Я все сидела и ждала. Дежурный у дверей сменился и вошел в коридор. Проходя мимо, он печально мне улыбнулся. Дойдя до последней двери, он исчез, но скоро появился снова. Теперь и он нес папку под мышкой. Поравнявшись со мной, он тихо сказал: «До свидания».
Я сидела одна и ждала комиссара, который знал все. На улице светило солнце, тарахтели мотоциклы, дети шли домой. Я сидела и ждала, и мозг мой отмечал малейший шум, а мысли мои кружили вокруг смерти, которую осознать я так и не могла. Иногда у меня мелькала мысль о матери, которую горе хоть и слишком поздно, но, может быть, заставит образумиться.
Я пробовала представить себе, как выглядит комиссар Хандке. Но когда он пришел, то оказался совсем другим. Его добрые глаза мало гармонировали с должностью комиссара по уголовным делам. Было видно, что он не очень-то ловко себя чувствует в черном костюме с черным галстуком.
Комиссар выразил мне свое соболезнование. Предложил стул. Вдоль стен высились до самого потолка канцелярские шкафы. Под окном на полке лежал светло-коричневый портфель Эвы. Он был так набит, что молния не застегивалась. Из портфеля торчал копчик голубой вязаной кофточки. Мне точно кто-то медленно сжимал горло.
Комиссар Хандке вынул из ящика стола конверт.
— Что она с собой сделала, господин комиссар? — проговорила я сквозь рыдания.
— Минуту, простите, я вам все расскажу. Предъявите, пожалуйста, ваше удостоверение. Вы ее сестра?
— Да, господин комиссар, она жила у меня, — ответила я, дивясь, что вообще способна еще говорить.
— Знаю.
Комиссар говорил деловым тоном, хотя, как ни странно, в нем звучали теплые нотки. Этот тон не был ни бесчувственным, ни чувствительным; он не был ни официальным, ни фамильярным, ни жестоким, ни сентиментальным. Комиссар не вкладывал никакого другого смысла в свои слова, а сообщил факты, но я заметила, что они не оставляют его равнодушным. Комиссар открыл удостоверение личности Эвы и показал мне фото.
— Это ваша сестра?
Фотография была старая. Эва не любила сниматься. Когда выдавали удостоверение личности, мы вместе пошли в полицию, и я помню, что женщина, выписывавшая нам документы, не хотела брать у Эвы карточку, потому что та была еще со школьных времен. Эва очень коротко стригла тогда волосы, хотя это было еще не модно, и черты ее лица выглядели на снимке грубее, чем на самом деле.
Комиссар вынул из левого ящика стола синюю папку, открыл ее:
— Я могу рассказать вам о случившемся, если вы не будете волноваться.
— Да, пожалуйста, расскажите мне все, господин комиссар. Мне все надо знать!
Деловым тоном, в котором все-таки слышалось, как сильно он потрясен, комиссар поведал мне, что Эву нашли в лесу, неподалеку от озера, школьники. Под головой у нее лежала голубая вязаная кофточка. Она перерезала себе вены.
— Я сам поехал туда первым. Сведения, полученные из Берлина, и установленные нами печальные факты говорят о том, что ваша сестра, очевидно чем-то потрясенная, ушла в четверг утром из школы, но сюда пришла только к вечеру. По словам смотрителя шлюза, она два, а то и три часа стояла на мосту, а потом побрела в лес. Она лежит в мертвецкой, — помолчав минуту, добавил комиссар. — Я уже получил разрешение судебных органов. Вы можете заняться похоронами.
— Не оставила ли она записки? — спросила я глухо.
— Да, — ответил комиссар, — записка лежала около нее в траве.
Он протянул мне через стол бумажку. Клочок, поспешно вырванный из записной книжки, в мокрых пятнах: «Простите! Но у меня нет другого выхода!» Записка была написана карандашом, ее обычным мелким и угловатым почерком.
— Не буду вас сейчас спрашивать о причинах самоубийства, — тихо сказал комиссар. — Видно, она не выдержала. Однако говорить об этом нам еще придется, и не только по личным обстоятельствам, но и в интересах дела. Многие причины, ведущие к самоубийству, в нашем обществе уничтожены. Тем не менее самоубийства случаются. Нам надо попытаться выяснить эти причины, чтобы устранять их.
— Да, — согласилась я. — Нам надо это сделать непременно. Кое-что мне известно, и все же я не понимаю се поступка. Она, видимо, себя не помнила!
— Или пришла в отчаяние, — добавил комиссар. — Но думаю, об этом мы поговорим позднее. Вам лучше всего было бы немедля позаботиться о перевозке и погребении. Поверьте, для вас сейчас самое лучшее — заняться делами. Сообщите, пожалуйста, когда состоятся похороны.
Коридор казался мне бесконечным. Но вот я снова очутилась на улице, залитой мягким светом осеннего солнца. Под мышкой я держала Эвин портфель. На голубой кофточке, лежавшей сверху, виднелись темные пятна.
С Рандольфом мы встретились на следующее утро у вокзала. Я попросила его поехать со мной, страшась свидания с матерью. Мы мало говорили в поезде и молча шли по безлюдным воскресным улицам тихого городка, мимо средневековых ворот с башней, по Рыночной площади, такой просторной теперь, потому что окружающие ее дома, разрушенные бомбежкой, не восстанавливали.
В этом городе прошло мое детство, и, хотя я давно сжилась с Берлином, мной всегда овладевали воспоминания, когда я шла мимо церкви, мимо позолоченного, сверкающего на солнце орла над аптекой. Но сейчас все приятные воспоминания подавляла одна-единственная мысль, мысль об Эве, у которой не хватило сил вырваться отсюда. И внезапно я возненавидела этот город, который не отпустил от себя Эву, и мне показалось, что он завладевает и мной.
Рандольф, видимо, понял, что со мной происходит, и, словно желая утешить, взял меня под руку. Я даже обрадовалась, но, увидя знакомых, отодвинула его руку.
Через пролом в какой-то стене мы вышли на Зейлергассе и увидели наш дом, увенчанный неоготическими башенками. Страх при мысли о скорби и раскаянии моей матери снова овладел мною. Мне бы хотелось беспечно, как бывало, бродить по тихим улицам, скучать в церкви, пройти по городскому валу или уйти за город, в багряно-золотистые леса, побродить по дорогам вместе с молоденькими девушками, что рады похихихать, как только мимо, якобы не замечая их, проходят парни.
Но я уже дернула шнурок, и колокольчик начал вызванивать свое вечное «будь верен и честен». И хотя кое-каких звуков не хватало, но мелодию можно было узнать. Через минуту отворилось стрельчатое окно, и в нем появилось морщинистое лицо Луизы.
— Господи, молодая барыня!
Окно захлопнулось, загремела цепочка, отодвинулся засов, в замке повернулся ключ. Луиза, как всегда, была в белом фартучке поверх черного платья. Мне показалось, что она еще больше сгорбилась. Луиза, плача, схватила мою руку.
— Вот уж обрадуется госпожа, что вы приехали, сударыня. О господи! Какой удар! За что причинила она нам такое горе?
— Да, ужасно, Луиза! — Из глаз у меня снова полились слезы.
— О боже мой, боже мой! Как же она могла так поступить? А в каком мы были отчаянии, когда пришла телеграмма! Вчера в пять минут пятого. Госпожа только что встала после дневного сна. Я причесала ее и подала ей кофе. И тут зазвенел звонок. Госпожа отложила карты — она ведь с детства раскладывает пасьянс — и сказала: «Луиза, — сказала она, — сходи-ка поскорее, что там такое?» Боже мой, вот уж я испугалась, когда увидела телеграмму. Ее принес сынишка Паульсов, и я еще хотела дать ему монету, но он убежал. «Вот телеграмма», — пробормотал он и убежал. «Может, — сказала я госпоже, — может, он знал, что написано в телеграмме?»
— Да, Луиза, а как мать это приняла?
— Боже, сударыня, у меня вся душа перевернулась!
Ваша матушка сидела в своем кресле. Вы же знаете, она всегда там сидит. И я подала ей телеграмму. Карты она отложила, когда раздался звонок. «Телеграмма», — сказала я. Она ее распечатала, вся побелела, закрыла глаза, а потом и говорит, да так громко: «Все погибло, все!» О господи, Магдочка, только раз я видела ее в таком состоянии, когда ваш батюшка… Ах, я болтаю и болтаю, мы все еще стоим здесь. Войдите же, сударыня. Ах, господи, я ведь и не заметила, что ваш супруг тоже здесь.
— Нет, это не мой муж, Луиза. Он друг нашей Эвы.
— О боже мой, боже! Простите, сударь, но я совсем потеряла голову. А вы знаете, почему это случилось?
Рыдания сжимали ей горло. Я взяла ее за руку и ввела в дом.
Воздух в гостиной был холодный и спертый. Стрельчатые окна пропускали мало света, да и эту малость поглощали темные обои в цветах и черная дубовая мебель. Мраморная модель завода с серебряной цифрой «50» на трубе стояла, сверкая, как всегда, на огромном письменном столе, занимавшем почти весь эркер. Серебряные бокалы и хрустальные блюда сияли за шлифованными стеклами буфета. Распятый Христос взирал со стены на множество фотографий — портретов и групповых снимков, — висевших рядом с высокой кафельной печкой, на которой Леда все еще нежничала с лебедем. Рядом с печью стояло мамино плюшевое вольтеровское кресло и перед ним маленький столик с пасьянсными картами. Все было, как прежде, все было, как всегда, а мне казалось, что все непостижимым образом изменилось. Затхлый запах, исходивший от окружающих вещей, словно был связан со смертью Эвы. Мама ушла в церковь. Луиза побежала за углем. Я подошла к окну, распахнула его и выглянула в осенний парк, начинавшийся прямо за домом.
— Не знаю, правильно ли я поступил, приехав сюда с вами, — сказал Рандольф. — Чем я могу помочь вам и вашей матери?
— Довольно и того, что вы здесь, — ответила я. — Здесь… — Я не закончила фразы, только обвела рукой вокруг себя, показала на кафельную печь, на буфет, на письменный стол с его мраморным монументом.
— Понимаю, — сказал Рандольф.
— Видите, это же другой мир! Мы выросли здесь, но вырвались из него, а он все еще цепляется за нас, этот полумрак, этот запах тления. Он наводит страх, потому что еще близок нам, понимаете? Этот мир в корне отличается от того, в котором мы живем, но он все еще существует, точно черное бездонное озеро, кто подходит слишком близко, того оно засасывает. И ты чувствуешь себя беспомощным, понимаете? Этот город, церковь, этот дом, эти окна, Луиза так далеки от моего берлинского дома, так далеки и все же так близки.