на установку оборудования для нефтеперерабатывающего завода, нам срочно нужен специалист вашего профиля. Так что считайте, вам повезло. Возвращайтесь быстрее. Я уверен, что своей работой вы покроете расходы фирмы. Патриеву и Ковалю скажите… – наступила пауза, – а вообще-то лучше ничего не говорите.
– Так я не понял вас, Михаил Самуилович: вы только меня одного вызволяете? А как же ребята?
– Не берите в голову ничего лишнего и радуйтесь, что удалось так дешево отделаться.
– Что же, по-вашему, Коваль с Патриевым лишние? Нет, так дело не пойдет, Михаил Самуилович, если я вам нужен, то выкупайте меня вместе с ребятами.
– Да вы что, ненормальный человек? Вас спасают, а вы вместо благодарности еще и начинаете торговаться. Запомните, Анатолий Сергеевич, хорошенько: незаменимых людей нет. Потому последний раз предлагаю помощь.
– Запомните и вы, Михаил Самуилович, я подлецом еще никогда не был и вас прошу меня в них не записывать.
В трубке раздались гудки. Когда Гаврилов повернулся к чеченцам, те смотрели на него, бешено вращая глазами. До их сознания наконец-то дошло, что денежки за пленника, которые они считали уже своими, уплывают.
– Ты что же это, русская свинья, крадешь у нас двести пятьдесят тысяч долларов и думаешь, что это так тебе даром сойдет? – зашипел чеченец, сощурив злые глаза на Гаврилова. – Приведите-ка мне одного из его кунаков[46], – распорядился он, – я покажу, как с нами шутки шутить.
Через несколько минут приволокли Коваля со связанными руками. В нем теперь трудно было признать того веселого и беспечного балагура-весельчака, каким его знали друзья и сослуживцы. Всегда желанный на любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов, Коваль имел вид настолько жалкий и растерянный, что сердце Гаврилова невольно сжалось от боли за своего товарища.
Коваль щурился от яркого света с непривычки после темной ямы. А когда разглядел Гаврилова, то в глазах его засветилась надежда. В это время к нему подошел сзади чеченец, схватил Коваля рукой за волосы и, запрокинув голову, быстро перерезал огромным ножом его горло. Все произошло так молниеносно, что Гаврилову это показалось неправдоподобным и он словно оцепенел. Но когда боевик, ловко орудуя ножом, отделил голову от тела и швырнул ее к ногам Гаврилова, тот, дико закричав, бросился на чеченца. Его сбили с ног и начали пинать. Вскоре Гаврилов потерял сознание. Очнулся он уже в вонючей, обмазанной глиной яме. Рядом сидели Патриев и солдат.
– Здорово тебя, Сергеевич, отделали, а Илюха где? – спросил Патриев.
– Нет больше Илюхи, Миша! Нет! Это звери, а не люди. Ты понимаешь – звери? – на этих словах Гаврилов разрыдался, уронив голову на плечо товарищу.
К вечеру следующего дня прибыл Хамзат. Гаврилова вытащили из ямы и привели к нему. Тот, сочувственно посмотрев на Гаврилова, вздохнул:
– Эх, Толик, Толик. На пару дней тебя нельзя оставить. Можешь не рассказывать, все знаю. Плохи наши дела. Теперь у них накрылись верные четверть миллиона баксов, и они подняли цену. В компенсацию за твоего убитого друга они с меня потребовали еще пятьдесят тысяч, да за тебя сто. На меньшее никак не идут, – сокрушенно вздохнул Хамзат. – Да и все равно деньги теперь не помогут. Ведь, как я понял, без своего товарища ты не согласишься уйти.
– Да, Хамзат, ты правильно все понял, – мрачно ответил Гаврилов.
– Хорошо, будем что-нибудь соображать.
Гаврилова снова отвели в яму, где его встретил с расспросами Патриев. Солдат уже спал, болезненно вздрагивая во сне. «Совсем еще безусый мальчишка. Зачем таких сюда присылают?» – подумал с досадой Гаврилов, вспомнив о своем семнадцатилетнем племяннике.
Гаврилов уже было стал дремать, когда услышал какую-то возню наверху. Открыв глаза, он стал прислушиваться, толкнув при этом Михаила. Люк над их головами сдвинулся в сторону, открыв кусочек звездного неба. Затем небо заслонила тень и раздался приглушенный голос Хамзата:
– Толик, я спускаю лестницу, давай выбирайся со своим другом, только осторожней, не шумите.
Гаврилов растолкал солдата.
– Давай, служивый, без шума, потихоньку наверх.
– Зачем наверх? – не понял тот спросонья.
– Убегать будем. Понял?
– Понял. А если поймают?
– Ты об этом меньше думай, а исполняй приказ старшего по званию, я, между прочим, сержант запаса.
Твердость в голосе Гаврилова сразу придала солдату решимости.
– Есть, товарищ сержант, – прошептал он повеселевшим голосом и полез наверх.
– Ты что, Толик, совсем охренел, – возмутился Хамзат, – зачем еще этого с собой тащишь?
– Считай, Хамзат, что он мой сын. А сыновей не бросают.
– Может, ты всю Российскую армию усыновишь? – проворчал Хамзат, когда они уже выбрались наверх.
С Хамзатом был один из его боевиков. Все вместе, стараясь не шуметь, двинулись через двор к тропинке, ведущей на верхнюю террасу. Здесь они забрались на плоскую крышу сакли, и Хамзат тихонько свистнул. Со скалы кто-то спустил им веревочную лестницу, и они стали забираться по ней наверх. Потом пошли по горным тропинкам все выше и выше.
– За ночь нам надо успеть добраться до моей пещерки, – озабоченно предупредил Хамзат, – там отсидимся, пока нас будут искать.
Шли всю ночь по каким-то узким горным тропинкам, одному Хамзату известным. Изрядно вымотались, но под утро стало легче, так как дорога пошла под уклон. Вскоре путники подошли к отвесной скале, дальше идти было некуда. Хамзат нырнул в заросли большого куста орешника и вынес оттуда моток веревки. Привязав веревку, Хамзат сказал что-то по-чеченски своим помощникам и стал спускаться вниз. За ним по очереди спустились солдат, Гаврилов и Патриев. Они оказались на небольшом скалистом выступе. Оставшиеся чеченцы подняли веревку назад. Хамзат осторожно провел беглецов по узкому карнизу в расщелину, образующую небольшую пещерку.
– Здесь пересидим три дня, – сказал он, – потом я вас отведу поближе к одному блокпосту, а там сами знаете, что делать.
– А эти двое? – спросил Гаврилов.
– Это мои племянники, надежные люди. Хотя они очень недовольны, что я с вами вожусь, но деваться им некуда. У нас старших в роду почитают. Как погиб их отец, я теперь им вместо него. Они нам сейчас наверху нужны. Здесь, в горах, они как у себя дома. Следы запутают, а через три дня придут, скинут нам веревку.
Хамзат открыл консервы с говяжьей тушенкой. Путники поели и, запив из бурдюка ключевой водой, прилегли на расстеленные в пещерке шкуры. После тревожной ночи и трудного перехода все сразу провалились в глубокий сон. Хамзат какое-то время лежал с закрытыми глазами, слушая мерное дыхание русских, сам он долго не мог уснуть. Наконец сонная дремота начала убаюкивать его тревожные думы.
Неожиданно в пещерном проеме возникла женская фигура. Сердце Хамзата задрожало в сладостном трепете. Он, еще не разглядев лица женщины, сразу признал в ней свою любимую жену. «Наташа, – произнес он шепотом, чтобы не разбудить спящих, – ты как здесь оказалась? Я ведь думал, что ты погибла. Какое же это счастье, что ты, любимая моя, жива! Погоди, я сейчас выйду к тебе, пусть люди спят». Хамзат попытался приподняться от земли, но свинцовая тяжесть словно сковала все его тело. Жена сама подошла к нему и, присев рядом, осторожно провела рукой по его волосам, а затем, нагнувшись, нежно поцеловала в губы.
Хамзат очнулся от сна. Губы, как это ни странно, сохраняли вкус поцелуя жены. Горечь от того, что это было всего лишь сновидением, больно сжала его сердце. Ему стало нестерпимо душно. Он осторожно, чтобы не разбудить спящих, выбрался из пещеры.
Усевшись на краю скалы, он посмотрел на вершину противоположной горы, из-за которой вскоре должна была показаться луна. Хамзата терзали тревожные мысли: «Что я делаю? Видел бы мой отец, он бы уж точно не одобрил».
Хамзат родился в далеком степном Казахстане. Из тех младенческих воспоминаний у него только и осталось, что бескрайняя степь с пожухлой от солнца травой и пыльные дороги. Когда Хамзат вместе с родителями возвращался на Кавказ, ему было уже одиннадцать лет. Отец прямо на земле перед своим полуразрушенным домом разложил коврик, снял сапоги и встал на колени для молитвы. Хамзат видел, как по суровому лицу отца текут слезы. Совершив намаз, отец сказал, обращаясь к Хамзату:
– Я плачу от радости. Это земля, где я родился, где родились мои родители и мои деды и прадеды. Эта земля полита их кровью, и потому она для нас священна. Я был не старше твоего возраста, когда неверные изгнали нас с родных мест, но они не смогли изгнать из наших сердец любовь к своей родине. И теперь Аллах вернул нам землю наших предков. Я хочу, чтобы ты вырос достойным сыном своего народа и чтобы ты любил эту землю и свято хранил наши обычаи.
Вернувшись после армии, Хамзат недолго оставался в родительском доме, а поехал поступать в институт, на исторический факультет, в далекий город Куйбышев. Историю в школе, где учился Хамзат, преподавал родной брат его отца. Он-то и привил мальчику любовь к этому предмету. Когда дядя Расул приходил к ним домой в гости, он рассказывал племяннику о давно прошедших событиях так интересно, что картины истории оживали для Хамзата, и он готов был слушать своего дядю с утра до вечера. Отец был недоволен выбором сына своей будущей профессии. «Разве это мужское дело – преподавать в школе?» – ворчал он. Но дядя Расул уговорил отца отпустить Хамзата учиться в Куйбышев, объяснив брату, что главное – это получить высшее образование, а с ним можно в начальство выбиться.
В институт Хамзат не прошел по конкурсу. Но возвращаться домой не стал, а устроился работать слесарем-сборщиком на тольяттинский автомобильный завод. Ему понравилось жить в этом молодом и красивом городе. Поселили его в благоустроенном заводском общежитии. Да и зарплата позволяла не тянуть деньги с родителей. Вот и решил Хамзат домой не возвращаться, а посвятить этот год подготовке к экзаменам в институт. Но когда наступил следующий год, Хамзат так привык к этим местам, что не захотел расставаться с тольяттинской жизнью, тем более что на автозаводе он повстречал свою любовь. Хамзат решил поступить на заочное отделение, чтобы остаться жить в Тольятти. Девушку звали Наташа. Работала она в красильном цехе автозавода. Внимание Хамзата Наташа привлекла тем, что резко отличалась от прочих заводских девчонок, которые, по его мнению, были слишком развязны. Наташа же напоминала ему чеченских девушек, всегда скромных и сдержанных. Дружба, начавшаяся с простых походов в кино, на танцы и гуляний под луной, вскоре переросла в искреннюю и глубокую взаимную любовь. Подруги по общежитию предупреждали Наташу: «Смотри, Наталья, веры этим кавказцам нет. Своего добьются, а сами в кусты, и поминай как звали. А то еще и обрюхатят, и будешь тогда никому не нужной матерью-одиночкой. С нашими девками они только гуляют, а женятся на своих». «Нет, Хамзат у меня не такой, – возражала не без гордости Наташка, – у нас с ним ничего такого нет». «Да ну, – удивлялись девчонки, – не может быть. Он тебе что, жениться предлагал?» – «Нет, жениться пока не предлагал, а то, что любит, говорил».