Весь пыл наших восемнадцатилетних сердец мы с другом отдали церкви. Я нашла нечто великое, воодушевляющее меня куда больше, чем семейные идолы, и при этом могла не порывать с ними. Но Мартин сбежал в Западный Берлин, а я не могла бросить мать. К тому же у меня появилась возможность учиться и учить других, не отрекаясь от своей веры. Но когда спустя долгое время я снова встретилась с Мартином, бог для него уже умер, и взамен бога он предложил мне некое расплывчатое Ничто. Это было ужаснее, чем если бы он изменил мне, я порвала с ним, чтобы сохранить мою веру. Однако она растаяла сама собой, потому что рядом не было никого, кто бы верил сам и укреплял веру во мне. И вот я очутилась перед тем самым расплывчатым Ничто — но в него верить нельзя — и осталась одна, точно беспомощный ребенок, заблудившийся в сутолоке столицы. У всех людей, спешивших мимо меня, была цель, те же, кто, случалось, шел со мной рядом, оказывались беспомощными и либо старались забыть о своей беспомощности, либо превратить бесцельность своего существования в цель. А если я заговаривала с проходящими, они что-то торопливо бормотали или отделывались от меня пустыми фразами, не желая признать, что гонятся за деньгами или за славой. Велик был соблазн вернуться домой, в мрачное укрытие без надежды на будущее.
И вот неожиданно появился человек, у которого нашлось для меня время, и говорил он не пустые фразы, он был честный и правдивый, знающий и полный энтузиазма, и в его словах мне слышались нежность и любовь. Не правда ли, любовь?
Не думайте, что хоть одно Ваше слово прошло мимо меня. Они все живут во мне. Но когда я остаюсь вдвоем с матерью, я замечаю, что они еще не обладают достаточной силой, что они окажут на меня воздействие, только если я буду знать, как ко мне относитесь Вы!
Я знаю, я слабый человек, и знаю, что Вы станете презирать меня за это — если не отвечаете на мои чувства.
Моим признанием я отдаю себя и наши отношения в Ваши руки. Простите, но я не в силах больше выносить такое неопределенное состояние. Прошу Вас, не мучайте меня дольше, будьте так же честны со мной, как я честна с Вами.
Ваша Эва Бреест.
Я провел ужасную ночь, сочиняя ответ Эве. Ответ был мне ясен: я не люблю вас, нет — вот что я должен был написать. И я знал, что не вправе оставлять ее ни дня в этом неопределенном ожидании. Но как сформулировать мой ответ — этого я не знал. Я обязан был поступить так же честно, как она, но надо было в то же время подумать, как предотвратить чувство безнадежности, которое охватит ее. Я хотел написать, как хорошо я к ней отношусь, как много она значит для меня, для нас всех. Я хотел сказать ей, что она вовсе не одинока. Хотел, но так и не сумел. Долгие часы провел я над письмом. Писал, отбрасывал написанное, снова писал, но все звучало либо сухо и фальшиво, либо оставляло ей надежду па мою любовь. В конце концов я преодолел свою нерешительность и написал, что хоть и не люблю ее, но готов и впредь помогать ей, готов вместе с ней обдумывать все ее проблемы и сомнения. На рассвете я перечитал письмо и решил во что бы то ни стало поговорить с Эвой лично.
Утром у меня была важная конференция, поэтому я пораньше заехал в школу и попросил привратника положить письмо для Эвы в учительской. Но и на конференции я не мог отвлечься от своих мыслей. Эва и мое письмо — теперь оно казалось мне крайне неудачным — не выходили у меня из головы. Я ушел с конференции, не дождавшись конца, чтобы поговорить с ней во время третьей перемены. Но я опоздал. Мне сказали, что Эва ушла после второго урока.
Я позвонил сестре, у которой она жила. Но та с утра не видела Эвы. Я дал телеграмму ее матери, которая жила в маленьком бранденбургском городке. Вместе с Иоганной мы сидели дома и ждали. Телеграмма от матери пришла вечером. «Эвы нет. Где она?» В эту ночь мы почти не спали и долго разговаривали, стараясь заглушить нашу тревогу. В пятницу утром я стоял у школы, поджидая Эву. Я понимал, что это бессмысленно, но не хотел поддаваться своим ощущениям. Я пытался внушить себе, что чувство ответственности пересилило у Эвы боль и отчаяние. Но она не пришла.
Во время первой перемены я позвонил Вольфгангу. Сказал ему, что Эва исчезла, и понял по его голосу, что он испугался. Однако он тотчас же обрел свой заносчивый и агрессивный тон, который затруднял серьезный разговор.
— Но вы-то, коллега Рандольф, знаете, в чем причина? — Казалось, он чувствует себя обиженным и считает, что необходимо дать сдачи.
— Да, я знаю причину, — сказал я. — И все-таки ничего не могу понять. Вы давно знакомы с Эвой. Может быть, вам еще что-нибудь известно?
Вольфганг помолчал, и, когда заговорил, в его голосе не было уже и следов враждебности. Я почувствовал, что он не меньше меня тревожится за Эву, и попросил его зайти ко мне домой после занятий. Он сразу же согласился.
— Узнали вы что-нибудь? — спросил Вольфганг, когда мы встретились у станции городской электрички на Фридрихштрассе.
Я отрицательно покачал головой, и мы направились ко мне. Вольфганг выше меня, и я с трудом поспевал за ним. На его обычно высокомерном лице был написан страх.
— Вы думаете, с ней что-нибудь случилось? — спросил он, когда мы свернули на Ораниенбургштрассе.
— Об этом даже думать страшно, — сказал я.
Поднимаясь по нашей темной лестнице, где всегда воняет рыбой и кислой капустой, я заметил, как непривычна ему такая обстановка. Он оглядывал все так, словно его внезапно перенесли в другую часть света. Эва, вероятно, вела бы себя точно так же.
— Почему вы не уезжаете отсюда, коллега Рандольф? — спросил Вольфганг. — У вас, конечно же, есть возможность получить квартиру в новом доме.
Как объяснить ему? Будь на его месте другой человек, я мог бы сказать, что не хочу терять связь с массами. Но ему мой ответ окажется фразерством, и он иронически улыбнется.
— Я живу в этом доме, — сказал я, — с самого детства. Здесь я чувствую себя хорошо, меня здесь все знают, приходят ко мне за советом. У меня здесь обязанности. Я уеду, когда эти дома снесут и наши жильцы переберутся в новые.
Он ничего не ответил. Мы вошли в мою квартиру, он сел в кресло и закурил. Я сварил кофе. Даже когда из редакции забежала Иоганна справиться об Эве, он не произнес и двух слов. Иоганна скоро ушла и уже в дверях заметила:
— По-моему, он совсем не такой, каким ты его считал. — Я кивнул.
— Буду с вами откровенен, — начал Вольфганг, когда я вернулся. — Ваша квартира, ваша невеста, вы сами — все совсем другое, чем я себе представлял. Я судил о вас ложно. И Эву настраивал против вас. Я думал, что вы фразер и очковтиратель.
— Вот и объяснили бы, что не стоит меня любить, — сказал я. — Видимо, мы часто плохо думаем о человеке потому, что не знаем его. Жаль, что только страх за Эву свел меня с вами.
— Жаль, — согласился он. — Но надеюсь, что мы не опоздали. Мне надо было поговорить с вами еще во вторник. — И он рассказал все, что знал об Эве и о ее любви ко мне. Когда он кончил, заговорил я, а он слушал и курил — сигарету за сигаретой.
— Жаль, — повторил он. — У меня такое чувство, словно вы рассказываете мне о незнакомом человеке. Я с трудом представляю себе, что речь идет об Эве. Года два-три назад я часто беседовал с ней о философии, литературе, религии, о любви, нам было интересно, мы свободно говорили обо всем. Но вопросов политических мы не затрагивали. Поверьте, не слишком приятно было бы услышать, как мало я для нее значил. Но неужели вы не замечали, что она вас любит?
Этого вопроса я долго ждал. Если Вольфганг был честен, он должен был его задать, а я должен был на него ответить. Этот вопрос волновал меня больше всего, вопрос о моей вине.
— Я не представлял себе, что она питает ко мне такое сильное чувство, — сказал я. — Да и не задумывался над этим. Иной раз я кое о чем догадывался, и это вызывало у меня тревогу. Я ведь знал, что у меня никаких иных чувств, кроме дружбы, к ней нет и не будет. Теперь мне, разумеется, все ясно, теперь я понимаю, что ее замкнутость порождена была ее отношением ко мне. Но я же не знал об этом. Я был одержим идеей перевоспитать ее и ничего не замечал.
— А если бы заметили? Что вы могли сделать? Оттолкнуть ее? Это противоречило бы вашей идее.
— Надо было бы сказать ей всю правду, — ответил я и нервно зашагал по комнате. — Надо было рассказать ей о моей будущей жене, пригласить ее к нам, но у меня не нашлось времени. Я не собираюсь оправдываться! Но примите во внимание, как ни заботился я об Эве, как ни радовался ее успехам, какие ни прикладывал усилия, ее перевоспитание было для меня только одной из многих проблем. Повышение квалификации учителей, новый учебный год, нехватка кадров — все это вопросы, которые меня и увлекали, и угнетали, которые требовали работы без устали и почти не оставляли времени ни для чего другого. Партия, заочное обучение, родительский комитет, собрания домового комитета — все было важно, все требовало времени, все было запланировано заранее, даже часы, когда я слушал концерт по радио.
— И тут пришло Эвино письмо, — вставил Вольфганг.
— Да, тут пришло письмо от Эвы, и все мои трудности потускнели по сравнению с трудностью написать ответ. А вчера она убежала после второго урока. Теперь-то я знаю, но слишком поздно, что нет ничего важнее, чем забота о человеке.
Я стоял у окна и смотрел вниз, во двор, где виднелись мусорные ящики, казавшиеся маленькими кубиками. Дом, который стоит перед нашим и заслоняет от нас улицу, покрасили заново. Никаких других изменений за последние десятилетия не произошло. Все здесь было для меня привычным, но сегодня показалось изменившимся, мрачным и чужим.
— Вы очень рассердились на Эву за письмо? — спросил Вольфганг.
Его жалящие вопросы терзали меня и успокаивали. Не щадя себя, Вольфганг чистосердечно поведал, как легкомысленно он отнесся к горестям Эвы, и требовал такой же беспощадности от меня. Он был прав, наш разговор потерял бы смысл