Вокруг меня все стали прятать часы и кольца, я тоже сняла с запястья часы и небрежно сунула их в карман своего пальто. Сержант, стоявший в конце ложбины, долговязый неуклюжий парень с немыслимым шлемом на голове — эти шлемы неизменно смешили нас в киножурналах, — одной рукой указывал немногим имевшим при себе оружие, куда им бросать его, другою же привычными движениями обыскивал нас, гражданских. Окаменев от возмущения, я позволила обыскать себя, втайне гордясь, что и меня заподозрили в ношении оружия, причем утомленный от своих обязанностей сержант в соответствии с инструкцией спросил у меня: «Your watch?» Ему, победителю, захотелось, видите ли, получить мои часы. Однако этот номер не прошел, мне удалось его провести, сославшись на то, что другой, your comrade, ваш, мол, напарник, уже их изъял. И часы мои остались при мне. В это время мой обостренный слух снова уловил нарастающий гул самолета. И хотя меня это нисколько не касалось, я по привычке все-таки следила глазами за направлением его полета, инстинктивно даже бросилась на землю, когда он резко пошел вниз — отвратительная темная тень, стремительно пронесшаяся по траве и деревьям с отвратительным свистом пуль, вонзавшихся в землю. «Неужели опять?» — подумала я с удивлением, отметив про себя, что с каждой секундой все больше привыкаешь жить вне опасности. С чувством злорадства наблюдала я, как американские артиллеристы наводят на цель американское орудие и стреляют по американскому же самолету, который поспешно взмыл вверх и скрылся за лесом.
А теперь несколько слов о том, что было, когда снова наступила тишина. Некоторое время я продолжала лежать под деревом. Мне было безразлично, что начиная с этой минуты на меня уже не обрушится ни одна бомба, не обстреляет ни один пулемет. Меня не интересовало, что сейчас будет. Я не знала, для чего дракону становиться добрым после того, как он перестал изрыгать огонь. Не представляла себе, как следовало поступить доблестному Зигфриду, когда дракон, вместо того чтобы сожрать его со всеми потрохами, снимает с него часы. Не испытывала желания смотреть, как господин дракон и господин Зигфрид станут договариваться друг с другом в качестве частных лиц. Еще меньше мне хотелось ходить за каждым ведром воды к американцам на занятые ими виллы и пускаться там в дебаты с черноволосым лейтенантом из Огайо — последнему я напрямик заявила, что ненависть к нему диктует мне моя гордость.
Но чего я совершенно не желала, так это пускаться в разговоры с заключенным концлагеря, который в криво сидящих на носу очках в проволочной оправе расположился вечером у нашего костра и неслыханное слово «коммунист» произносил так, будто это было будничное, дозволенное слово, вроде знакомых нам «ненависть», «война», «истребление». Не было мне дела до его горести и разочарования, когда он спрашивал нас: «И где только, скажите на милость, вы были все эти годы?»
Я не жаждала освобождения. Лежала себе под деревом, кругом было тихо. Я была растеряна, мне представлялось важным запомнить ветки дерева на красивом майском небе. И вдруг я неожиданно заметила долговязого сержанта, который, сменившись, взбирался по откосу в сторону вилл, держа под руки двух хихикающих немецких девиц. Наконец-то у меня появилась причина повернуться на бок и зареветь.
Гюнтер Гёрлих.Открытие. (Перевод И. Грицковой)[3]
Матиас проснулся и увидел, что в большой комнате горит свет. Он посмотрел на часы. Маленькая стрелка застыла у цифры два. Странно — такое позднее время, а там все еще горит свет.
Матиас встал, прошел по коридору, надавил ручку двери.
За письменным столом, уронив голову на руки, спал отец. Он грузно навалился прямо на какие-то таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги. Остывший табачный дым висел в комнате. В чашке блестел черный, как нефть, чай.
Матиас долго и внимательно смотрел на отца, видел седеющие волосы, морщины на той стороне лба, которая была обращена к нему, слышал тяжелое дыхание. Отцу было неудобно спать вот так за столом, да и кресло было жесткое. Отец признавал только жесткие кресла у письменных столов. Они подбадривают и не дают заснуть, говорил он.
Спала мать, спала сестра, и отец спал. Спал таким странным образом. Но когда же он заснул?
Свет настольной лампы освещал таблицы, чертежи, густо исписанные листы бумаги.
Матиас тихонько потряс отца за плечи. Нет, так ничего не получится, надо ухватиться посильнее. Он подивился, какие у отца крепкие и твердые плечи. Раньше, бывало, он частенько сидел на них и ему было мягче, чем в самом роскошном седле. Вдруг отец поднял голову, заметил сына и, по-видимому, не сразу понял, что к чему.
Но, посмотрев на свои таблицы и чертежи, тут же начал действовать. Под тяжестью его тела бумаги помялись я лежали в беспорядке. Он сложил их аккуратно, одну к другой, поднял взгляд, уже совсем бодрый, и чуть смущенно улыбнулся.
— Никак, я и впрямь заснул. Будто обухом по голове ударили.
— Уже два часа.
— Два? Я же себе чай около часу заваривал.
Отец встал, потянулся, прогнул поясницу.
— И ты, значит, проснулся? — спросил он удивленно.
— Да. И хорошо — вовремя подоспел.
— Ну ладно. Иди скорее в постель, Матиас. Я сейчас тоже лягу.
Отец вытащил сигарету из пачки на столе, рассеянно посмотрел на этот странный предмет и решительно сунул сигарету обратно в пачку.
— Ничего не попишешь. Иду спать.
Он сказал это скорее себе самому.
Обнял своего сынишку и вышел вместе с ним.
— Надо было мне занавеску повесить, что ли.
Вскоре свет действительно погас. Было уже около трех.
Утром Матиас сразу же поспешил в комнату отца. На столе уже не было ни таблиц, ни чертежей, ни густо исписанных листов бумаги. Матиас вспомнил, что отец собирался поехать на конференцию в другой город. Прошлым вечером все обсуждали, этот вопрос. Отец взял туда свою работу. Мать удивилась, почему Матиас так долго стоят у письменного стола. Но мальчик ничего не сказал ей о том, что было здесь вчера ночью в два часа. Да это и не удивило бы ее. Такие ночи были ей знакомы.
За завтраком всем семейством решали, где провести выходные дни. Если погода будет хорошей, решили осмотреть старый-престарый замок в красивой местности.
— Ничего получше придумать не могли, да? — спросила сестра. — Развалюху какую-то увидеть хотите?
Собственно говоря, Матиас был на сей раз согласен с сестрой.
— Отец ведь так давно мечтал об этом, — заметила мать.
Тогда Матиас сказал:
— Вообще-то говоря, это очень даже интересно. История и вообще.
Сестра удивленно уставилась на него, но промолчала.
А мать сказала:
— Он очень обрадуется.
Днем у Матиаса возникла мысль, которая вылилась в твердое намерение. Никто и ничто на свете не сможет его отговорить, будь против этого хоть тысяча доводов.
Матиас сидел на своем месте у самого окна. Ему хорошо было видно Бергмана — тот сидел за столом прямо перед ним. Это был редкий случай, обычно во время занятий Бергман передвигался по классу: иногда между доской и первым рядом парт, а то доходил до двери и возвращался к окну.
Но сейчас был не урок, сейчас было классное собрание. За плечами у Бергмана был нелегкий учительский день. И теперь ему, конечно, хотелось присесть, кстати, и молодым его уже давно не назовешь.
Бергман высказывал новую мысль. Подавал ее на свой лад, и все с интересом слушали. Бергман прял нить. Она тянулась, не обрываясь, приковывала к себе. А суть ее была вот в чем: чего мы только не сделали за последний год! Пошли по следу революционных подвигов. В этой связи натолкнулись на скромных людей, из их жизни узнали, сколько беззаветной отваги скрывается подчас за неприметными делами. Поняли мы в какой-то мере, что такое мужество и храбрость, дисциплина, стойкость и сознание, что стоишь ты за правое дело. Это было для нас дороже всего. Да и работали мы с радостью. Мало-помалу каждый из нас загорался этими поисками. А теперь пойдем дальше, обратимся к годам совсем недавним. Приглядитесь к жизни ваших отцов. Да-да, именно ваших отцов. Ну, вы сами понимаете — я имею в виду их поколение. Возьмем к примеру: первоклассный, квалифицированный рабочий Нойберт с завода по ремонту железнодорожного оборудования. Все вы, я уверен, чтите его. А четверть века тому назад Нойберт был совсем молодым парнем, да и в солдатах он, наверное, тоже побывал. Каким же образом стал он образцовым рабочим, мастером Нойбертом?
Бергман перечислил множество людей того же возраста. Назвал он среди них и нашего завуча фрау Торнов, и майора Шульца, и врача Штокхаузена. Да-да, и его. Всех это немало удивило. Вот тут-то у Матиаса и возникла мысль.
Отец вернулся с конференции только на следующий вечер. Он был явно очень утомлен: ел молча, неторопливо потягивая из кружки пиво. Каждому он привез какой-нибудь подарок. Этого отец никогда не упускал. Жене — пару колготок. Он-то уж знал, чего ей хочется. И она, как всегда, выразила радость.
Сестра с вожделением смотрела на колготки, но ей подарили книгу — «Юношескую энциклопедию», — которую отец купил специально для нее. Кстати, стоила она не дешево. Сестра не особенно обрадовалась — в подарке был заключен недвусмысленный намек. Матиасу отец дал фламастер и папку (ту, что ему вручили на конференции). Внутри лежал блокнот с белоснежной глянцевой бумагой, календарь на текущий год и этот самый фламастер. Пиши им сколько душе угодно — и не устанешь, Матиас сейчас же начал его опробовать.
Между тем он прикидывал, удобно ли прямо сегодня же вечером поговорить с отцом.
На письменном столе царил порядок. Матиас сразу же обратил на это внимание. Отец сидел за столом так, без дела, и, видимо, даже не заметил сына. А может, он подумал, что Матиас просто что-то ищет в его комнате. Мысленно он был, наверное, в другом городе, на конференции.
Мальчик думал: «Видно, не все там сошло благополучно,