– Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снесла! –
крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.
Вокруг засмеялись.
Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!
– У-у, кирпатая! – зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку. – Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!
Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.
– Сычова, прекратите ругаться! – строго сказал я.
– Чего она хватает! – огрызнулась та. – Пусть у завфермы спросит – мои это яйца, на трудодни…
– Врет, – перебила дружинница, – ворованные.
– Ах ты, шалава степная! – заорала Сычова.
– Прекратить! – рявкнул я. – Вы, гражданка Сычова, не имеете права оскорблять представителя власти.
– В гробу мы видали таких представительниц…
Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.
То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.
– Пройдемте, – кивнул я на дверь сельсовета. – Разберемся в спокойной обстановке.
– Пусти, говорю! – рванулась снова Сычова.
– Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет, – спокойно сказал я.
Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заметил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.
Вместе с нами в комнату милиции набилось еще человек шесть колхозниц, ехавших в машине.
– Садитесь, – предложил я всем.
Станичники расположились, кто на стульях, кто на диване. Лишь одна Сычова потопталась на месте, но не села.
– Не может она сесть, – хихикнула одна из колхозниц.
– Почему? – строго спросил я.
– Боится, что яйца раздавит, – не унималась колхозница под смешки присутствующих.
– Отставить шуточки, – остановил я их и спросил у
Любы: – Расскажите, как все произошло. С чем вы ее задержали?
– С яйцами, – ответила девушка.
– Где они?
– Под кофтой, – сказала девушка. – А вы отвернитесь, Дмитрий Александрович… И вы, ребята, что уставились?
– Пошли, выйдем, – предложил я дружинникам.
Мы вышли в коридорчик. Парни хихикали, перемигивались. Я видел, что им очень хотелось бы поскорее отсюда удрать. В станице их теперь засмеют: с бабой связались, да еще при каких обстоятельствах.
– Можно! – крикнула Люба.
На столе, на газете, высилась внушительная горка яиц, грязных, в курином помете. Несколько штук было раздавлено. Белая скорлупа заляпана белком и желтком.
Нарушительница сидела на диванчике, запахивая кофту, чтобы скрыть желтые разводы.
– Сорок четыре – это же надо ухитриться!
– Мне их выписали на трудодни, – мрачно твердила
Сычова. – Спросите у завфермой.
– А почему тогда вы прятали их за пазухой? – спросил я.
– Не прятала. Сумку дома забыла… – отвечала она уже не так уверенно.
– Гражданка Сычова, давайте лучше начистоту. Вы эти яйца украли?
Она посмотрела на меня с ненавистью.
– Я спрашиваю, – повторил я.
– Не буду я тебе отвечать. Как бы ни сказала, все равно в каталажку меня отвезешь.
– Если надо будет, отвезу.
– Это тебе как маслом по сердцу, – ухмыльнулась она. –
Погоди, мы на тебя управу найдем…
– Давайте не «тыкать», – сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться.
– Завидуешь, – не унималась Сычова, – завидуешь, что у моего мужа был авторитет, а у тебя нету… Девок в свою компанию тащишь! – Она указала на Любу. – Знаем, для чего ты с ней в физкультурном зале запираешься…
Люба Коробова смотрела на нее, расширив глаза.
– Сычова, не забывайтесь! – задохнулся я.
– Я тебе отвод даю. Имею право! – вдруг закричала она во весь голос. – Отвод даю! Граждане, товарищи, он меня специально засадить хочет! Интерес у него есть… – Протянула она руки к присутствующим: – По закону он не имеет права, Митьку извел…
– Маша, Маша, не лезь в бутылку, – загомонили разом колхозницы.
– Напортишь себе!
– Так накадишь, что святых задымишь…
– Опамятуйся, дура!
– Все, поговорили! – сказал я громко. В комнате наступила тишина. – Будем составлять протокол.
Крик Сычовой сменился рыданиями. И пока женщины успокаивали ее и отпаивали водой, я стал выяснять у Любы, как все произошло.
Дружинники, оказывается, караулили несколько дней.
Все больше утром и вечером, после окончания работы птичниц. Но впустую. Несколько работниц попались с яйцами. Но это был пустяк: два-три яйца всего.
А сегодня днем идут они по дороге от птицефермы.
Люба сразу заприметила, что впереди шагает Сычова. Да как-то не так. Руки неестественно растопыривает. Нагнали они ее, нарочно разговорились. Сычова все старалась отстать. Тут как раз проезжала машина с колхозниками в центральную усадьбу. Ребята остановили ее. Сычовой ничего не оставалось делать, как полезть с ними в кузов.
Пробралась она к кабине, стала держаться за борт. И уже около самой Бахмачеевской шофер остановился почему-то, а затем резко рванул вперед. Ну, она привалилась грудью к кабине. И потекла из кофты яичница…
Мы составили протокол, все честь по чести. На всякий случай я позвонил на птицеферму. Конечно, яйца оказались ворованными.
Я колебался, что делать с задержанной. Пугнуть – как советовал Нассонов? Такую не запугаешь. Сколько раз сходило с рук. Еще больше обнаглеет. Наказать? Представляю, какую бучу поднимет ее муженек!
Я прошел в кабинет Ксении Филипповны и позвонил председателю.
Он попыхтел в трубку, покрякал. И спросил:
– Значит, много шуму наделал?
– При чем здесь шум? Хищение налицо. Вы бы слышали, как она крыла всех.
– От этого, положим, не умирают, – усмехнулся Геннадий Петрович, сам любивший крепкое словцо. – А вот воровство пресекать пора. Скажи, как это она ухитрилась столько яиц в пазуху упрятать?
– Ухитрилась, – сухо сказал я.
– Коммерсантка. – Он помолчал. – А зачем, собственно, ты звонишь мне?
– Ваше ведь задание выполнял, – в свою очередь усмехнулся я.
– Выношу благодарность перед строем.
– Спасибо.
Я медлил. Чувствовалось, что Нассонов тоже не хотел заводить дело далеко. Он откуда-то пронюхал, что Сычов слал на меня анонимки… Сычов лягается больно.
– Повезу в райотдел, – сказал я.
– Как знаешь, – неуверенно проговорил председатель. –
У тебя на руках законы.
Я положил трубку, досадуя на самого себя. Вот опять моя неуверенность! Ведь знал же, что разговор будет именно таким… Надо везти в райотдел. Так будет лучше.
Сычова села в коляску присмиревшая. Я взял с собой
Коробову, и мы покатили в город.
Стояло золотое лето, обремененное густым разнотравьем, уставшее от жары и хлопот родить плоды. Степь выгорела. Ее желтые просторы недвижным ковром пролегли под солнцем. Ветер не тревожил сухую полынь.
Природа, казалось, дремала в послеобеденном полусне.
Все ее звуки, все запахи выветрились. Только звенели шины по размягченному асфальту, мягко урчал двигатель, да резко пахло бензином и жирной духотой гудрона. В
суматохе я забыл про Арефу и ругал себя, что никого не предупредил задержать его: наверняка оборочусь за троечку часов.
В Бахмачеевском меня отчитал майор:
– Составил протокол, и пусть себе гуляет, пока проведешь расследование…
Я растерялся:
– Хотел, чтобы здесь. Объективнее… Скажут, что пристрастен, – оправдывался я.
Мягкенький недовольно хмыкнул:
– Тебе поручили участок, стало быть, доверяют. Ежели по каждому случаю к нам будут возить со всего района нарушителей, нам и двести человек не хватит штата в
РОВДе. Закон знаешь?
– Так точно, – уныло ответил я.
– Так выполняй его строго. А то действительно кое-кому даешь повод…
Он замолчал. И я понял, что Мягкенький давно догадался, что автор анонимок на меня – Сычов.
– Что прикажете? – спросил я.
– Что прикажу? Отпусти Сычову. Сам отлично знаешь, что расследованию она не помешает.
– Слушаюсь…
– И еще лучше – отвези сам назад. По-деликатному.
Вежливость, она в нашем деле не помеха. Неприступней и крепче выглядеть всегда будешь.
Вышел я от начальника как ошпаренный. Сычова, не в шутку перепугавшись, опрометью метнулась из РОВДа, когда ей сказали, что она свободна. Домой ехать со мной отказалась. Рада была, что отпустили.
Я позвонил на Бахмачеевскую. Оксана ответила, что
Арефа был и, не дождавшись, уехал домой. Жаль.
Когда я немного успокоился после выговора начальства, меня захлестнула мысль: рядом Лариса. В двух минутах ходьбы от милиции.
Мы вышли с Любой Коробовой на улицу.
– Домой? – спросила она. И я почувствовал, что ей хочется потолкаться в магазинах. Жалко было упускать подвернувшуюся оказию.
– Знаешь, Люба, у меня тут еще одно небольшое дельце.
Ты пока походи по магазинам, посмотри, а через часок двинем.
Уговаривать ее не пришлось. Она тут же исчезла в универмаге.
Первым делом я смотался на рынок. Купил самый большой арбуз. Хотел еще было прихватить помидоров, но постеснялся: уж этого добра, наверное, хватает.
Лариса мне обрадовалась. Она достала где-то нож и алюминиевую миску. Мы устроились в глубине садика.
Возле каждой скамейки стояло ведро для корок, потому что теперь к больным приходили обязательно с арбузами.
– Ты любишь арбуз с черным хлебом? – спросила девушка.
– Не знаю. Не пробовал.
– Постой, принесу хлеба.
Она снова побежала в комнату.
Я был озадачен. Вела она себя так, будто ничего не было – ни Чавы, ни Маркиза. Мы сидели как хорошие, близкие друзья, над нами ласково светило солнце, добираясь до земли сквозь жидкие ветви верб.
– Здорово с хлебом, правда? – спросила Лариса.
– Действительно, – подтвердил я.
– Это я здесь научилась, в колхозе.
– И давно ты здесь?
– Второй год. Сразу после культпросветучилища.
– А библиотека – по призванию?
Она засмеялась:
– У тебя милиция – по призванию?