерадостной реки, и Шерстнев почти пробежал ничем не защищенное пространство, по которому колючий ветер гулял как хотел.
Он шел к реке.
Еще один мост будет восстановлен, не первый мост наступления под Москвой.
По одним только общим данным о характере местности, о ширине реки, о высоте берегов Шерстнев делал обычно предварительный чертеж. Только глянув на рухнувший мост, он мог без особых обследований решить, годится ли что из взорванного или сожженного материала на немедленное использование и, следовательно, на подъем или же все нужно строить заново. Он уже видел в воображении своем новый мост, соединивший берега, когда определял количество и характер опор и распределял людей по работам.