Ксения Филипповна уходит.
Я облегченно вздыхаю. И машинально начинаю глотать жерделы одну за другой. Мне жалко эту женщину, потому что в Бахмачеевской она живет одна. Четверо ее детей с внуками разъехались. Она заготовляет нехитрые крестьянские гостинцы и отсылает им с любой подвернувшейся оказией. Но, с другой стороны, ее отношение ко мне, как к маленькому, начинает беспокоить меня. Не подорвет ли это мой авторитет?
Ох уж эти двадцать два года! Я бьюсь изо всех сил, чтобы походить на настоящего взрослого мужчину. Но природа меня крепко подвела. Этот младенческий румянец, ямочка на правой щеке, кадык, как зоб у курицы. Но самое большое предательство совершили по отношению ко мне мои собственные усы.
Вы можете себе представить черного, как смоль, брюнета с редкими ржавыми усами? Это, увы, я. А без них нельзя. Потому что верхняя губа у меня вздернута, как у капризной девчонки. Вот и обходись после этого без усов.
Нет, я о них давно мечтал. Пусть хоть редкие, но все же усы. Солидно…
Теперь телефон звонит у меня.
– Участковый инспектор милиции слушает, – отчеканил я.
– Забыла сказать, Дмитрий Александрович… (Я не сразу догадываюсь, что это Ксения Филипповна. Ее голос слышно не в трубке, а через дверь.) Когда вы вчера уезжали в район, к вам тут Ледешко приезжала с жалобой.
– Какая Ледешко?
– Из хутора Крученого. Я пыталась поговорить с ней, да она и слышать не хочет. Вас требует. Говорит, грамотный, разберется. – Ракитина засмеялась. – И приказать может.
– Я был на оперативном совещании в райотделе. А заявление она оставила?
– Нет. Сказала, сама еще придет.
– А какого характера жалоба?
– Насчет бычка…
В трубке смешок и замешательство. Потом:
– Вы сами разберетесь. Баба настырная. С ней посерьезней.
– Спасибо.
Через пять минут Ксения Филипповна заглянула ко мне.
– Будут спрашивать, я пошла до почты. Сашка, внучек, школу закончил. Надо поздравить.
– Конечно, Ксения Филипповна. Скажу.
Я видел, как она спустилась с крыльца и пошла на больных ногах через дорогу. И понял, почему насчет Ледешко она звонила: ей было трудно лишний раз выбираться из своей комнаты.
Трудно. Но не для внука.
…Вернулась она скоро. Я, заперев свою комнату, вышел на улицу. Закатил в тень старой груши свой новенький
«Урал», еще с заводскими пупырышками на шинах, и медленно направился к магазину.
Сычов с приятелем сидели на корточках по обе стороны входа в тир. Над ними вился сизый дымок местного самосада, духовитого, пахнущего сеном.
Вообще мне было странно, что многие бахмачеевцы курили самосад. Даже некоторые молодые ребята предпочитали его папиросам и сигаретам.
Сычов напряженно ждал, поздороваюсь я с ним или нет. Я поздоровался. Он медленно поднялся с корточек и протянул руку.
– Осваиваешься, младший лейтенант?
– Знакомлюсь, – ответил я.
– Ну и как, власть? – расплылся в улыбке парень в майке, тоже суя мне руку лопаточкой.
– Нормально. – Пришлось поздороваться и с ним.
Им хотелось поговорить. Но я проследовал дальше.
Станица раскинулась на двугорбом холме. Она казалась островком среди безбрежных серебряных волн степи. Аккуратные белые хатки утопали в сумбурной зелени слив, жердел, вишен. Странные деревья – перекрученные стволы, изогнутые во все стороны ветки. В палисадниках,
кое-где оперенных тополями, таилась прохлада. Но и туда, в уютную тень, проникал ветер, непрерывно сквозивший по станице. Теплый, сухой июньский ветер, настоянный на полыни, несущий пыль, пыль и пыль, от которой некуда укрыться.
В магазине тускло светила лампочка и стоял аромат хозяйственного мыла, керосина, дешевого одеколона и железа. Здесь торговали всем сразу – и хлебом, и галантереей, и книгами, и гвоздями, и даже мебелью.
Продавщица Клава, сухопарая, лет тридцати пяти, с большим ртом и глубокими, как у мужчины, складками возле уголков губ, болтала с двумя девушками. Увидев меня, она приветливо улыбнулась.
Девушки притихли. Стрельнули в меня любопытными взглядами.
Одну из них я знал. Вернее, сразу заприметил из моего окна. Она работала в клубе. В библиотеке. Стройненькая.
Ладненькая. Беленькая. Теперь я впервые видел ее так близко. Бог ты мой, и бывают же такие синие глаза! Васильки во ржи…
Клава продолжала говорить. И беленькую называла
Ларисой.
В магазин ворвался мальчишка лет двенадцати. Он положил на прилавок несколько монет.
– Чего тебе? – бросила продавщица, мельком взглянув на меня.
– Три пачки «Памира».
– Не дорос еще.
– Не мне. Батьке…
– Пусть батька и придет.
Парнишка стушевался. Собрал гривенники и, растерянно озираясь, вышел на улицу.
Я рассматривал допотопный трехдверный шифоньер, большой и пыльный, загородивший окна магазина.
– Берите, младший лейтенант. Недорого возьму, – сказала Лохова.
– Пока не требуется, – спокойно ответил я.
– Кур можно держать, – не унималась Клава. – На худой конец – мотоцикл…
Девушки прыснули. Я не знал, что ответить. Похлопал по дверце шкафа и сказал:
– Сколько дерева извели…
– Всю зиму можно топить! – вздохнула Лохова. – Завозят к нам то, что в городе не берут. Разве колхозники хуже городских? Им даже лучшее полагается за хлебушек…
Девушки вышли, и мы остались с продавщицей одни.
– Правильно вы говорите, – подтвердил я.
– А то! – обрадовалась Клава. – Вон, люди недовольны, думают, я товары сама выбираю…
– Неправда, люди вами довольны, товарищ Лохова, –
улыбнулся я. – Всем довольны. Но есть одна загвоздочка…
– Что еще? – насторожилась Клава.
– Вы, я вижу, женщина работящая. А муж ваш…
Лицо у Клавы стало суровое. Значит, не только я говорю ей об этом.
– А что муж? – вспыхнула она. – Что вам мой Тихон сделал плохого?
– Ничего плохого, – сказал я как можно миролюбивее. –
Только ведь у нас все работают. В колхозе рук не хватает.
– У вас есть жена?
– Нет, не обзавелся еще.
– Тогда другое дело, – усмехнулась она, как бы говоря, что я ее не пойму. – Может быть, он больше меня вкалывает.
– Это где же?
– Дома, вот где! И обед приготовит, и детей накормит, а у нас их трое. Приду с работы, руки отваливаются, а он на стол соберет, поухаживает.
– Несерьезно вы говорите, товарищ Лохова. Это не дело для мужчины.
– Почему же не дело? Вон жена Павла Кузьмича, парторга, кровь с молоком, а дома сидит. Павел Кузьмич мало что на работе мотается, еще и за коровой приглянет и хату сам побелит. А поглядишь – в чем только душа держится?
– Одно дело – помогать жене по хозяйству, а другое –
только этим заниматься. У нас по закону все мужчины должны работать.
– У нас по закону равноправие, – отпарировала Клава. –
Чи мужик деньги в дом несет, чи баба, не важно, стало быть.
– Нет, важно.
– Так что, товарищ участковый, прикажете тогда мне работу бросать? Я несогласная. Работа моя мне нравится, сами говорили, люди довольны. А какую пользу в колхозе мой Тихон принесет, еще по воде вилами писано. Уж лучше пускай дома сидит. Моей зарплаты нам хватает. И
мужик он, вдобавок, такой, каждой бабе пожелаю.
Я не знал, что ей возразить. Хорошо, в это время зашла за покупками какая-то бабка.
– И нечего записывать его в тунеядцы, – закончила
Клава.
– Нассонову я тоже об этом сказала. И всем скажу…
Я поспешил на улицу.
– Зеленый… – проскрипела мне вслед старуха. Я это услышал и выругался про себя. А та добавила: – Но симпатичный.
Тоже ни к чему, раз речь идет об официальном лице.
Я пошел к сельисполкому, размышляя о словах Лоховой. Действительно, придраться к ней было трудно. Рассуждала она логично. Как поступать в таких случаях? Не знаю. Но поговорить с Тихоном надо. Только с умом.
Чтобы не растеряться, как вот только что в магазине. Хорошо, что девушки не присутствовали при нашем разговоре.
Я оглянулся. Лариса стояла около клуба и с откровенным любопытством смотрела в мою сторону, козырьком приложив руку ко лбу.
Интересно, Ксения Филипповна видела, что я был у
Клавы? Только бы не стала расспрашивать.
…Не успел я пережить свою неудачу, как ко мне в кабинет зашла решительного вида старуха и без приглашения прочно устроилась на стуле.
– Здрасьте, товарищ начальник. Слава богу, вы теперича тут порядок наведете. Нет на них управы! – погрозила она куда-то пухлым кулачком. Потом развернула чистенький, беленький платочек и положила на стол потертый на сгибах лист.
Документ удостоверял: колхоз заключил настоящий договор с Ледешко А. С. о том, что принадлежащий ей бугай симментальской породы, по кличке Выстрел, находится в колхозном стаде для производства племенного молодняка, за что Ледешко А. С. положена плата…
Значит, это о ней говорила мне Ксения Филипповна.
Я внимательно слушал моего первого жалобщика.
– Видите, мы не какие-нибудь сбоку припека, а государственно оформлены, – сказала она.
– Ну, а жалоба-то у вас какая?
– Я уже тут, в этим кабинете, столько бумаги извела –
пропасть. Ничего, вы разберетесь как следовает. А то кое-кому крайнихино вино голову затуманило…
– Товарищ Ледешко, – строго сказал я, – изложите суть дела.
– Наизлагалась во! – провела она ребром ладони по своему горлу. – Крайнихина Бабочка – корова рази? Тьфу, а не корова! Ни молока, ни мяса…
– Кто такая Крайниха и какие претензии вы к ней имеете?
– Суседка моя, Крайнова. Завидно небось, что мой
Выстрел в стаде законно, а ее коровешка без всякого права.
Покалечила она моего бугая.
– Зачем гражданке Крайновой калечить быка?
– Да не она, а Бабочка, стало быть, корова ейная.
Я начал терять терпение.
– Ну и что?
– Как что? Пущай платит эту самую конфискацию.
– Компенсацию, вы хотите сказать?
– Нехай буде конписацию. Уж больно бодучая Бабочка.
– И сильно покалечила? – спросил я.