Скорчившись, сидел я рядом с ним. Внезапно Майерхоф рухнул как подкошенный, всей своей тяжестью придавив меня к полу. Его стальная каска ударилась о стену. Я с трудом выкарабкался из-под него. Майерхоф, по-видимому, был мертв. Да, он был мертв. Я вперился в него взглядом и, боясь пошелохнуться, так и сидел на полу в подвале. К тому времени я уже успел наглядеться на мертвых, но сейчас впервые столкнулся со смертью лицом к лицу, никогда еще я не видел ее так близко. Тогда я подумал: «Стреляй же! Теперь твой черед! Ведь Майерхоф убит». Я вскочил на ноги, встал за пулемет, надавил на курок. Каждый выстрел болью отдавался в плече. Вдруг пулемет замолчал. Обойма была пуста. Чтобы достать новую, я отступил на шаг. И тут я почувствовал сильный удар в бедро и грохнулся на пол. Мне показалось, что кто-то, с размаха ударил меня палкой. Немного погодя пришла боль. Я увидел кровь, хлынувшую из дыры на серых брюках, разорвал их, не глядя, наложил на рану тампон, вытащил из пакета Майерхофа бинт и обвязал бедро.
При этом я выл от боли и ужаса. С трудом дотащился я до самого дальнего угла в подвале и повалился на мешок с картошкой. Да, плохо мне было, силы совсем иссякли.
С улицы доносился резкий грохот боя. Впервые за все время я испугался русских. Напрягая последние силы, дополз я до мертвого Майерхофа и взял его пистолет. Майерхоф смотрел на меня застывшими, остекленелыми глазами.
Потом я снова улегся на мешок, засунул ствол пистолета в картошку, а сам ухватился за рукоятку, в любую минуту готовясь выстрелить. Обрывки мыслей мелькали в голове.
Долго лежал я в кромешной тьме подвала, лелея надежду, что наши отобьют атаку русских и я буду спасен. А что, если нет? Возможно, они вообще не заглянут в этот подвал. Что им здесь может понадобиться? Тогда ночью я проберусь к своим. Я выложу последние силы. Мне же знакома здесь каждая улица, каждый двор. Как-нибудь доползу.
А что, если русские все-таки заглянут в подвал?
Что тогда?
Тогда я должен стрелять, выпустить в них всю обойму. Оставить про запас последнюю пулю. Последнюю пулю для себя самого.
Я часто слышал, что герои умирают именно так, и Майерхоф тоже говорил об этом.
Боль в ноте становилась все сильнее, от жажды ссохлись губы. Меня колотил озноб. А во фляжке оставалась лишь водка.
Внезапно в окне появилась тень. Я разглядел русские сапоги, уловил незнакомую речь. Кто-то с трудом переводил дыхание.
Тут я совсем позабыл про свои боли, ощупью начал искать под картошкой пистолет. Сквозь подвальное окно пролезал человек. Сначала он уперся сапогами в мертвого Майерхофа, потом быстро соскочил на пол. Я увидел перед собой дуло автомата. Маленькое круглое отверстие все ближе и ближе надвигалось на меня.
Тогда я поднял руки.
Ну, вот и все, пронеслось в голове. Хотя точно не помню, что я тогда подумал.
Вдруг солдат опустил дуло и вплотную наклонил свое лицо к моему.
«Ну что, капут тебе? — спросил он и указал автоматом на окровавленный бинт.
«Ты капут. Это очень хорошо», — добавил солдат.
Потом он что-то крикнул по-русски. Через окно пробирался еще один солдат, с готовностью помогавший третьему, который тоже влезал в окно. У этого третьего в разорваной гимнастерке грудь крест-накрест была перевязана широким бинтом. Оба солдата подхватили его и уложили на какую-то шубу. По его лицу было видно, что он тяжело страдал.
Я заметил, как двое других поглядели на меня — наверное, обдумывали, что же им теперь со мной делать.
Должно быть, они хотели меня прикончить. Сквозь это окно палил из пулемета Майерхоф, я подавал ему патроны, а потом начал стрелять сам. Я уставился на солдат. Их взгляд не сулил ничего хорошего. Тот, что был около меня, навел автомат.
Я снова поднял руки.
Вдруг раненый что-то прошептал им и покачал головой.
Но у меня был пистолет. Я тоже мог стрелять. Мне не хотелось так дешево отдать свою жизнь.
Раненый лежал, прислонившись к стене, в двух шагах от меня, и тяжело дышал. Те двое положили ему на колени автомат, ствол был направлен прямо мне в грудь.
Тот, что первым забрался в подвал, вплотную подошел ко мне.
«Ты — фашист. Ты пойман. Понял? И давай не глупи. Понял?»
Оба солдата наклонились и поцеловали раненого. Он был много старше их. Потом они снова выбрались из окна на улицу. Грохот боя стал еще сильнее.
Так мы остались с раненым одни. У него на коленях лежал автомат. Мой пистолет был спрятан в картошке.
Пусть только он попробует в меня выстрелить, я сам его тут же прикончу. Так думал я. В полутьме я плохо различал его лицо, он же, наверное, видел меня лучше. Свет из окна падал как раз на мое лицо.
Вдруг я почувствовал, что теряю сознание. Сказалось, вероятно, напряжение последних часов, потеря крови и страх смерти. Нет, надо взять себя в руки, главное, не показать, что я совсем без сил.
И тут раненый спросил: «Ты ведь совсем молодой. Сколько же тебе лет?»
Он произнес это четко, на моем родном языке. По его произношению я сразу понял, что он родом из нашего города. И я позабыл о своей ране. Я понял. Здесь, в подвале, передо мной сидит немец, немец в русской гимнастерке, один из тех, кто предал Германию. Один из тех, кто кричал в микрофоны и призывал нас бросить оружие.
Вот что я думал в этот момент: только бы пистолет Майерхофа сработал без отказа!
«Сколько же тебе лет, отвечай!»
«Так точно, семнадцать», — ответил я.
«Ты сам из этого города?»
«Так точно».
«Что ты заладил «так точно» и «так точно»?»
«Вы же меня допрашиваете. Я пленный».
«Да, это верно. Ты пленный. Но скажи спасибо, что тебя так не шарахнуло, как вот этого унтер-офицера. Да еще перед самым концом».
Раненый закашлялся и прижал руки к груди.
«Доволен, что война к концу идет?»
Я промолчал, а сам подумал, что ей и впрямь скоро конец. Раньше мне это совсем не приходило в голову. Но там, за окном, еще бушевала война и стрельба становилась все яростней и ожесточенней.
Раненый наклонил голову к окну, и мне стало видно его хмурое и напряженное лицо.
Я пошарил в мешке с картошкой, нащупал холодную рукоятку пистолета.
Раненый сказал:
«Скоро все кончится. Да это и не может дальше продолжаться. А они все сопротивляются и сопротивляются. Вот такие, как ты, стреляют до последнего патрона. И что только Гитлер из вас сделал! Эй ты, ну ответь же, почему вы сопротивляетесь как сумасшедшие?»
Осмелев, я спросил:
«Почему вы с русскими? Вы же немец!»
«Сердцем и разумом я уже давно с ними. Ты пока что не можешь это понять. Но скоро и ты прозреешь. Поймешь, что я прав, а ты нет. Чем занимается твой отец?»
Я ответил с горечью:
«Мой отец погиб. Так точно, погиб».
«Кем он был до войны?»
«Слесарем».
«Работал в этом городе?»
«Так точно».
«Где же?»
«На заводах Лемке».
Он немного помолчал.
«Я и сам работал у Лемке. Много воды с тех пор утекло. Потом бросили меня в тюрьму… Я тоже был слесарем. Давним-давно… Но надеюсь скоро опять, приняться за работу. Совсем скоро…»
Я, кажется, даже привстал, несмотря на сильную боль. Мне показалось просто невероятным, что этот человек в русской гимнастерке тоже служил у Лемке. Проходил сквозь те же ворота, что и мой отец. По-видимому, он ориентируется в городе не хуже меня. Знает его как свои пять пальцев и указывает русским ближайшие пути. Хотя он мог многое позабыть, ведь он давно уже здесь не живет.
«Куда тебя ранило?»
«В бедро».
«Рана сквозная?»
«Не знаю. Вообще я ничего не знаю».
«Болит?»
«Да, да, — сказал я с ужасом, жаркая волна захлестнула меня. — Я же здесь сдохну как собака. Помру от столбняка, от потери крови».
«Спокойно, — сказал человек у стены. — Не бойся. Нас отсюда вытащат. Там пока еще идет бой. Но о нас вспомнят. Андрей не может забыть, что я здесь».
Может, твой Андрей про тебя и вспомнит, думал я, а меня, врага, еще, чего доброго, прихлопнет.
И я снова нащупал пистолет. Автомат на коленях солдата уже не был направлен мне в грудь. Раненый зажег сигарету, несколько раз затянулся, тут же тяжело закашлялся и даже скорчился от боли.
«Нельзя вам курить с таким ранением», — сказал я.
Раненый бросил сигарету, посмотрел на меня.
«Что верно, то верно. Да мне все равно уж ничем не поможешь». Он с трудом выговаривал слова.
А я подумал: с какой это стати я еще о нем буду волноваться? Пусть себе подохнет от своей сигареты. Пусть захлебнется кровью. Ведь у него, должно быть, прострелено легкое.
Вдруг я почувствовал, что меня начинает лихорадить. Меня трясло от холода, потом снова бросало в жар. А бой все продолжался, и, замирая от страха, я представлял себе, что умру в этом мерзком подвале.
Тут раненый сказал: «Ты уже думал о том, как все будет, когда они там кончат стрелять? Прежде всего надо тебе отсюда выбираться. Домой бы тебе».
Я молча сжимал в руке пистолет.
Раненый привстал, наклонился ко мне.
«Ты весь дрожишь? Будь они прокляты со своей бессмысленной обороной! Мы бы уже давно выбрались отсюда, лежали бы себе на кроватях в лазарете. На, выпей!»
Он с трудом подполз еще ближе и протянул мне фляжку. Я жадно глотал горький чай.
«И вот это еще попробуй», — сказал раненый.
В первый раз в жизни пил я русскую водку. Слезы навернулись на глаза, но мне сразу полегчало.
«Вот видишь», — сказал он.
Раненый сидел на корточках прямо передо мной и тяжело дышал. Его лицо было совсем рядом. Нет, он был гораздо старше, чем я сначала думал. Быть может, виной тому усталость или густая щетина на щеках?
Мне показалось, что он улыбнулся. Автомат он прислонил к стене, и дотянуться до него теперь было нелегко.
«А вы что будете делать, когда кончится война?» — спросил я и сам удивился своему вопросу. Я все еще нащупывал пальцами пистолет. Достаточно было вытащить его из мешка и нажать курок. Раненый тоже глотнул водки.