– А как с соревнованиями, Арефа Иванович? – спросила
Лариса.
– Очень хочется? – лукаво подмигнул Денисов, поднося к морде коня несколько кусочков рафинада.
Жеребец осторожно, губами, взял их с ладони человека и громко разгрыз.
– Значит, буду?
– Будешь, будешь…
Девушка закружилась на месте, хлопая в ладоши.
– Вот здорово!
Скакун прядал ушами и нервно перебирал ногами.
– Бери своего красавца. – Денисов отдал ей поводья. –
Чувствительный он у тебя…
Лариса повела Маркиза в конюшню.
– С виду – не тронь, рассыплется, – кивнул на нее
Арефа. – Но упорная… – Он помолчал и добавил: – У нас женщина ни за что не сядет на лошадь.
У нас – это, значит, у цыган.
– Почему?
– Обычай… Мужчинам – кони, а женщинам… – Он засмеялся. – «Выходит, любезный, тебе длинная дорога, на сердце тебе падает дама…» – Денисов продолжал улыбаться. – Вы, наверное, обиделись, что Зара не захотела вам гадать?
– Нет, что ж обижаться! – сказал я. – Просто было любопытно…
– Никто не может знать, что ждет человека. Даже цыгане. В нас никакого особого секрета нет, – продолжал
Арефа. – Какой я теперь цыган? Говорю больше по-русски, живу по-русски. Ем, сплю – по-вашему. – Он спохватился.
– Заговорил я вас. Дела, наверное?
– Да нет. Здесь я случайно. Так заехал…
Странно устроен мир. Арефа Денисов был мне симпатичен. А вот его сын… Не было сейчас на земле человека, которого я воспринимал болезненнее…
И как мне ни хотелось побыть с Ларисой, отвезти ее на мотоцикле в станицу, я поехал один. Чтобы Денисов ни о чем не догадался.
6
…Когда он вошел, я удивился: откуда здесь, в станице, такая модная прическа, длинные волосы, бородка коротенькая, тщательно подстриженная. На вид ему – лет тридцать, не больше. Он сразу показался мне каким-то особенным. Деликатные манеры, спокойные глаза. Вот только нос его не шел к лицу, перебитый посередине, слегка приплюснутый…
Этого человека я еще не знал. В станице проживало более трех тысяч человек. Вообще-то участковый должен знать всех, на то он и участковый.
– Отец Леонтий, – представился вошедший, и я сначала не понял: чей отец? – Вы человек, я вижу, новый, удивитесь моему приходу. Но это в порядке вещей. Я всегда обращался к Сычову по поводу наших праздников.
И тут только вспыхнуло: поп! Самый настоящий. Так близко я видел священника впервые.
– Мое начальство уже снеслось с вашим. Кажется, договорились. А я вот – к вам, на нашем уровне, так сказать.
– Я… я вас слушаю. – (Как с ним разговаривать, не знаю. Товарищ отец?)..
– Простите, ваше имя, отчество?
– Дмитрий Александрович.
– У меня к вам такая просьба, Дмитрий Александрович.
Как вы знаете, завтра у верующих праздник, день святой троицы. Большой праздник. К нам сюда приедет много народу из других хуторов, станиц. Сами знаете, народ не всегда ведет себя организованно. Соберутся большие толпы возле храма. А рядом шоссе. Не дай бог, драка или кто под машину попадет, все на нашу голову… В прошлом году на пасху женщину сбил автобус – меня ругали почем зря. Хотя случилось сие далеко от церкви. Так что выручайте. В смысле порядка.
Я перевернул страницу настольного календаря и крупно записал: «Св. Троица. Обеспечить порядок возле церкви».
Отец Леонтий едва заметно улыбнулся.
– Что ж, постараюсь, – сказал я.
– Договорились. – Он вынул пачку сигарет. – Вы не возражаете?
– Курите, курите.
– А вы? – Он протянул мне пачку.
Я засмеялся: в течение часа мне предлагают второй раз.
– Нет, спасибо. Я не курю. Не научился.
– Откуда сами?
– Из Калинина.
– Почти земляки. Хотя я там никогда не бывал. – Он аппетитно затянулся дымом. – Матушка, то есть супруга, оттуда.
– Как фамилия?
– Лопатина Ольга.
– Не знаю…
– Она старше вас. На Набережной улице жила.
– Я совсем в другом районе…
– Познакомитесь еще. А может быть, уже познакомились. Она здесь в участковой больнице фельдшер.
– Не обращался пока.
– И слава богу. Ну что ж, Дмитрий Александрович, рад был познакомиться. Не смею больше мешать.
Он поднялся, я тоже. Попрощались мы за руку. Крепкая у него хватка, прямо железная. Пожимая мне руку, он спросил:
– Простите, Дмитрий Александрович, вы что больше уважаете, коньячок или…
– Я не пью, – резко ответил я.
– Это похвально, – смутился почему-то батюшка. –
Сычов, он больше чистенькую любил.
И только когда отец Леонтий вышел, я понял, что он хотел меня отблагодарить. И конечно же, такой обычай завел Сычов.
Я заглянул к Ксении Филипповне. Уж больно заинтересовал меня поп. Главное – молодой.
– Как отец Леонтий к нам приехал – а это было два года назад, – все девки на него таращились. А ты не красней.
Ваше дело молодое. Хуже, когда этого нет… Так вот, бабки наши шушукаться стали: нехорошо, мол, молодой поп, а попадьи нет, никак, крутит со станичными молодками?
Потом Оля Лопатина приехала. Из себя невидная, тише воды, ниже травы. А святого отца в месяц к рукам прибрала… На завалинках опять гутарят: «Не мог, говорят, нашу взять. Приезжую кралю выбрал!» Не угодил, стало быть, и тут… Но живут ничего.
Меня так и тянуло спросить: а что обо мне думают?
Ведь перемывают косточки, уж это точно. Но я промолчал.
Придет время, она сама скажет. А Ксения Филипповна продолжала:
– Послушай, что он в прошлом году сотворил. Пришла компания. Говорят, с недалекого хутора. Будто бы дитя крестить. Завалились они гурьбой в церковь, куклу в тряпки завернули. Вышел к ним отец Леонтий обряд справлять. Бабы загалдели, а мужики норовят, значит, за царские ворота прорваться, ну есть такие в церкви… Прослышали, наверное, про дорогие оклады на иконах… И что ты думаешь? Отец Леонтий так их отходил, что еле ноги унесли. Боксер, говорят, он. Правда это или нет, но мужикам досталось крепко…
Я вспомнил его перебитый нос, железное пожатие руки и круглые бицепсы под идеально чистой и выглаженной рубашкой…
Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посещении, я молча подал ей справку Крайневой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица засопела.
– Ну и что? – спросила она, сощурив глаза.
– Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание, – усмехнулся я.
Но старуха была настроена сурово.
– Нехай понесла. Но я-то все равно в накладе…
– Товарищ Ледешко, вы ввели меня в заблуждение. – Я
медленно раскрыл ящик стола, невзначай достал чистый лист бумаги. Старуха тревожно заерзала на стуле. – Пастух
Денисов показал, что и увечья-то не было. Так, пустяковая царапина.
Бумажка действовала на Ледешко магически. Прием не очень честный, но что мне оставалось делать? Поразмыслив, она сердито бросила:
– Давай назад заявление.
И уже в дверях сказала:
– Это Крайниха назло мне сдала свою телку…
Я был рад, когда она ушла. Что-то неприятное осталось в душе.
Нас учили: в любом случае сохранять спокойствие и быть справедливым. И еще – беспредельно объективным.
Кто мне эти две женщины? Никто. Но почему-то приятно было вспомнить бабу Веру. Ее мягкий, южный говор, спокойную рассудительность. Не то что Ледешко, какая-то скрипучая, въедливая.
Я поймал себя на мысли: случись разбирать между ними дело посерьезней, смог ли я быть объективным?
Наверное, нет.
Когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев. И словно смахнул с сердца что-то тоскливое, оставленное Ледешко.
Комсорг ласково провел по боку «Урала» рукой. У него были сильные, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки, руки человека, имеющего дело с техникой.
– Отличная у тебя механика. Сила! Хорошо бегает. – Он сказал это будто о живом существе.
– Неплохо, – подтвердил я.
– Як тебе вот зачем – в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?
Нет, в деревне не укроешься нипочем. Я действительно привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыгрывая себе на ней…
– Надеюсь, никто не жалуется?
– Жалуются.
– Кто?
– Девчата… – Он подмигнул.
– Учту. – Я щелкнул зажиганием.
– Ты уж уважь их.
– Сказал, учту.
– Вот и ладно. Значит, договорились. Сегодня вечерком
– в клуб. – Он поглядел на меня. – При другом наряде, конечно.
– С гитарой, что ли?
– Шибко ты догадливый…
– А девчата как же? Жалуются ведь…
– Жалуются, что тихо поешь. – Коля рассмеялся. – Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист. Но, говорят, заболел…
– Ты смеешься, что ли? – искренне обиделся я. – Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, песенки под гитару распевает…
– А что тут смешного?
– Как-никак власть.
– Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и русскую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не могли хор собрать. А после председателя потянулись бригадиры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.
– И не уговаривай. – Я завел мотор.
Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся.
Я здорово мучился. В армии и в школе милиции я пел.
Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру появиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.
Но чем больше я размышлял над предложением Катаева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.
И мне вдруг вспомнился Колонный зал Дома Союзов. Я
впервые ходил по огромному фойе, полному света, ковров и люстр. Нас, молоденьких курсантов, привезли на встречу с композиторами.
Конферансье объявил: «Композитор Экимян». Это имя было знакомо. Мы исполняли в строю его «Марш отважных». И тут вышел… комиссар. Борька Михайлов ткнул меня в бок. Я тоже чуть рот не раскрыл от удивления. Да, композитор Экимян тогда еще был работником милиции,