И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?
Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.
21
Калитка во двор бабки Насти была отворена настежь.
Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет.
Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…
Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:
– Разрешите?
Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.
– Ее нету, нету ее, – замахала она сухой, скрюченной старостью рукой.
Баба Настя, как все глухие, старалась говорить громче обычного.
– Знаю! – тоже почти прокричал я. – К вам пришел, баба
Настя.
Она не удивилась.
– Проходи, – засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…
Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…
В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.
Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.
Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.
– К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех… – прошамкала она, словно оправдываясь.
С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом.
Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.
Чтобы поддержать разговор, я кивнул:
– Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.
– Не для себя, – махнула рукой старуха.
– Понимаю, – сказал я.
Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти.
Старая да молодая…
– Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? –
спросил я.
– Это когда конь сбег?
– Да, когда пропал конь.
Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.
– Может, кто посторонний приходил? – подсказал я.
– Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…
– Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?
– Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.
– А кто такой Анатолий?
– Сын мой. Младшенький…
Я удивился: почему девушка никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?
– А сколько вашему сыну лет?
– Пятнадцатый нынче будет, – ласково сказала старушка.
На вид бабке Насте – лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает.
Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.
– А где ваш сын? – спросил я.
– Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое – шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, – показала она на рубаху на лежанке.
– Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…
Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки –
народ приметливый. Но почему я раньше его не видел?
Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.
– Так, может быть, вы все-таки вспомните? – опять спросил я, чувствуя бесполезность нашего разговора.
– Да что вспоминать? Нечего, милок, – ответила Самсонова, как бы извиняясь. – Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет – не знаю. Привыкла я.
Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у
Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше….
– Придется, – вздохнул я. – Сын ваш скоро придет?
– Кто его знает? Може до вечера не забежит.
– А кушать?
– Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что от обеда отказываются…
– Это верно. Ну я пойду, – поднялся я.
Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.
– Не слыхал, Ларису скоро выпишут?
– Не слыхал, – ответил я.
– Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставишь?
Ему и постирать надо, и накормить…
– Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.
– Милости просим, заходи. – Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…
Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа
Денисов.
Честно говоря, мне не верилось, что он и Зара не знают, где сын. Я вспомнил разговоры Ксении Филипповны о «беспроволочном телеграфе».
Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?
Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя дороже…
Время тянулось медленно. Я нет-нет да и поглядывал в окно, не появится ли высокая фигура Денисова?
От раздумий оторвала меня Оксана – секретарь исполкома сельсовета. Она уже вернулась из Москвы, сдав очередную сессию во Всесоюзном юридическом заочном институте. Насколько мы сошлись с Ксенией Филипповной, настолько не симпатизировали друг другу с ее секретарем.
– К телефону, – бесцеремонно ворвалась она ко мне. – И
побыстрей… Междугородняя…
– Успеется, – сухо ответил я, закрывая на ключ сейф и недоумевая, кто бы мог мне звонить, да еще на номер сельсовета. Борька Михайлов? Родители?
Может быть, Лариса? От этой мысли вспотели ладони.
Но она рядом, в районе. Линия местная…
Оксана с презрением смотрела, как я не спеша прошел к ней в приемную и взял трубку.
Бог ты мой, конечно, Ксения Филипповна! Кто же еще?
– Как дела, Дмитрий Александрович?
– Идут, спасибо. – От неожиданности я не знал, что и говорить.
– А я звонила Оксане по нашей сельсоветской работе, дай, думаю, с тобой покалякаю… Нас тут задержат еще.
Семинар, понимаешь. Век живи, век учись, а все дураком помирать придется. Алло, ты слышишь?
– Слышу, слышу.
– Молчишь что?
– Новенького нет, – замялся я.
– Совсем нет?
– Как будто нет.
– Аверьянова из больницы вернулась?
– Нет еще.
В трубке некоторое время молчали.
– А Серега Денисов объявился?
– Нет, – ответил я глухо.
– Вот бродяга, – усмехнулась Ксения Филипповна. – Я
тут с твоим дружком познакомилась. Он теперь стал родственником моего земляка.
– Михайлов, что ли? – обрадовался я. – Борька?
– Он самый. Солидный у тебя друг, с башкой. Мы о тебе все вспоминали…
– Привет ему передайте, – попросил я.
– В обязательном порядке.
В наш разговор влезла телефонистка:
– Ваше время истекло. Прошу закончить разговор.
– Уже кончаем, милая, – откликнулась Ксения Филипповна и быстро произнесла: – Встретишь Арефу или Зару, поклоны от меня.
Я не успел ответить. Нас разъединили.
Этот телефонный разговор меня удивил. И не только потому, что касался клубка дел и событий, засевших в моем мозгу и в моей душе.
Было все-таки удивительно каждый раз ощущать и слышать человека, так заинтересованного в людях, в их проявлениях и поступках.
Передавая через меня привет семье Денисовых, что она хотела этим сказать? От чего меня предостерегала?
Я и сам ведь не спешил с выводами, не торопил события. Может быть, даже излишне медлил.
И вообще для меня всегда мучителен окончательный выбор, окончательное решение. И даже тогда, когда я на что-либо все-таки решаюсь, потом еще долго сомнения и неуверенность истязают меня. Все время кажется, что для решительного действия надо было еще многое узнать, многое учесть, до чего я не дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.
Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые и ясные состояния: смерть и рождение, спокойствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опираясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смущало, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза – дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъективной?
Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.
Потом к сельсовету подкатила грузовая машина –
старый колхозный «ГАЗ-53». В ее кузове шумели, горланили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычову, с красным от злости лицом.
– Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! – громко крикнули с улицы.
Я узнал одну из моих помощниц – Любу Коробову.
Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами-дружинниками держала за руки жену моего предшественника, поливавшую их отменной руганью.
– Вот, задержали с поличным! – сказала Люба.