— Ничто не помешает мне выполнить свой солдатский долг, — сказал он. — Даже женщина. Даже ночь. Но, — он улыбнулся, — но я тоже человек. Ладно, пусти. Меня ждет генерал.
Она отошла в сторону, прислонилась к косяку и, не отрываясь, смотрела на уходившего офицера. Он ушел. И не оглянулся.
Офицеру, ценимому в своей среде за холодную бесчувственность и безрассудную смелость, не удалось подавить в себе некоторую смущенность, когда он предстал перед начальством; почтение к вышестоящим было привито ему воспитанием. Поэтому он и опасался, что генерал может вспылить, ведь офицер заставил себя ждать, а фельдфебель, быть может, доложил, в какой ситуации застал он лейтенанта. Генерала боялись в равной мере и офицеры и рядовые, во всем, что касалось дисциплины, он был беспощаден и жесток. Рассказывали, будто недавно он предал военно-полевому суду шофера и недолго думая приказал расстрелять только потому, что увидел его якобы нетрезвым за рулем своей машины.
У офицера, стало быть, была причина бояться встречи с генералом и его решения относительно судьбы дезертира. Ради женщины офицер отпустил бы мальчишку. Правда, вину юнца он считал доказанной. У многих в последние дни сдали нервы, и они хотели спасти свою шкуру. Но офицер отнюдь не был толстокожим и не слишком церемонился в случаях, когда затрагивались его личные интересы.
А это был именно тот случай: женщина ему нравилась. Следующую ночь офицер, по всей видимости, еще проведет в деревне. И ему не хотелось в эту ночь оставаться одному.
Он прибавил шагу и заспешил по деревенской улице, небрежно отвечая на вялые приветствия подчиненных. В два-три прыжка одолел ступеньки ратуши. Но перед кабинетом генерала помедлил. Наконец вошел и по всей форме доложил о своем прибытии.
Генерал, долговязый, худощавый, хотя с виду и не очень старый, слегка сутулился. Половина его лица обезображена шрамом, пересекавшим щеку от глаза до уголка рта. Казалось, на лице его застыла улыбка. Генерал поднял глаза на вошедшего, неодобрительно оценив его элегантную внешность. Затем опять углубился в чтение разложенных на столе бумаг. Неподалеку от стола возился фельдфебель, тот самый, что вытащил лейтенанта из постели.
Лейтенант стоял у двери и ждал. Он уже понял, что фельдфебель донес на него.
Генерал, с застывшей на лице улыбкой, поднял голову и, не предложив офицеру сесть, объявил, что до него дошли слухи об ослаблении дисциплины во вверенной лейтенанту части. Это весьма прискорбно и имеет свои причины. Необходимо принять строжайшие меры и восстановить порядок. Распущенность следует беспощадно искоренять. Деревня расположена возле важного в военном отношении моста. Ее необходимо удержать — во что бы то ни стало. Подкрепление на подходе, объявлен по тревоге сбор фольксштурма, к тому же в ведении лейтенанта бывалые люди. Дня два-три они устоят против американцев. Сам же он и его штаб, прибытие которого он ожидает с минуты на минуту, должен отойти в глубь страны для переформирования. Все ли офицеру ясно?
Конечно, все ясно, облегченно вздохнув, ответил лейтенант и подумал, что старик торопится и, вероятно, предоставит ему возможность решить участь дезертира.
Но тут, как бы между прочим и по-прежнему не отрываясь от бумаг, генерал сказал, что это было одно дело, теперь же о другом. Известно ли лейтенанту, что в его отсутствие состоялся суд над дезертиром?
Он слышал, ответил офицер, что кого-то поймали. Но о суде ему ничего не известно. К тому же весьма удивительно, что решение вынесли в его отсутствие.
Генерал выпрямился и на сей раз действительно ухмыльнулся.
Подобное положение вызвано тем, сказал он, что лейтенант не слишком торопился покинуть свою квартиру, в которой чувствовал себя как дома. С другой стороны, его не хотели ставить в неловкое положение. Ведь пойманный, собственно говоря, сын той женщины, с которой лейтенант провел эту ночь.
У офицера кровь застыла в жилах.
Генерал поднялся и закричал, что лейтенант свинья и, должно быть, совсем рехнулся.
Офицер, вздрогнув от оскорбления, пробормотал, что с мальчишкой произошел несчастный случай и он переночевал у матери. Ведь речь идет о шестнадцатилетнем подростке… Лейтенант понимал, что ведет себя неумно. Его злило присутствие фельдфебеля, свидетеля его унижения, а улыбка генерала приводила в ярость.
— Кто знает, — раздраженно воскликнул лейтенант, — как фельдфебель преподнес дело!
— Молчать! — приказал генерал и добавил, что его не удивляют ни суждения офицера, ни явное сочувствие к происшедшему; но, к счастью, дело уже решено. Он повернулся к фельдфебелю, который в ожидании приказа якобы безучастно стоял в стороне, и попросил передать офицеру для ознакомления протокол.
Фельдфебель щелкнул каблуками, подошел к лейтенанту и протянул ему бумагу. Тот взял листок, не удостоив фельдфебеля и взглядом, пробежал глазами написанное. «Обвиняется в дезертирстве, — прочитал он. — Расстрел!» Среди подписей лейтенант увидел фамилию бургомистра этой деревин.
Генерал внимательно наблюдал за ним. Офицер, все еще держа бумагу в руке, сказал, что выполнил не один приказ и генералу это хорошо известно, но в данном случае…
Тут он опять замолчал и подумал: «Почему я, собственно, иду против генерала? Он же сильнее… А все эта женщина. Черт побери! Ну и влип же я!» Он еще не понимал, что это был страх, страх перед концом войны, страх перед тем, что будет потом.
Запинаясь, он продолжал: генерал, бесспорно прав, приговор, разумеется, правильный, но он просит генерала подумать, стоит ли приводить приговор в исполнение здесь, в родной деревне солдата. Скоро им понадобится каждый человек, к чему лишний раз раздражать людей?
Генерал кивком приказал фельдфебелю выйти. Пусть ждет на улице дальнейших указаний. Громко топая сапогами, тот удалился.
— Лейтенант, — проговорил генерал, — я уже предостерегал вас, чтобы вы не путались с бабами, когда-нибудь свернете себе из-за них шею. Неужели вы не понимаете, что сели в лужу, что я могу заподозрить, будто вы прикрываете дезертира, что баба эта держит вас в руках.
Генерал не станет его щадить, и этом лейтенант уверен. Плевать на парня, решил офицер, не он первый; плевать на женщину — она не последняя. Речь идет о собственной жизни.
И он крикнул, тыча в знаки отличия на своей груди, что никакого отношения не имеет к этому делу, ни малейшего, за что же к нему такое недоверие. Он признает, что спал с женщиной — но ведь откуда ему знать, что происходило в доме. Ему жаль парнишку, только и всего. Вот он и подумал…
— Довольно, — прервал его генерал. Все это время он сидел на краешке стола, а тут вскочил и, ухмыляясь, подошел к лейтенанту. — Достаточно! Сейчас, как никогда, нужны настоящие мужчины, решительные и твердые. Ваша связь станет достоянием всей деревни, и сотни парней, как этот дезертир, сбегут, забьются в канавы, трусы — не мужчины. Но я дам вам шанс оправдаться. Доведите эту историю до того конца, какой нужен нам. Это необходимо, чтобы укрепить дисциплину в вашем подразделении и ваш авторитет, лейтенант. Люди устали, выдохлись, им необходима острастка. Вы приведете приговор в исполнение. Это единственная возможность оправдаться.
Лейтенант, не отрываясь, смотрел генералу прямо в глаза. «Я хочу жить, — думал он. — Он вынуждает меня.
Я не смею ослушаться. Жуть берет, что придется сделать. Но приказ придется выполнять. Генерал приказывает.
Ночь мы провели хорошо, второй такой не будет… Генерал приказывает… Жаль парня — хотел спастись. Но иначе я не могу спастись. А я хочу жить — и сегодня, и завтра, кто знает что будет потом».
Он хрипло спросил:
— Разрешите вызвать фельдфебеля?
Генерал кивнул.
Лейтенант крикнул фельдфебеля и, когда тот вошел в комнату, решительно отдал приказание. Генерал усмехнулся.
Ханна не нашла отряда на соседнем дворе. Тогда она отправилась искать его.
Двор деревенского старосты словно вымер в это пасмурное утро. Кур и то не было. Двери хлева завалены всякой рухлядью. Ведь по деревне шатаются солдаты. Прихватывают все, что плохо лежит. Во дворе ни души. Из дыры в ограде вылез пес и, виляя хвостом, приветствовал Ханну.
По булыжнику прошаркала сгорбленная, как усохшее дерево, мать старосты, прикрывая бледное лицо бархатным платком. Тяжело дыша, Ханна остановилась.
— О господи, господи, — прошамкала старуха, не раскрывая перекошенного параличом рта.
Ханна бросилась в дом. В комнате бургомистра уже собрались крестьяне. Они умолкли, едва Ханна переступила порог.
— Где офицер? — И не смогла продолжать: к горлу подступил комок. Бургомистр, краснолицый, пучеглазый, не поднимал на женщину глаз.
Был здесь ее мальчик?
Покашливая, мимо двери прошаркала старуха.
— О господи, господи!
Староста вытер платком лысый череп. Наконец опустил руку. Да, они сидели здесь рядом, в конторе, оберлейтенант и даже генерал. У двери стоял часовой. С винтовкой.
Крестьяне уставились в пол.
— Надо ей сказать, — пробормотал лысый, остальные кивнули.
Наконец староста заговорил:
— Да, мальчика провели в ту комнату, но через минуту-другую снова вывели. — Он опять промокнул голову платком и откашлялся, прежде чем продолжить.
— Они пошли с ним в долину. И офицер тоже.
Ханна кинулась из дому. Она пустилась бегом по карабкающейся вверх каменистой улице.
Неподалеку от каменоломни Ханна заметила группу солдат и офицера. Они шли ей навстречу, но без ее сына.
Она поняла, что пришла слишком поздно.
Лейтенант хотел было пройти мимо Ханны. Но она преградила ему дорогу, стала, тяжело и прерывисто дыша открытым ртом. Голова ее раскачивалась из стороны в сторону, словно лишившись прочной опоры. Глазами она впилась в офицера, словно запоминая его лицо на всю жизнь. Так стояли они друг против друга, лицом к лицу, пока офицер наконец не пошел своей дорогой. Остановившись еще раз, он, не глядя на женщину, пробормотал через плечо:
— Я не мог иначе.