Высокий, плечистый Жур изрядно похудел, побледнел.
Веселые глаза его запали. Но, увидев практикантов, он заулыбался.
– Ну как, ребята, вас еще не подстрелили? А я вот досрочно встал на текущий ремонт. – И он пошевелил правой толстой забинтованной рукой, висевшей на черной повязке. – Такие дела, такая работа..
Он долго перелистывал журнал происшествий. Потом сказал дежурному по городу Воробейчику:
– Ты мне больших дел не давай. Я еще числюсь на больничном листе. У меня рука. Но дай что-нибудь такое не очень хлопотное, чтобы с ребятами съездить. – И кивнул на Егорова и Зайцева. – Огневые, видать, ребята.
Эта случайная и еще на заслуженная похвала не обрадовала, а, пожалуй, встревожила Егорова. «Огневые»!
Зайцев – это правда, огневой. А про себя Егоров не решился бы такое сказать.
И даже чуть струхнул. Вот сейчас начинается самое главное. Они поедут, как говорят тут, на дело, где надо будет действовать в опасных условиях, и сразу обнаружится, что Егоров не годится. «Хотя почему это вдруг? –
про себя обиделся Егоров. – Еще ничего не известно. Посмотрим».
– Тут у меня есть одно дело, такое вроде ученическое, –
сказал дежурный по городу. – Аптекарь какой-то не то отравился, не то удавился. На Поливановской улице, номер четырнадцать. Против приюта для глухонемых...
– Вот, вот, это подходяще, – почти обрадовался Жур. –
Надо только вызвать Каца.
– Кац тут, – сказал дежурный.
И вскоре пришел Кац, худенький старичок с маленьким чемоданчиком.
– А как же с оружием? – спросил Зайцев. – Нам надо бы хоть какие-нибудь пистолеты. Так-то, пожалуй, с голыми руками, будет неудобно...
– Да они сейчас ни к чему, – улыбнулся Жур. – Но если есть нетерпение, можем достать. .
Зайцеву он вручил браунинг, а Егорову наган.
Зайцев подошел к окну и стал передергивать затвор.
– Ты погоди, – остановил его Жур. – Как бы ты не ахнул в окно.
– Да нет, я умею, – сказал Зайцев. – Мне уже сегодня
Водянков давал точно такой. Это же, кажется, бельгийский, первый номер, если я не ошибаюсь. . – И Зайцев сунул пистолет в карман.
А Егоров не решился поступить так же. Он опасливо держал револьвер в руке до тех пор, пока Жур не объяснил ему, как нужно обращаться с таким оружием. Жур посоветовал носить наган под пиджаком на ремне, вот с этой стороны, как у самого Жура.
Егоров легко приспособил наган, положил в кармашек за пазухой, как орехи, десяток патронов и готов был к любым действиям. Но его знобило. И он не мог понять, отчего его знобит. От простуды или от предчувствия опасности? И во рту была нестерпимая сухость. Все время надо было облизывать губы, а они от этого потом потрескаются. Неужели он правда простудился? А вдруг он сляжет как раз в эти дни, когда он еще не служащий и не безработный? Вот будет приятный подарок Кате..
– Ну, пошли, товарищи, – позвал Жур. – Главное в нашем деле – не робеть. В любое время. Мы, как говорится, ребята хваткие. Семеро одного не боимся. И на печке не дрожим.
На улице было по-прежнему слякотно. Хваленая сибирская зима долго не могла установиться в том году.
Накрапывал мелкий дождь.
Жур прошел несколько шагов по тротуару. Потом поднял левую руку и подозвал извозчика.
– Познакомьтесь, – сказал он уже в пролетке, когда все уселись. – Это судебный медик Илья Борисович Кац. А это,
– показал он на Зайцева и Егорова, – это мы еще поглядим, что из них будет. – И засмеялся.
На Поливановской у дома номер четырнадцать, где внизу аптека, толпились любопытные.
Два смельчака даже взобрались на карниз и заглядывали в тусклые, забрызганные дождем окна.
– Ты нас, уважаемый, тут подожди, – приказал Жур лохматому извозчику. И вошел в дом.
На узкой деревянной лестнице было темно. Пахло мышами и лекарствами. Мышами – сильнее.
Жур открыл дверь в коридор, набитый людьми.
– Здравствуйте, – сказал так громко и приветливо, точно здесь собрались исключительно его знакомые. – Что это у вас случилось?
– Да вот, – указала болезненного вида женщина на коричневатую запертую дверь. – Наш сосед, аптекарь Коломеец Яков Вениаминыч, разошелся с супругой. И видимо, переживал.
– Короче говоря, скончался, – заключил мужчина в жилетке.
– Ключ? – спросил Жур.
– Да он изнутри замкнутый, – вздохнула женщина, подперев ладонью щеку.
Жур левой рукой вынул из кармана большой складной нож и стал заглядывать в скважину замка. Потом молча протянул нож Зайцеву.
И Зайцев без слов все понял. Быстро раскрыл нож, просунул лезвие в щель двери, поковырял-поковырял, и дверь бесшумно открылась.
Лучше было бы Егорову не приезжать сюда, не сидеть в извозчичьей пролетке, не греть у живота наполняющий сердце гордостью наган.
Как открылась дверь, Егоров сразу обмер.
В спертом воздухе под потолком на шнуре висел человек с обезображенным лицом.
– Ваше слово, Илья Борисыч, – кивнул на покойника
Жур и повернулся к дверям: – Граждане, лишних все-таки прошу отойти. А вот вы и вы, – указал он на двух мужчин, –
пожалуйста, останьтесь. Нам нужны понятые..
Но разве кто-нибудь сам себя посчитает лишним! Почти все и остались, но в комнату не вошли. Продолжали толпиться у дверей.
Кац потрогал повесившегося за ноги, сморщился, пожевал стариковскими губами.
– Это называется «смерть». Надо его снять.
Зайцев поднял лежавшую тут стремянку, на которую, может быть, в последний раз поднимался аптекарь, мигом установил ее, укрепил на шарнирах и полез по ступенькам с открытым ножом.
– Придерживай его! – крикнул Жур Егорову, когда
Зайцев стал перерезать шнур.
Егоров, однако, не понял кого придерживать, и взялся скрепя сердце за стремянку.
А придерживать надо было аптекаря, чтобы он не рухнул. Но этого уж Егоров, пожалуй, не смог бы. Не смог бы заставить себя.
Аптекаря снял Кац. И Жур помогал ему левой рукой. А
Егоров все еще держался за стремянку, хотя Зайцев уже слез.
– Так, – сказал Жур и стал осматривать комнату, подошел к окнам.
Узенькая форточка была плотно притворена, но не защелкнута на крючок. Жур ее толкнул кулаком, отворил.
Потом опять прикрыл.
Вышел в коридор, прошелся по нему взад-вперед.
– Ходили к нему его компаньоны – братья Фриневы, Борис и Григорий. Очень жалели его, – рассказывала Журу болезненного вида женщина. – Все сговаривали его прокатиться на извозчике. Для удовольствия. Чтобы, значит, согнать тоску. Даже нанимали извозчика. Но он не схотел, бедняжка..
– Какие братья? – спросил Жур.
– Фриневы. Тоже аптекари, с Белоглазовской.
– Давно они были?
– Да уж давно. Дня, наверно, три назад.
Жур опять вошел в комнату.
Кац рассматривал лицо и шею мертвого аптекаря.
Трогал зачем-то его уши.
– Не нравятся мне эти линии, – показал Кац на шею покойника. И опять потрогал его уши.
– Да, не очень хорошо он выглядит, – согласился Жур.
(Как будто аптекарь, удавившись, мог выглядеть хорошо!)
– Егоров! У тебя как почерк? Разборчивый?
– Ничего, – глухо ответил Егоров.
– Ну, тогда садись, пиши. Только старайся, почище пиши, поразборчивей...
Жур подвинул ему стул и положил перед ним стопку бумаги.
Егоров взял перо. Он боялся, что у него будут дрожать руки. Но руки не дрожали.
– Пиши, – повторил Жур. – Сначала заглавие: «Протокол осмотра места происшествия». Написал? Молодец!
Теперь год, месяц, число. «Двенадцать часов дня.. Я, старший уполномоченный уголовного розыска Жур У. Г., значит, Ульян Григорьевич, – в присутствии судебного медика Каца Ильи Борисовича, практикантов Егорова.. »
Как тебя зовут?
– Саша.
– Нет, так не пойдет. Надо полностью.
– Александр Андреевич.
– «. .Александра Андреевича и Зайцева.. » А ты, Зайцев, как называешься?
– Сергей Сергеевич, – поспешно и с достоинством откликнулся Зайцев.
– «. .Сергея Сергеевича, а также понятых, – Жур посмотрел удостоверения личности двух мужчин, – Алтухова
Дементия Емельяновича и Кукушкина Свирида Дмитриевича, составил настоящий протокол осмотра места происшествия смерти гражданина Коломейца Якова Вениаминовича». Написал? Хорошо пишешь. Дальше. «Осмотром установлено. Двоеточие.. »
Егоров старательно, почти без ошибок, записал под диктовку Жура все, что установлено осмотром. И как расположена в общей квартире комната аптекаря, и сколько в ней дверей, и окон, и форточек, и как они закрыты, и куда выходят, и какого размера передняя в квартире. И как была вскрыта комната («путем отжима ригеля») в момент прибытия представителей органов власти на место происшествия.
«Значит, этот язычок у дверного замка называется «ригель». Интересно, подумал Егоров, продолжая писать. –
И как ловко Зайцев его отодвинул перочинным ножиком, этот ригель. Молодец Зайцев! А на покойника мне не надо глядеть. Ни в коем случае. Да ну его».
Жур диктовал четко, ясно, выговаривая каждую букву.
И Егоров писал спокойно, радуясь, что рука не дрожит.
Значит, всякий человек может заставить себя делать что угодно, если этого требуют обстоятельства.
Он подробно описал под диктовку всю мебель в комнате аптекаря, перечислил склянки с лекарствами на столе, подушки, большие и маленькие, матрац, голубое тканьевое одеяло, которым покрыта постель, брюки, жилет и пиджак аптекаря, сложенные на спинке кожаного кресла.
Затем так же спокойно он описал вделанный в потолок массивный медный крюк для люстры, на котором висел на шнуре, – и толщину и цвет шнура описал, – труп мужчины средних лет, невысокого роста, плотного телосложения, одетый в нательное теплое егерское белье сиреневого цвета.
– Хорошо пишешь, – опять похвалил Жур Егорова. – Но погоди минутку. – И снова стал осматривать труп, расстегивая пуговицы на рубахе. – Пиши дальше. «После освобождения шеи трупа от петли и констатации судебным медиком факта смерти произведен детальный осмотр трупа. Белье на трупе оказалось целое, чистое, без каких-либо пятен. На лице, голове и теле трупа никаких ран, ссадин, царапин и иных повреждений нет. Конечности целы. На шее трупа, однако, имеется неясно выраженная странгуляционная борозда, оставленная шнуром, что указывает на необходимость судебно-