— Почему на колени? Я не буду стоять на коленях, — заявила Ляля переводчику и оглянулась на товарищей.
Все возмущенно зашумели. Борис взволнованно сыпал словами: то, что от них требуют молчания, — это еще понятно. Но встать на колени? Почему не просто сидеть, а именно стоять, да еще в такой унизительной позе?.. Наверняка их хотят заставить презирать друг друга, вызвать отвращение к своему бессилию.
Ляля не столько разумом, сколько интуицией поняла, что именно в этом смысл наказания, и молниеносно решила, что пусть ей хоть сию же минуту отрубят голову, — на колени она не встанет.
— Я сам поставлю вас! — с угрозой сказал переводчик. — Не имеете права, — ответила Ляля, хотя хорошо знала, что ни о каких правах тут вообще и речи быть не может. — Это незаконно!
— Мы будет жаловаться! — крикнул Борис высоким голосом, задиристо глядя на переводчика.
А куда жаловаться — и сам не знал. Все стояли тесным кругом, исподлобья глядя на переводчика. Пузанов презрительно мерил его взглядом, держа кулаки наготове.
Переводчик немного подождал, потом круто повернулся и вышел.
— Фолькс, — процедил Сапига презрительно, — дойч.
Через минуту в зал четким шагом вошел офицер, совсем еще молодой, весь словно выутюженный, с блестящим пробором на лысеющей голове. Переводчик, щенком вбежавший за ним, ткнул пальцем в Лялю. Офицер молча посмотрел на девушку. Глаза у него были светлые, красивые, как два синих сорняка на обочине проезжей дороги. Ляля спокойно выдержала взгляд этих холодных глаз.
Прошла минута, другая… Что же будет?
Ничего не сказав, офицер направился к двери. Следом за ним выскочил в коридор и переводчик. А через несколько минут солдаты с грохотом втащили в зал несколько расшатанных, сломанных парт. Леня весело сел на переднюю. Ляля — рядом с ним.
— Будем изучать философию, — объявил Пузанов. — Время есть!
Конвоир, стоящий у двери, прикрикнул на него.
Ляля оглядела арестованных. Кроме своих, знакомых, здесь были какие-то убитые горем хлопцы, заплаканные деревенские девчата… Видно, немцам попалось немало таких, которые и слыхом не слыхивали о подпольной работе. По крайней мере, ни Ляля, ни ее товарищи никого из них не знали. И наоборот, многих активных участников подполья не видно было ни здесь, ни в тюрьме. Похоже, никого из заводской ячейки и подольской группы не арестовали. «Это значит, — подумала Ляля, — что они брали нас наобум, на всякий случай и ничего еще не знают наверняка». Ей стало легче.
Снова вошел франт переводчик и, рисуясь, остановился у порога.
— Елена Убийвовк!
Все посмотрели на Лялю. Она встала из-за парты, и глаза ее сразу потемнели.
— Иду.
От следователя Ляля вернулась примерно через час. Не залитая кровью, не растрепанная, не в изорванной одежде. Однако товарищи, едва увидев ее на пороге, почувствовали, что случилось что-то непоправимо страшное. Глаза ее потухли, лицо стало серым, осунувшимся. И сама она ссутулилась, чего никогда не замечалось за ней раньше, и платье повисло так, словно она вдруг сразу похудела. В изнеможении Ляля опустилась на свою парту и, немного помолчав, шепнула Леониду:
— Королькова предала.
Ужасная новость переходила из уст в уста:
— Королькова предала!
Для Ляли это был самый тяжелый удар из всех, к каким она себя готовила. Вся чистая вера в людей, в их «божественные черты», как выразился однажды Борька Серга, должна была выдержать сейчас это испытание или рассыпаться в прах. Включаясь в подпольную работу, Ляля, как и каждый из ее товарищей, задумывалась над тем, что рано или поздно могут схватить, пытать, издеваться. Она представляла самые страшные истязания, однако у нее ни разу не возникло мысли, что немцы в силах сломить кого-либо из ее товарищей. Вообще разве можно сломить настоящего человека? Его можно только убить — сечь или задушить, и, по правде говоря, Ляля не очень и удивилась бы, если бы фашисты решили поступить с ней именно так.
Она знала, что такое фашисты. Но сломить!..
И тем разительнее для нее был этот удар.
Когда ее ввели к следователю, возле стола стояла Галка Королькова.
Она сделала шаг навстречу Ляле, протянула распухшие, изуродованные руки.
— Ляля!
Лялю будто парализовало.
Неужели это Галка? Неужели это ее руки?
— Ляля!..
Ляле хотелось закричать от страха и кинуться вон из комнаты. Галка…
Собственно, это были только остатки того, что когда-то называлось Галкой Корольковой. Даже зимой, когда ее вывозили из кригслазарета, она не выглядела такой страшной, как сейчас — после пыток. Стояла какая-то перемолотая, истолченная, будто ее затянуло в трансмиссию, долго вертело и било и только сейчас выбросило сюда, к столу. Запухшие глаза едва виднелись сквозь щели, лицо — в багрово-синих кровоподтеках, вместо рук с распухшими, неестественно толстыми пальцами — сплошные раны. Если бы не эта прическа с локонами и не эта пышная грудь, Ляля, возможно, совсем не узнала бы Королькову, смотревшую прямо на нее.
— Ляля, — прошепелявила еще раз Королькова беззубым ртом и бессильно заплакала.
Ляля дрожала, собираясь с силами.
За столом, что-то записывая, сидел тот молодой офицер, который приходил усмирять бунт и велел внести парты. Рядом стоял переводчик, положив руку на стол, и злорадно улыбался. На всех его пальцах, кроме большого, посверкивали кольца. Даже на мизинце был перстень. У окна стоял другой офицер с зеленоватым лицом, в большой фуражке, казавшейся надутой. Офицер все время гримасничал, словно у него были непрерывные рези в животе.
Переводчик, обращаясь к Корольковой, показал на Лялю:
— Это она посылала тебя через фронт?
Королькова обливалась слезами:
— Ляля… Не проклинай меня… Что со мной сделали, Ляля… Я все рассказала…
Переводчик приблизился к Корольковой, и она инстинктивно подняла распухшие ладони, будто защищаясь от удара. Переводчик заложил руки за спину:
— Повторяю: это она посылала тебя к Советам?
Королькова жалко съежилась.
— Я сама пошла.
— Кто организовал радио? — неожиданно гаркнул стоящий у окна немец, не прибегая к услугам переводчика. — Радио?
Королькова посмотрела на офицера с животным ужасом:
— Она…
— Кто писал прокламации? — спокойно спросил через переводчика немец, сидевший за столом.
— Она…
Когда это было сказано, Ляля внезапно почувствовала себя тверже. Им все известно, но и ей сейчас многое стало понятно. Все версии, догадки, сомнения исчезли сразу, остался один вывод, молниеносный и точный. Она смотрела на Королькову молча, с равнодушием превосходства. Не возмущение, не гнев, а глубокое презрение к Корольковой ощутила Ляля в этот момент очной ставки. Не ненависть, а скорее отвращение вызвала в ней Королькова. «Жалкая! — подумала Ляля, постепенно бледнея и словно бы костенея вся. — Мерзавка!»
— Кто устроил тебе побег из лазарета? — перевел фольксдойч.
Королькова вся затряслась, будучи не в силах сдержать рыдания. Наверное, она вспомнила, как зимой товарищи спасли ее из мертвых.
— Ляля… Ляля!.. Я ничего не хотела… Я ничего не хочу!.. Я хочу одного — умереть, умереть!.. Умереть вместе с вами…
Ляля прищурила глаза.
— Вместе с нами? — спросила она почти саркастически. — Ты этого недостойна.
Офицер впился в Лялю глазами. Королькова так и застыла с раскрытым ртом. В кровавых деснах не было ни одного зуба.
Королькову немцы захватили случайно. Избегнув не одну опасность, ловко пробираясь между постами и патрулями в прифронтовых селах, она действительно сумела подойти к самой линии фронта. И лишь в последний момент, уже при переходе прифронтовой полосы, на нее наткнулась немецкая разведка и схватила как шпионку. В тот момент, когда Королькову вели в штаб, она еще успела выбросить письмо. Но один из немцев заметил его и подобрал. Это было начало провала. Остальное из нее выбили немцы в полевой жандармерии в Мерефе, где ее пытали двое суток подряд. Тут-то она и назвала известные ей фамилии, и предательницу срочно отправили в Полтаву по этапу.
После очной ставки Лялю больше ни о чем не спрашивали и сразу увели.
«Что ее заставило заговорить?» — с болью в сердце думала Ляля. Сознательно выдать организацию Королькова, бесспорно, не хотела. В этом отношении у Ляли не было никаких сомнений. Так что же тогда? Неужели только физические муки? Действительно, то, что с нею сделали, ужасно. Возможно, и ее, Лялю, ждет нечто подобное… Но разве боль невозможно преодолеть? Неужели в человеке нет ничего более высокого и сильного, что могло бы противостоять физиологическому крику организма? Может быть, Королькова надеялась спасти свою жизнь? Но она не настолько наивна, чтобы так обманываться. Она должна была знать, что малодушие никогда никого не спасало. Жандармы выжмут ее до конца, будто лимон, и потом выбросят прочь. Даже сейчас они, кажется, смотрят на нее с презрением. Ляля вспомнила, как Галка сказала тогда на дороге: «Боязно! Прошла без тебя семь шагов — и стало боязно!..» Возможно, если бы с Корольковой всегда шел кто-то сильнее ее и постоянно был ей примером, возможно, этого бы и не случилось… Возможно, тогда бы она и до самой смерти — при любых пытках — сумела держаться как следует…
«Ну что же, — вздохнула Ляля, — что случилось, то случилось. Но как быть дальше?»
Теперь ей стало ясно, что и о ней жандармам известно вполне достаточно, чтобы вынести приговор, и у Ляли хватило мужества смотреть на вещи трезво. Вместе с тем Ляля убедилась также, что жандармы знают лишь то, что сказала им Королькова. А ей было известно далеко не все. Она, например, ничего не знала о связи организации с партизанами и другими подпольными группами в Полтаве. Значит, жандармы лишь догадываются о подлинном размахе работы, поэтому они и нахватали вместе с участниками подполья столько случайных людей. «Спасать всех, кого еще можно спасти, — подумала Ляля. — Сохранить жизнь тем, кто еще на свободе, и они продолжат дело».