— Входите, — произнесла женщина, приглашая офицера и солдата в комнату, и предложила им сесть. Она просит ее извинить: ей надо ненадолго уйти, кое-что подготовить.
Офицера поразил ее голос — низкий, чуть глуховатый, он волновал его. Усевшись в кресло, он вытянул ноги и, поджав губы, одобрительно кивнул, когда женщина вышла.
— Спички!
Вестовой услужливо вскочил, чтобы подать огня.
Офицер затянулся и едва удостоил солдата кивком. Поднявшись с сигаретой в зубах, он принялся разглядывать книги на полках и развешанные на стенах гравюры. Взял с письменного стола фотографию мужчины в форме лесника. Уголок ее был обвит траурной ленточкой. Офицер легонько присвистнул и поставил фотографию на место. Медленно повернувшись к вестовому, он сказал, что тот ему больше не нужен и может идти. Ему лучше переночевать с остальными. Однако прежде пусть принесет кое-что из машины: сардины, бутылки две вина и кофе. В общем, он сам знает.
Вестовой ухмыльнулся.
Женщина хозяйничала на кухне.
На спинке стула висело полотенце. Когда офицер вошел. Ханна, наклонив голову, наливала в таз горячую воду.
Пусть она бога ради не беспокоится, он протестующе поднял руки, ведь наверняка для него отыщется местечко на чердаке. Он может спать там. Солдаты — народ неприхотливый.
— Нет-нет, — поспешно возразила она. — Солдату положено самое почетное место. Найдется кое-что получше чердака. — Она рассмеялась, глядя ему в лицо, хотя от страха сердце ее готово было выпрыгнуть из груди.
Чуть позднее, когда он умывался на кухне, Ханна накрыла в гостиной маленький столик. Постелила красивую скатерть, достала дорогую посуду (к чему хранить это, если война докатилась до самой деревни) и подала на стол все самое лучшее, что было в доме. Вскоре в дверях показался офицер — посвежевший, сияющий. Он с улыбкой смотрел на Ханну. Столько хлопот из-за какого-то пропыленного солдата! Она передвинула тарелку. Фарфор мелодично зазвенел. Ханна подняла на офицера глаза.
— Вы же гость в моем доме, я хотела бы, чтобы вам здесь нравилось.
Но это великолепно — настоящий праздник, однако почему на столе всего один прибор, неужели она не доставит ему удовольствия и не сядет за стол? Нет, право, без нее он кусочка не съест, и все ее труды пропадут даром!
— Ах, я в таком виде…
Он вежливо запротестовал. Тогда она поставила еще один прибор. И попросила его немного обождать — вот книги, радио. Она быстро переоденется.
Ханна вышла из комнаты и подумала, что, пожалуй, сумеет удержать офицера внизу. У лестницы она остановилась, прижав руку ко рту, ноги ее словно валилось свинцом.
Сын!
Цепляясь за перила, она с трудом поднялась наверх.
Сын с беспокойством прислушивался к тому, что происходит внизу. Мать, присев к нему на край кровати, прошептала с искусно наигранной веселостью, что действительно к ней пришли гости, хоть и поздно уже. Сын ведь знает — на мгновение она задумалась, — знает Гербера и старого Функе. Они хотят повеселиться напоследок. Выставить их негоже. Но надо думать, они пробудут не слишком долго. Во всяком случае, им не к чему знать, что он дома. Так что пусть лежит тихо, а лучше всего надо постараться уснуть. Все в порядке. Она заглянет попозже проведать его. Ободряюще кивнув сыну, мать ушла.
Тем временем вестовой принес вино.
Удобно расположившись на софе, офицер крутил ручку приемника. Заслышав на лестнице шаги хозяйки, он поспешил отослать вестового, предварительно приказав не будить его утром слишком рано. Видит бог, он крайне нуждается в отдыхе.
Когда хозяйка вернулась, офицер, пораженный, поднялся ей навстречу. На ней было темное платье, подчеркивающее стройность ее фигуры. Пышные волосы забраны в высокую прическу. На очень бледном лице выделялись темные глаза. И ни одного украшения.
Офицер оценил ее красоту, именно такой тип женщины ему нравился.
— О, — восхищенно воскликнул он, — вы настоящая королева!
«А он довольно милый, — подумала она. — Хоть и офицер из спецчасти, но довольно милый».
Офицер открыл свой портфель, что стоял подле буфета. Разрешит ли она преподнести ей подарок — так, маленький пустячок, просто благодарность за ее радушие? Духи, очень редкие, как раз те, что должны подойти ей. Ему они ни к чему. И он протянул ей изысканный формы флакон.
Женщина с улыбкой приняла подарок, поблагодарила. Он не сводил с нее глаз, и она, стоя перед зеркалом и колыхнув флакон, осторожно, кончиками пальцев, слегка коснулась мочек ушей.
Ели они молча. Выпили вина. Он попросил позволения зажечь свечи и подошел к пианино. Просмотрел стопку нот.
Умеет ли он играть?
Немного. Для себя. Он не пианист.
Так пусть сыграет.
Он не уверен, сумеет ли. Офицер поднял крышку, несмело взял несколько аккордов. Наконец пододвинул стул и заиграл сонату Моцарта, легко и весело. Играл он с чувством.
Съежившись в кресле, женщина разглядывала незнакомца. Продолговатое лицо, светлые глаза, подбородок и щеки выбриты до синевы. «Какие глаза, — думала она, — неужели он играет Моцарта?» И испугалась, почувствовав, что он ей нравится. Но ведь она здесь только потому, что наверху спит ее мальчик! Незнакомцу лет тридцать, не больше. Волосы черные, блестящие. Сильные руки. Ее пробирала дрожь. Вот он осторожно закрыл инструмент, повернулся вместе со стулом и поднял бокал, чтобы выпить за здоровье хозяйки.
От далекого грохота орудий дребезжали стекла. В бокалах отражался свет свечей.
Они заговорили о войне. Ей не пришлось ничего выпытывать, чтобы узнать, что он мыслит о войне. Он говорит пылко, он был взбешен поражением.
Женщина была немногословна. Только однажды насмешливо назвала Гитлера своим «закадычным другом». Он насторожился. Впрочем, кто знает, что будет с нами завтра. Женщина красива. И с ней расстаться? Каждую ночь расставаться!
Он ощупью нашел ее руку, но она, улыбаясь, отняла ее. У нее, сказала она, загрубели руки.
Офицер не отрываясь смотрел на женщину; ее бледное лицо, озаренное неверным светом свечей, расплывалось у него перед глазами. Словно сквозь дымку, видел он, что она улыбается. Он смотрел на нее и чувствовал, что приходит в возбуждение.
— Вы так красивы, — воскликнул он, — а мне, быть может, утром уже придется уйти!
Голос его прервался. Женщина тихо засмеялась, но уже без издевки. Едва она откинулась назад и положила ногу на ногу, как офицер поднялся. Не сводя с нее глаз, он стал медленно приближаться к ней.
Ханна вскочила.
— Пойду сварю кофе, — сказала она.
Вернулась она скоро, осторожно неся в одной руке поднос. Другой рукой ей пришлось открывать и закрывать дверь, он даже не поднялся ей навстречу и не помог. Она видела, как торопливо пил он бокал за бокалом.
— Война. — Он прислушался к дребезжанию стекол, затем взглянул на Ханну. — А ночи так коротки. Кто знает, сколько их у нас осталось. Может, одна-две. Если другие выиграют войну… нам будет плохо, очень плохо.
— Мне нечего бояться, — возразила она, — я ничего дурного не сделала.
— Ты-то ничего не сделала, — едва ворочая языком, он насмешливо вскинул брови, — но кто станет об этом спрашивать? А ты ведь знаешь, что сделали мы. Быть может не по своей воле — ах, черт, не стоит думать об этом. Предсмертный крик — не лучшая музыка. И все-таки мы это делали, так было нужно. Да что это я несу всякую чушь! Иди ко мне, ты так хороша.
Она взяла чашку, чтобы налить кофе. Кофе чуть не пролилось, так дрожали у Ханны руки.
— Что ты знаешь о профессии солдата, — говорил он, поглаживая пальцами голубые прожилки на ее руках, пока она разливала кофе. — Рассказал бы я тебе… — Он осторожно отхлебнул горячий кофе. — Работали у нас, — начал он, — в Польше, еще в начале войны, несколько женщин, полячек. Самой молодой было не больше шестнадцати, самой старшей, пожалуй, двадцать — двадцать один; красавица, правда немного полновата, черноволосая, с темными доверчивыми глазами. Звали ее Стефа.
Он взял сигарету и жадно затянулся.
— Я расскажу тебе историю, — усмехнувшись, продолжал он, — чтобы ты поняла, что́ обязан делать солдат, когда ему приказывают. Итак, звали ее Стефа: она, как и другие, работала на кухне в обозе. Так по крайней мере это называлось. Ночью же они спали в нашей палатке. Бог мой, что ты морщишься? Я же сказал, что ты ничего не знаешь о войне и солдатской жизни. Но так именно и бывает. Когда смерть рядом — а на войне она всегда рядом, — солдат сильнее тоскует по женской ласке. Так вот, ее звали Стефа. Мне даже кажется, что она любила… одного из нас. Она едва знала два-три слова по-немецки, но я часто видел, как гладила она его руки. Их влекло друг к другу, ты понимаешь. А они были врагами. Но она была женщина, а он — мужчина. И собой весьма недурен, как мне помнится, даже внимание ей оказывал… ночью. Но однажды всему пришел конец. Нас перебрасывали, назначен был новый генерал. Он и по сей день еще командует. Сразу же заговорил о распущенности и расхлябанности, о моральном разложении. Женщинами он не интересовался. Такие тоже встречаются. Значит, стал он нашим шефом, и тогда один, тот, кого Стефа отвергла, сказал в отместку, будто она еврейка.
— Бог мой, — прошептала женщина, — что же вы с ней сделали?
Офицер прикусил нижнюю губу и помолчал немного.
— Ее пришлось отправить в один из этих лагерей, — продолжал он. — Она отчаянно сопротивлялась, цеплялась за него, за того самого, о ком я говорил. Но он ничем не мог ей помочь. Она же еврейка, представляешь? Стефу бросили в грузовик. Крик ее до сих пор стоит у меня в ушах. Ее увезли в той же машине, в какой привезли сюда всего месяц-другой назад. Одному из нас было очень жаль ее. Такая красивая, пухленькая, теперь ему приходилось одному проводить ночи.
Ну вот, а спустя несколько дней среди ночи разлаялся командирский пес. Генерал всегда держал при себе собаку. Мы вышли узнать, что случилось. И увидели забившуюся в угол Стефу, растрепанную, оборванную. Может, шофер пожалел ее и отпустил, знал, что ожидает женщин в лагере. А может, она вернулась, надеясь на помощь. Или действительно замышляла недоброе, так, во всяком случае, утверждал наш генерал. Она кусалась и царапалась, когда ее схватили, а потом плюнула в лицо генералу. Это было великолепно, она плюнула ему прямо в лицо. Старик был вне себя от ярости.