какая-нибудь получилась неувязка. Да это у отца на лице написано, я‑то вижу».
Он постоял в нерешительности и уже хотел было уйти. Но может быть, стоит все-таки его отвлечь?
Матиас облокотился о письменный стол и открыл зеленую папку, на которой было написано: «Дискуссионная статья». Отец взглянул на сына, приподнял папку и снова бросил ее на стол.
— Что, мешаю? — спросил мальчик.
— Да нет. Нет, конечно.
— Дело вот в чем, — начал Матиас, — мне надо с тобой поговорить. Но знаешь, спокойно, без спешки.
— Ну тогда садись, — ответил отец.
— Может, сегодня не стоит? — предположил мальчик.
— Почему же?
— Тебе сегодня не до того.
— Точно, — согласился отец. — Как говорится, нынче я немножечко не в себе. — Он постучал пальцами по зеленой папке.
Матиас спросил:
— Что, нелегко пришлось на конференции?
— Вот именно, — ответил отец. — Это тебе не какое-то торжественное заседание. Вовсе нет. Поспорили жарко. Надо было получше подготовиться. Может, стоило позавчера ночью заварить еще одну чашечку кофе. Да покрепче.
— Ну, тогда поговорим в другой раз, — сказал Матиас.
— Нет, побудь минутку, — ответил отец. — Так какое у тебя там дело? Что-нибудь натворил?
— Ничего я не натворил, — возразил мальчик. — Ты должен мне что-нибудь рассказать о себе. — И он передал отцу, что говорил на классном собрании учитель Бергман, назвал мастера Нойберта с завода по ремонту железнодорожного оборудования. Отец хорошо знал его, ведь он и сам работал там же. Упомянул и про врача Штокхаузена, они были с отцом ровесниками. И тут Матиас сказал:
— Я же хочу узнать что-нибудь о тебе самом. Вот это мне и пришло в голову. Я выбираю тебя, и никого другого.
Матиас смотрел через стол на человека в кресле напротив. Тот молчал.
— Что, не правится? — спросил мальчик.
— Даже не знаю, что тебе и сказать, — ответил отец. — Взял бы ты лучше мастера Нойберта или, может быть, доктора?
— Не хочу, — возразил Матиас.
— Ну, так что бы ты хотел узнать?
— Многое, в общем, все.
— Ну, так мы что-нибудь придумаем, — сказал отец. — Надо только собраться с мыслями.
— Я бы хотел узнать; как это все началось у тебя. Я говорю о том, как ты стал инженером, да еще партийным активистом. С чего-то это должно было начаться.
Тут отец немного помолчал. Потом он сказал:
— Да, конечно, с чего-то это должно было начаться. И началось много лет тому назад. Можно сказать, целую вечность тому назад. Скоро уже будет двадцать пять лет.
На следующий вечер отец сказал:
— Если хочешь, мы можем поговорить сегодня.
Они были одни в целом доме, и отец считал, что обстановка благоприятная.
Они удобно расположились в креслах в углу комнаты. Матиас принес блокнот, привезенный ему с конференции, и фламастер.
— А это еще зачем? — спросил отец, указывая на фламастер.
— Я буду делать заметки.
— Пишет хорошо?
— Отлично, — ответил мальчик.
— А я им совсем писать не могу, — сказал отец. — Наверное, слишком сильно нажимаю, и мазня получается ужасная.
— Мне им очень удобно писать, — сказал Матиас. Он чувствовал, что отец взволнован. — Покурить не хочешь? — спросил он.
— Вот это мысль!
Отец вытащил сигарету, закурил.
— Ну, так я расскажу тебе, как это все со мной вышло, — начал он. — Было это двадцать пять лет назад, в марте сорок пятого года, значит, примерно за несколько недель до конца войны… Когда мне было лет тринадцать, ну, как тебе сейчас, Матиас, я мечтал только об одном: лишь бы война не кончилась, пока я не вырасту и меня не возьмут на фронт. Думал я даже записаться добровольцем. Ты уже не застал в живых мою мать, стало быть твою бабушку, Матиас. Знаешь, наверное, только, что умерла она от голодного тифа. Так вот, твоя бабушка втайне от всех отговаривала меня. Но бесполезно. Я рвался на войну, хотел воевать за Германию. Твой дедушка — одному богу известно, где он погиб, — тот тоже не мог меня переубедить. Он был на фронте. Но тем не менее мать всегда твердила — пусть он только вернется, ему-то уж будет что мне порассказать, он-то уж отобьет у меня охоту лезть на рожон. Так вот, когда отец приезжал на побывку, он вовсе не пытался меня переубедить. Эти дни он в основном помалкивал. О войне — ни слова. По правде говоря, это меня здорово огорчало. Во время отпусков отец работал как одержимый, все приводил в порядок, чинил велосипеды и еще всякую всячину. Этому я тоже немало удивлялся.
Вот каким я был в твоем возрасте, Матиас. Может быть, и мастер Нойберт был таким же.
А война все ближе и ближе подступала к нам. Через несколько дней после того, как мне исполнилось семнадцать лет, советские танки ворвались в предместья нашего города. Мне уже незачем было записываться в добровольцы. Вскоре меня и так призвали. Наш город превратился в крепость. Всем городам Германии надлежало стать крепостями. Это было равносильно смертному приговору. К несчастью, всюду насажали комендантов, которые строго следовали букве приказа. Дезертиров вешали прямо на деревьях или тут же на месте пускали пулю в лоб. Однажды нашу роту погнали к ратуше, чтобы все видели, как расстреливают дезертира. Меня затошнило. Но я понимал — русские не имеют права ступить на нашу землю. Я совсем не думал о том, что немецкие войска уже побывали у самой Волги, то есть на родине русских.
Я научился бросать ручные гранаты, стрелять фаустпатронами, обращаться с пулеметом, орудовать саперной лопаткой.
Вскоре наш город стал осажденной крепостью. Советские войска наступали со всех сторон.
Я пробирался через руины, съеживался, заслышав нарастающий вой снарядов, видел, как рушатся и горят дома. И понял тогда, что значит ужас смерти.
Иногда по ночам, когда смолкала артиллерия, с другой стороны фронта через громкоговорители доносились голоса. Они призывали нас: «Прекратите бессмысленное сопротивление! Не подчиняйтесь фашистским бандитам! Вы же сами не хотите умирать! Вам же самим хочется поскорее вернуться домой!»
Мне не хотелось внимать этим голосам, взывавшим к нам из громкоговорителей на чистейшем немецком языке.
И вот наступил этот холодный сумрачный день в начале марта. Нашу роту снова бросили на передовую. Многие солдаты в нашей роте были моими ровесниками. Мы заняли новую линию обороны. Тут-то русские и сломают себе шею, уверял распределявший нас лейтенант. Унтер-офицер Майерхоф (он был парашютистом и нашим инструктором) получил особое задание. Мы слышали, что его недавно выписали из госпиталя, но ходили также слухи, что Майерхофа выпустили из военной тюрьмы.
Ты, Матиас, конечно, слышал о зверствах, которые чинят во Вьетнаме «зеленые береты»… Вот таким же был и Майерхоф. Нет, он не требовал, чтобы мы вытягивались по струнке, приветствуя его, но, когда речь шла об умении стрелять или бросать ручные гранаты, тут-то он был неумолим. Мы боялись его и в то же время невольно восхищались им.
Майерхоф ухватился за пулемет, взглянул на меня и кивком указал на коробки с патронами и связки ручных гранат. Все это должен был тащить я — его запасной стрелок. Лейтенант привел нас в подвал какого-то старого, чудом уцелевшего жилого дома. Маленькое оконце едва выступало над землей, подвал был узким и темным. В углу хозяин аккуратно сложил дрова и уголь. В сторонке я заметил полку, на которой стояли стеклянные банки с консервированными овощами и фруктами, ржавый фонарь, старая велосипедная рама и прочий хлам. В заднем углу валялся полупустой мешок с картошкой. Это было удивительно, так как в городе картошка давно уже стала редкостью.
Майерхоф высунул пулемет из окна и уставился вдаль.
«Прекрасный сектор обстрела, не правда ли, Майерхоф?» — спросил лейтенант.
«Местечко что надо», — согласился Майерхоф.
«Вот тут-то они и скопытятся», — сказал лейтенант.
«Важно, чтобы никто из наших справа и слева деру не дал», — угрюмо пробурчал Майерхоф.
«Пойду пришлю вам довольствие», — сказал лейтенант.
Мы с Майерхофом остались одни. Он посмотрел на стеклянные банки и запустил одной из них прямо в стену. С известковой стены поползло тягучее сливовое варенье.
«Вот дерьмо, — сказал Майерхоф. — В этих домах ничего поприличнее не найдешь. Жрали небось дрянь какую-то». И он стал рассказывать, как он побывал однажды в богатом районе. Там в подвалах было всего завались: гусиное жаркое в консервах, куры, колбасы, водка, вино.
«Люди с деньгой и со связями умели о себе позаботиться, отложить кое-что про черный день. Налопались мы до отвала, а там всего еще полным-полно. Бывало, набьем себе животы и такого жара русским зададим, целую очередь выпускали».
Он велел мне встать рядом с окном. Через ствол пулемета видел я сумрачный день. Да, действительно у нас был замечательный сектор обстрела.
Майерхоф протянул мне фляжку, и я отхлебнул водки. Он растянулся на мешке с картошкой и тут же уснул. А я все смотрел и смотрел на улицу. Видел на той стороне руины сгоревших дотла домов, каменные фасады зияли черными глазницами окон. Оттуда должны появиться русские, и тогда заработает наш пулемет.
Но пока что их там не было. Когда же они выйдут на пустую улицу, так сразу же напорются на наш неожиданный огонь. Так говорил лейтенант. Я очень устал, меня бил озноб, не помню даже, долго ли я стоял вот так у пулемета. И тут загремела артиллерия. Чего только я не пережил за последние недели, но такое, такое я слышал впервые. Я бросился на пол, вплотную прижался к стене и всем своим телом почувствовал, как она задрожала.
И вдруг стало тихо. Лязг танковых гусениц звучал теперь глухо, совсем безобидно и ничуть не пугал. По-прежнему раздавались жуткие крики, стучали пулеметы, мне же казалось, что это перекликаются дети, стрекочут кузнечики.
Я поднял взгляд и увидел прямо перед собой сапоги Майерхофа. Майерхоф строчил из пулемета, который бешено вырывался из его рук. Рядом со мной со звоном падали отстрелянные гильзы.
Я вскрыл коробку с патронами и протянул Майерхофу новую обойму. От напряжения его лицо было сведено гримасой, указательным пальцем он судорожно рвал на себя спусковой крючок.