Глубокой ночью, когда все пассажиры в моем купе спали, я, измаявшись от бессонницы, тихонько слез со своей верхней полки и вышел в тамбур вагона. За окном мелькали мохнатые темные ели, а в неподвижно-черной небесной громаде равнодушным светом искрились звезды. Я прижался разгоряченным лбом к прохладному стеклу тамбурной двери и подумал: «Уж кому-кому, а этим звездам глубоко наплевать на все мои переживания».
Петр Степанович был певцом моего хора. Из своих шестидесяти семи лет жизни, он почитай полвека пропел в нашем храме. Не одного регента на своем веку сменил. Ко мне, несмотря на мою молодость, относился уважительно и обращался только по имени-отчеству. Теперь таких певцов не сыщешь днем с огнем. Про Петра Степановича можно смело сказать, что он певец старинного склада, который не просто грамотно поет с листа по нотам, а поет душой, проникая в самый глубинный смысл церковного песнопения. Найти профессионального баса в нашем городке сложно, а чтобы еще церковным человеком был – вообще дело немыслимое.
Только один недостаток портил все дело. Любил Петр Степанович приложиться к рюмочке. Был он высокого роста и богатырского сложения. С детских лет обладая изрядным здоровьем, Петр Степанович, не раз в шутку говорил, что до сих пор не знает дороги в больницу. Про Петра Степановича рассказывали, что по молодости он на спор зараз выпивал в один присест четверть самогона. Махнет трехлитровую банку, словно стопку, потом берет селедку за хвост, как есть, не чищеную, вместе с потрохами, и начинает ее с головы жевать, да так до самого хвоста всю целиком зараз съедал.
Сколько бы Степанович ни выпивал, но к празднику вновь как огурчик на клиросе поет, Бога прославляет. Однако с годами частая пьянка его могучее здоровье все же подточила. Похмелье стало все более затяжным и болезненным. Теперь и на службу стал приходить изрядно под хмельком. И тогда, как мне ни досадно было оставаться без баса, я все же выпроваживал его с клироса. В следующий раз он приходил с виноватым видом, каялся и просил прощения, и я ему снова разрешал вставать на клирос. Через непродолжительное время все повторялось.
В Неделю о блудном сыне[187] к нам в храм должен был приехать служить архиерей. Естественно, я очень волновался, готовясь к столь ответственной службе, и умолял Петра Степановича не сорваться в эти дни – на архиерейской всенощной я готовился пропеть «Покаяние»[188] Веделя[189], которое без басовой партии невозможно исполнить. Петр Степанович клятвенно заверил меня, что ни грамма в рот не возьмет, и на спевки действительно приходил трезвый. Но накануне приезда архиерея Петр Степанович опять запил. Тут уж я на него сильно обиделся и решил в наказание вообще до самой Пасхи на хор не пускать.
На Прощеное воскресенье Петр Степанович пришел хотя и помятый, но уже трезвый. Вид его выражал смиренное раскаяние. Так и подошел ко мне, опустив глаза и бормоча от стыда чуть ли не себе под нос:
– Согрешил я, окаянный. Подвел тебя, Алексей Павлович. Виноват, видит Бог, виноват. Прости меня, Христа ради.
Я, отвернувшись от него, с холодком в голосе проговорил:
– Бог вас простит, Петр Степанович, и я прощаю, но на клирос не допускаю.
Степанович вскинул на меня удивленно-вопросительный взгляд:
– Если прощаете меня, то почему же мне на клирос нельзя?
– Это я вас как человек прощаю, а как регент не могу простить, хватит уже. Сколько вас можно прощать? – вспылил я.
– Сколько? – как бы задумавшись переспросил Петр Степанович. – А сколько Сам Христос сказал: семьдесят раз по семьдесят[190]. – И улыбнулся, довольный своей находчивостью.
Но эта улыбка возымела на меня обратное действие:
– Да как же вам не стыдно, Петр Степанович, после всего этого еще и словоблудством заниматься. Я вам не Христос, я грешный человек, и ваше недостойное поведение больше терпеть не намерен. Извольте сейчас же покинуть клирос и сюда не приходите больше.
Петр Степанович весь как-то еще больше осунулся, повернулся и медленно побрел к выходу. В эту минуту мне его стало очень жаль, и я, немного поколебавшись, побежал за ним следом. Догнал его уже на выходе из храма.
– Послушайте, Петр Степанович, – начал я, – мы не должны так с вами расставаться в Прощеное воскресение. Но и вы меня обязаны понять.
– Я понимаю, понимаю, Алексей Павлович, сам виноват. Я ведь как решил для себя: все, с Прощеного воскресенья и весь пост Великий ни грамма. Неужто я не осознаю, что гибнет не только тело мое, но и душа, вот ведь что обидней всего. Я как тот благоразумный разбойник, умом и сердцем понимаю, а сделать ничего уже не в силах. Только и могу восклицать: «Вспомни обо мне, Господи, в Царствии Своем»[191]. Я теперь твердое решение принял, с началом поста начну новую жизнь.
– Если вы так действительно решили, то я очень рад. Сказать по правде, я вас хотел до Пасхи не допускать, а теперь решил, если вы до Вербного воскресенья к вину не притронетесь, то в Лазареву субботу[192]приходите.
– Это хорошо, что к Страстной прощаете, уж больно мне «Разбойника»[193] пропеть хочется. Верите ли, Алексей Павлович, когда пою это песнопение перед крестом, то мне так живо представляется, что этот разбойник именно я. От этого такое умиление в сердце настает, что хочется тут же подле Креста Господня умереть. А в сердце только одно звучит: «Ныне же будешь со Мною в раю»[194]. И нет в мире более сладостных слов, чем эти.
Так, поговорив с Петром Степановичем, мы разошлись, каждый довольный собой. Я – тем, что проявил какую-никакую, а твердость. А Степанович тем, что прощен, пусть не сразу, но зато теперь есть надежда.
В течение первой недели поста я наблюдал с хоров, как Степанович говел[195], посещая каждодневно покаянный канон Андрея Критского[196]. В конце недели он причастился. Приходил на службы трезвый, я радовался за него и уже подумывал допустить его на хор раньше времени, но потом все же решил выдержать испытание до конца.
На всенощную под Вербное воскресенье Петр Степанович на хоры не пришел. Я обеспокоился этим, подумав: уж не заболел ли он, о худшем думать не хотелось.
Возвращаясь после всенощной домой, я нос к носу столкнулся с Петром Степановичем, который как раз выходил из пивной. Без особого труда можно было определить его нетрезвое состояние. Увидев меня, он смутился и быстро заговорил:
– Вы только не подумайте чего плохого, Алексей Павлович, я просто немного заболел, можно сказать, простудился. А какие нынче лекарства – вы знаете. А мне ведь «Разбойника» петь, надо быть при голосе, вот я и решил подлечиться нашим испытанным народным средством – водкой с перцем. А сейчас я спать иду, утром буду здоров, это уже веками проверенный способ. А вы, Алексей Павлович, как от простуды лечитесь?
Я так был выведен из себя этим поступком Петра Степановича, что от возмущения не мог ничего сказать, а только выпалил:
– Я лечусь тоже народным средством: чаем с медом, – и тотчас, развернувшись, пошел дальше.
– Так мне завтра на хор приходить? – крикнул вслед Петр Степанович.
Этот, как мне показалось, наглый вопрос почему-то успокоил меня, и я, повернувшись к Петру Степановичу, без всякого раздражения сказал:
– А вы вспомните наш уговор, уважаемый Петр Степанович, раз вы его нарушили, то теперь этот вопрос отпадает сам собою.
– Так вы ведь, Алексей Павлович, знаете, что без пения мне не жить.
– Нет, я этого не знаю, – холодно ответил я.
– Эх, дорогой мой Алексей Павлович, вы еще не родились, а я уже на клиросе пел.
– Что же из того? Это никак не извиняет ваших поступков. Прощайте, Петр Степанович.
– Нет, погодите, у меня последняя просьба. Разрешите мне прийти вечером в четверг и пропеть «Разбойника благоразумного», быть может, это в последний раз в моей жизни.
– Никто не знает, что у него в последний раз, а что не в последний. Больше не будем об этом говорить, я своего решения менять не намерен.
При этих словах я решительно повернулся и зашагал прочь. А Петр Степанович прокричал мне вслед:
– Все в этой жизни нужно делать как будто в последний раз.
Уже поворачивая за угол, я видел, что Петр Степанович все еще стоит посреди улицы, в какой-то растерянности глядя мне вслед. Если бы я только знал, что вижу его в последний раз, то тут же бы и побежал к нему. Обнял бы его и позвал петь «Разбойника». Но я этого не сделал, потому что не думал о «последнем».
В последствии мне рассказывали, что перед тем как умереть, Петр Степанович прямо в пивной пел «Благоразумного разбойника».
Поезд уносил меня в ночную тьму, а в моем воспаленном бессонницей мозгу все звучал голос Петра Степановича: «Во едином часе раеви сподобил еси Господи, и мене древом крестным просвети, и спаси мя»[197].
Январь 2006. Самара
Штрихи к портрету архиепископа Пимена
Только что назначенный Синодом на должность ректора Саратовской духовной семинарии, я со всем рвением начал работу по ее возрождению. Дело в том, что еще никакой семинарии не было, все надо было начинать с нуля. Архиепископ Саратовский Пимен, которому и принадлежала идея о возрождении семинарии в его епархии, пригласил меня из Волгограда в Саратов, чтобы возглавить это дело, он же рекомендовал меня Святейшему патриарху на должность ректора. Дело для меня было очень интересное, и в благодарность владыке Пимену за его доверие я старался изо всех сил. Но, несмотря на это, с передачей здания под семинарию ничего не получалось. Это отдельная тема, целая эпопея, на которой владыка, я думаю, подорвал свое здоровье, – так он сильно переживал за этот вопрос. К началу учебного 1990 года нам так и не удалось открыть семинарию. Когда Святейший патриарх Алексий II прислал телеграмму, в которой поздравлял учащих и учащихся с началом учебного года, владыка с огорчением послал Святейшему ответ, в котором говорил: «Нет, Ваше Святейшество, ни учащих, ни учащихся. К великому нашему прискорбию, нет у нас пока даже здания под семинарию».