— Мама, не нужно! И так пройдет!
Но ее не слушают. Дема уже хлопнул дверью, пустился — после ночной вахты — в свой марафонский пробег.
Пока он бегал, боцманша принялась лечить Марию домашними средствами. Поила ее чаем с медом, наварами трав, сильно растерла каким-то жиром.
Дема вернулся намного раньше, чем ожидали. Ввалился на кухню встревоженный, запыхавшийся, забрызганный до ушей грязью.
Евдокия Филипповна при его появлении только руками всплеснула.
— Что случилось, Дема?
— Передал…
— Слава тебе гос… Ну?
— Сам товарищ Гопкало обещал принять экстренные меры. А как ей?
— Как будто заснула…
Дема облегченно вздохнул, стал приводить себя в порядок.
Вскоре, пробиваясь сквозь сетку дождя, появился на море «Боцман Лелека». На этот раз не прошел мимо, завернул прямо на маяк и, несмотря на немалую волну, удачно пришвартовался.
Прибыл Вовик, привез молодого врача.
Мария металась в жару, и в первое мгновение ей показалось, что это лишь во сне привиделась ей похожая на гречанку девушка в голубой накидке, а за ней бледный, взволнованный, весь в блестках дождя Вовик-капитан. Как будто пеленой морского тумана была отделена от них Мария. Они стояли и разговаривали где-то далеко, хотя разделяла их только комната.
Мать, взяв из рук девушки-врача саквояж, показала Вовику, где повесить мокрую топорщившуюся голубую накидку и легкое демисезонное пальто, которое он предупредительно подхватил с плеча врача.
Сбросив ботики, приезжая оправила на себе шерстяной свитер с приколотым к нему белым голубем мира и, приблизившись к больной, просто, с деловым видом присела на край дивана.
— Ну как? — улыбнулась она Марии и, привычно взяв руку больной, стала считать пульс.
Вовик не подошел к Марии. Может быть, потому, что был без галош и боялся наследить на чистеньких, сухих половичках? Ах, пусть бы не боялся, пусть бы подошел, а то почти и не смотрит в ее сторону, будто избегает возбужденного взгляда больной.
Переминаясь с ноги на ногу, потоптался у порога, словно чужой, в своем блестящем дождевике и уже собрался уходить.
— Может, хоть чайку выпьешь? — утираясь белым фартуком, заискивающе обратилась к Вовику боцманша. — С медком, а?
— Нет, спасибо, Евдокия Филипповна. Спешу. Рейс!
— Не забудьте меня захватить потом, — напомнила врач.
— Вас? Забыть? — усмехнулся Вовик. И, обращаясь к Евдокии Филипповне, объяснил: — Ксения Васильевна останется у вас до вечера. Зайдем за ней, когда будем возвращаться в порт.
— Ох, сынок, как бы непогода не разыгралась… Как вы тогда пристанете?
— Мы не пристанем? Да пусть тут хоть горы выворачивает!
Девушка взяла у Марии термометр.
— Сколько? — поинтересовался Вовик с порога.
— Тридцать восемь и восемь…
— О, не так страшно. Крепись, Мария! Ты же у нас молодчина! — И, сверкнув плащом, исчез за дверью.
Последние его слова, его улыбка заметно подбодрили больную. Ей будто стало легче.
— Я так вам благодарна, Ксана, — от души призналась она, когда мать, отлучившись на кухню, оставила их с глазу на глаз. — Мне даже как-то неловко за эту нелепую мою простуду. Сколько лишних хлопот и вам и… всем.
— Что вы, Мария, — успокоила больную Ксана. — Это ведь наш долг.
— Долг долгом, но сюда…
— Конечно, без привычки на море немного жутковато: глянешь — оно такое неспокойное! Но за это уж благодарите отчаянного нашего капитана. Вряд ли кто другой отважился бы сейчас на таком суденышке да в такой рейс!
— Нет, рыбаки еще все в море, — появившись на пороге, сказала боцманша. — Вы хотели руки помыть? Вода готова.
— Вот спасибо!
Ксана встала и, постукивая каблучками, направилась на кухню. Мария залюбовалась: какие косы! Наверное, если распустить их, совсем была бы похожа на русалку, вытатуированную у Вовика на груди.
Ксана искренне тронула Марию своим вниманием, своим приездом в такой день на остров. Силу долга Мария знала по себе, но здесь, видимо, кроме чувства долга, было и желание, потому что, если бы Ксана не захотела, она нашла бы десять отговорок, и даже товарищ Гопкало не смог бы ее заставить поехать сюда. Сама же говорит, что к морю она непривычна, что море ее страшит.
Из кухни Ксана вернулась умытая, посвежевшая и, пододвинув стул к дивану, снова спокойно села около больной. Мария невольно сравнивала себя с молодым врачом, смотрела на себя и на нее глазами Вовика. Одна сидит свежая, здоровая, спокойная, исполненная сознанием своей красоты, а другая скрючилась рядом с ней, такая неказистая, маленькая в постели, со скуластым лицом и огрубевшими от работы руками… Такими видел их только что Вовик, такими унес в своей памяти в открытое море.
Для молодого врача Мария, видимо, была приятной и интересной пациенткой. С простодушной доверчивостью она выслушивала советы Ксаны, не морщась проглотила порошок, терпеливо перенесла укол. Только очень засмущалась при этом, стыдливо отвернулась к стене, когда стальное жало шприца вонзилось ей в тело.
— Какая вы упругая, крепкая! — похвалила Ксана. — Вы, наверное, спортсменка?
— У нас тут все спортсмены.
— И выдержка ваша меня радует… Директорша говорит, что я еще не наловчилась, грубо делаю уколы, а вы вот совсем легко переносите.
— Я бы и не такое перенесла, — стискивая от боли зубы, призналась Мария. — Только бы быстрей избавиться от этой хвори… Сразу чтоб, одним ударом!
— Температура понемногу спадает, — заметила Ксана, — думаю, через недельку встанете на ноги.
— Недельку? Что вы, Ксана! Мне ведь сегодня к вечеру надо быть на ногах!
— К вечеру? — усмехнулась Ксана. — Свидание у вас, Мария, что ли?
— Нет, просто должна… На мне же маяк!
Евдокия Филипповна, возившаяся на кухне, все время прислушивалась к негромкому разговору врача с Марией, и оживившийся голос дочери звучал для нее наилучшей музыкой. Дело, видно, и вправду шло на поправку. И хотя причину этого боцманша видела не столько в докторских порошках и уколах, сколько в своих целебных травах да натираниях, тем не менее это не мешало ей оказывать молодому врачу всяческое внимание и гостеприимство. Горой уже высилась перед Ксаной и жареная рыба, и пироги, и пампушки с медом, а боцманша все подкладывала и подкладывала из своих неисчерпаемых запасов. Ничего не жаль, лишь бы только докторша выгнала из дочечки проклятую эту простуду, что она подхватила ночью, выскакивая разгоряченная от печки на холод к маяку.
Отношения между Ксаной и Марией становились все теплее, интимнее.
Беленький пластмассовый голубь мира, как только Мария имела неосторожность похвалить его, сразу же перекочевал с Ксаниной груди на грудь Марии.
— Это в знак того, что вы мне нравитесь, Мария…
К шуму моря, не утихавшему за окном, Ксана, видимо, уже привыкла, и все реже обращала на него внимание. С явным интересом она рассматривала развешанные на стенах снимки острова, сделанные еще в позапрошлом году приезжавшим в отпуск братом Марии — Антоном.
— У вас тут летом, наверное, очень красиво, — сказала Ксана, разглядывая любительские снимки степи. — Это же все ваша степь?
— Да, — с едва заметной грустью ответила Мария.
— У вас тут, говорят, и пляжи чудесные, и дичь всякая водится?
— Водятся даже олени, Ксана… Уже и оленята есть.
— На то лето обязательно приеду сюда! А может, еще удастся и заводских детей сюда вывезти, лагерь на все лето организуем. Я сама с радостью согласилась бы здесь работать!
— Что ж, приезжайте, Ксана… Правда, у нас тут бывает… нелегко.
— А я трудностей не боюсь. Иногда так хочется чего-нибудь героического! Подвиг какой-нибудь совершить! Вот вы тут одна светите на все море, я просто завидую вам, Мария! В вашей работе столько романтики!
— А в вашей разве нет?
— Что моя!.. Вон в газетах вы читали на днях? Молодой хирург в условиях простой сельской больницы успешно сделал операцию на сердце… Может быть, он даже выпускник нашего института — разве их всех запомнишь? А что я?
— Вы тоже свое дело делаете.
— Не говорите, Мария. Мне ведь еще никого не приходилось спасать.
— Рыбаки наши от болезней умирать не любят, — весело бросил из кухни один из обедавших там мотористов. — У рыбака такая доля: или живет до ста лет, или совсем с моря не возвращается!
А Ксана, понизив голос, продолжала:
— Скажите, а у вас тут бывают случаи, чтобы зимой льдину с людьми уносило в море?
— В прошлом году было, но все кончилось благополучно: летчик на следующий же день обнаружил, и рыбаков быстро сняли.
— Вы не подумайте, Мария, что я просто так жадна к подвигу, из одного лишь честолюбия, — заговорила немного погодя Ксана, словно оправдываясь перед Марией. — Разве не естественно мечтать о подвиге в наше героическое время? Вот и брат ваш сейчас где-то в полярной ночи над айсбергами, торосами. Разве это не привлекательно? Не ради себя, не ради только своей славы, а просто иногда хочется до конца испробовать свои силы, свое умение, выдержку! Вовик сегодня сказал, что я держалась на море чудесно, хоть качало нас, Мария, ой-ой-ой как!
Ксана вдруг мелко, как от щекотки, засмеялась, а Мария стала прислушиваться к разговору на кухне: мотористы о чем-то громко заспорили там с матерью.
— Будь я на вашем месте, Филипповна, я ему не то что меду, травы морской не дал бы! — возбужденно говорил Грицко. И Мария догадалась, что речь идет о Вовике. — Браконьером был, браконьером и остался!
— В другой раз его надо в три шеи гнать отсюда! — горячо поддержал его Паша.
Ксана, притихнув, тоже стала прислушиваться к разговору на кухне.
— Если б он только по птицам был браконьером, — донесся оттуда рассудительный, сердитый голос Демы. — А то он и с людьми такой же: во всей своей жизни браконьер, во всех своих чувствах…
Ксана вдруг поднялась с места, растерянно взглянула на Марию.
— Как это можно быть браконьером в жизни?
Мария густо покраснела, даже слезы заблестели у нее на глазах.