Ушла…
– В Куличовку, наверное, – как бы про себя отметил председатель. – Там Петриченко живет…
– Ага, – кивнул Славка. – Зазря она пошла, потому что
Сергей скоро подъехал. Я ему все рассказал. Он развернулся – и галопом. Крикнул что-то: не то «стереги», не то «подожди». А может быть, «скажи»… Вот и все.
– Когда это было? – спросил я.
– Не знаю точно. Часов в пять.
Поехали мы в Куличовку. Петриченки – это другая цыганская семья в нашем колхозе, про которых Арефа сказал, что они «киноартисты».
Петриченко, колхозный кузнец, сообщил, что ни Сергей, ни Васька (цыган, с которым Чава накануне прохлаждался в Бахмачеевской) у него ночью не были. Утром, часов в шесть, была Лариса. Ушла. Скорей всего, на автобус…
– Вот тебе и задачка, милиция! – сказал Нассонов, когда мы сели в машину. – Э-эх, поеду, обрадую Арефу…
– Зачем вы так сразу, Геннадий Петрович? – сказал я. –
Дело пока неясно.
– Вот и выясняй. – Он с ожесточением надавил на стартер и рванул вперед так, что «газик» взвыл всеми шестеренками.
14
Нассонов ссадил меня в Бахмачеевской и покатил в район.
На землю светила тысяча солнц, плавя в зыбкие струи горячий, осязаемый буквально всеми клетками тела воздух.
Станица словно вымерла, будто все живое спряталось глубоко под землю, задавленное душной атмосферой.
Было около двенадцати. Я зашел в свою комнату в сельсовете, выпил залпом стакан воды из графина. Уже потом, когда выпил, почувствовал ее отвратительно-теплый вкус.
На улицу больно смотреть – белое, раскаленное пространство, белые горячие стены хат, серая тень под деревьями.
Дела еще, собственно, никакого не было заведено, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернувшиеся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.
Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.
На базу никого. Только из-под кустов у забора, словно выброшенное тряпье, выглядывала спина разомлевшего пса. Он покоился в тяжелой дреме и даже не шевельнулся.
Я заглянул в плотно закрытое окно. И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся сердцем я поднялся на крыльцо и постучал.
Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В
комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся.
Седло и уздечка лежали на лавке.
– Вы тоже ездили на хутор? – спросила девушка, опускаясь на кровать. Единственный стул в комнате был пододвинут мне. Я молча кивнул. – Садись, Дима.
Бедная Лариса! Синие запятые залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.
– Что произошло? – спросил я, не зная, куда девать руки.
– Нассонов уехал в район?
– Да… Ты хоть объясни толком.
– Я ничего не знаю. Ничего.
– Где Маркиз?
– Что ты пристал: объясни да объясни! Я сама хочу, чтобы мне объяснили… – Она закрыла лицо ладонями и заплакала.
Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто прозвучал старческий кашель.
На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошамкала:
– Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…
– Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите, прилягте. –
Лариса вытерла щеки и вздохнула.
– Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка – породистый жеребец, – снова заговорил я.
– Что ты от меня-то хочешь? – Она уже, кажется, взяла себя в руки.
– Я хочу тебе помочь;
– Ты и Нассонов сразу решили, что это Сергей.
Я протестующе поднял руки.
– Стой… Нассонов прилетел как угорелый. «Едем», –
говорит. Ей-богу, я даже был неодетый. И зачем мы ездили в Крученый, не знаю. Не вижу логики.
– И все-таки перво-наперво – туда.
– А ты?
Лариса замолчала, прикусив губу.
– Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим, – предложил я.
Она задумалась. Встряхнула головой.
– Ладно. Маркиз был привязан вон там. – Она поднялась, подошла к окну. Я встал сзади нее. – Видишь, еще сено осталось?
– Выйдем во двор.
– Зачем?
– Вот тоже… Что я отсюда увижу?
Мы вышли во двор.
Под старым, покосившимся навесом, в яслях из растрескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обошел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки лошадиных подков. Они подходили к тыну, беспорядочно запятнав сухую глину. Ограда была мне по грудь.
– Он был крепко привязан?
– Нормально.
– Чем? Веревкой?
– Нет. На нем была обротка.
– Что это такое?
– Ну, уздечка, только без удил….
– Ясно.
Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление.
Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.
– А калитка?
– Ворота заперла. На щеколду.
Вся, ну буквально вся земля в следах копыт.
– Что он, мяч гонял по двору, что ли?
– Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривался, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.
Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хотя чувствовал, что это занятие становится глупым.
Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти. Я глянул под кусты. Собака продолжала спать, выставив наружу хребет в свалявшейся грязной шерсти. Во мне шевельнулось брезгливое чувство.
– Когда пропал Маркиз?
– Не знаю. В начале четвертого будто кто-то подтолкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно.
Луна как раз освещала навес. И обмерла – нет Маркиза.
– А дальше?
– Ну, выскочила… Нет, и все.
– Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип ворот, чьи-то шаги?
– Нет, нет! Было совершенно тихо.
– А ворота?
– Заперты.
– И ты сразу пошла на хутор?
Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находился при исполнении служебных обязанностей. И личные чувства надо было отмести.
– Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…
– Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надоело, надоело! Все лезут, шушукаются…
Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся напружинившаяся рысь.
– Меня не интересуют никакие разговоры и сплетни, –
сказал я как можно спокойнее и холодней. – Сейчас я говорю только о фактах. И если кто бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…
Она открыла рот, намереваясь, видимо, высказать мне в лицо гневные слова. Задохнулась. Несколько раз судорожно глотнула воздух и тихо произнесла:
– Я думала, вернее, предположила, что он подшутил надо мной… – Она умоляюще посмотрела на меня. – Ну бывает ведь такое? Могла я так подумать?
– Могла, – согласился я. – Он что, заходил вечером?
Она мотнула головой и резко ответила:
– Он сюда никогда не заходил. Бабка Настя строго-настрого приказала никого сюда не водить.
Я отвел глаза в сторону. И пошел к калитке. Внимательно осмотрел дорожку, ведущую к хате. Лариса покорно следовала за мной.
– Бабка Настя говорила, что собака беспокоилась.
Лариса махнула рукой:
– Дурной он, старый. На лягушек лает. Они ночью прыгают по двору. В погреб лезут.
– Сергей тебе что-нибудь говорил… ну, насчет Маркиза?
Опять – сузившиеся глаза.
– Нет. Маркиз его не интересовал.
Я потоптался на месте.
– Ладно. Пойду. Ты будешь дома?
– А что?
– Так, на всякий случай.
– Не бойся, не сбегу… Или тоже хочешь запереть меня в кабинете, как Митьку?
Ее слова обожгли меня. Но я промолчал.
Как бывает в жизни – дело прекращено, бумаги сложены в архив, а для людей оно еще не закрыто. Оно живет в разговорах, в памяти, нет-нет да и выскакивает наружу, чтобы ужалить в больное место.
Она повернулась и пошла в хату. Я пошел к калитке, все еще рыская глазами по земле. Надеялся что-нибудь узреть.
Осторожно, чтобы не скрипнула, поднял конец калитки. И, уже выйдя со двора, почувствовал, что мой мозг что-то зафиксировал.
Я вернулся во двор. Глянул под ноги.
Около дорожки, ведущей к крыльцу, валялся окурок самокрутки. Такие цигарки из местного самосада по сложившейся традиции курят многие станичники.
Я осторожно поднял окурок с земли, аккуратно положил его в кулечек из чистой бумаги.
Уже у себя в кабинете, пряча эту улику в сейф, я подумывал о том, что осмотр надо было производить с понятыми. Это было упущением. Серьезным упущением.
Что же дальше? Искать Чаву? А кто такой Вася, что был с ним? Сплошные загадки.
Первым делом я вскочил на мотоцикл и поехал в сторону райцентра. Следовало бы предположить, что рано утром два всадника, один на соловом жеребце (на Маркизе, скорее всего, был Вася), другой на пегой кобыле проследовали по дороге. Кто мог быть в это время на шоссе? Я
огляделся.
Асфальтовая лента, исходившая на солнце масляным потом, уползала в безбрежную степь. Глупости! Кому придет в голову сидеть в воскресенье утром на дороге?
Я остановился. С какой стати конокрад поедет в райцентр? В людное место. Тем более, Чава знал, что в Краснопартизанске Нассонов, Арефа… Допустим, Василий поехал один. Скорее всего, это так. Потому что Сергей появился в Крученом после того, как Маркиз уже исчез. Но он предупредил Василия, чтоб не ехал в город. Они, значит, договорились встретиться позже, где-нибудь подальше от
Бахмачеевской, райцентра и вообще от колхоза.
Я поехал в противоположную сторону. Промчался через станицу и устремился дальше.
В лицо бил горячий ветер. Небо выжгли солнечные лучи. Только далеко, на северо-западе, как мираж, зарождались едва приметные кипы облаков, словно присыпанные снизу остывшим серым пеплом.
Я проехал километров двадцать, прежде чем понял совершеннейшую глупость своего поведения.
Какой дурак погонит Маркиза по дороге, когда вокруг вольная степь? Шуруй себе напрямки в любую сторону через серебристые волны, уходящие к горизонту на юг, на север, на запад и на восток…