Назавтра в полдень Ханна уже шла по оживленным улицам города, разыскивая здание суда — каменное готическое здание ржаво-красного цвета, возносившееся над лабиринтом закоулков старого города. За окошечком проходной сидел инвалид в очках.
— Здесь ли прокурор и можно ли с ним поговорить? — спросила Ханна.
— Сегодня не приемный день, — прокряхтел старик.
Она издалека, и дело ее не терпит отлагательства. Ей необходимо поговорить с прокурором.
— Он занят, — прокаркал очкастый. — Занят на важном процессе.
Ханна поглядела на чудного старикашку, который туда-сюда вертел головой, словно ворон.
— Подожду, — сказала она и села на скамью.
При виде такого упрямства ворон взъерошился от злости и выпрыгнул из своей клетки.
— Что вы себе позволяете! Тут не зал ожидания. Вы в суде!
— Вот именно, — резко обернувшись к старику, сказала Ханна.
— Зачем непременно прокурор? Может, я могу посоветовать? В конце концов, не первый год здесь служу. Что вам нужно-то?
— Хочу сообщить об убийстве, — ответила Ханна.
При слове «убийство» старик вздрогнул, юркнул обратно в клетку и набрал номер телефона. Отодвинув стекло в окошке, сказал, что прокурор примет ее. Он уже у себя в кабинете.
Ханна поднялась по стертым ступенькам, ведущим в сводчатый коридор.
Когда она вошла в кабинет, прокурор встал и шагнул ей навстречу. Уверенность вдруг покинула ее, и она в нерешительности остановилась в дверях. Этот человек совсем не отвечал ее представлениям о юристе. Слишком уж молод, слишком элегантен. Ему, пожалуй, тоже не больше тридцати, подумала она. Как и тому… Черные, поредевшие надо лбом волосы, свежий румяней, живое лило, выражение которого то и дело меняется, когда он говорит.
Прокурор подошел к ней, и тут она заметила, что он слегка прихрамывает. Это придавало ему какую-то неуклюжесть, тронувшую ее. «Ранение, — подумала она. — Наверное, фронтовое».
Спросив, что привело ее к нему, он предложил ей сесть. Правильно ли он понял? Убийство?
Ханна кивнула, опустилась в кресло, сняла перчатки. Она заранее от слова до слова продумала все, что скажет, а теперь вдруг не знала, с чего начать.
Он не торопил ее, предложил закурить. Взяв сигарету, она вертела ее в пальцах, не замечая, что он протягивает ей спичку.
— Итак, что произошло? — спросил он.
— Для начала мне нужен совет, — ответила Ханна и медленно подняла на него глаза. Ее взгляд, устремленный на прокурора, казалось, что-то взвешивал, словно проверяя, стоит ли посвящать его в это дело. — Не так-то просто рассказать об этом, да, боюсь, вам не понравится то, что я расскажу.
— Здесь редко рассказывают вещи, которые мне нравятся, — сказал прокурор. Он пододвинул кресло ближе к ней.
— Вы служили в армии? — спросила Ханна и, получив утвердительный ответ, добавила: — Офицером?
И на это он ответил утвердительно, но уже с оттенком удивления.
Тогда Ханна сказала:
— В таком случае вас заинтересует мой рассказ. История офицера, убившего моего сына за несколько дней до конца войны.
Она внимательно смотрела на прокурора, но тот был невозмутим, и на лице его не отразилось ни гнева, ни досады. Ему было известно немало подобных случаев; знал он и о тех трудностях и мытарствах, которые предстояло преодолеть каждому, кто вставал на защиту справедливости. «Повезло же мне!» — подумал он. Тем не менее попросил ее все рассказать.
Ханна рассказала не все. Она умолчала о том, что спала с этим офицером.
Когда она закончила свой рассказ, прокурор долго молчал. Наконец он заговорил. Судьба ее сына задела его за живое, сказал он. Ему самому пришлось пострадать от беззаконий тех лет. Сунув руки в карманы, он зашагал из угла в угол, подошел к окну, выглянул наружу. Потом внезапно обернулся и сказал:
— Я согласен возбудить обвинение.
Через месяц-другой Ханна Глауда получила уведомление, что выдан ордер на арест известного ей офицера. Он предстанет перед судом.
Однажды летним вечером покрытая пылью легковая машина промчалась через деревню, что возле моста, и, с ревом подскакивая на камнях, полезла в гору, к старому дому лесника. Куры, нежившиеся в дорожной пыли, бросились врассыпную, хлопая крыльями, и крестьянки, выскочив из дверей, бранились вслед машине. У каштана перед домом лесника она остановилась. Мужчина, одетый с элегантной небрежностью, в спортивном костюме, тщательно протерев носовым платком темные очки, вылез из машины.
Ханна читала вслух сынишке Фридель Фукс. Услышав стук захлопнувшейся дверцы, она отложила книгу, отстранила мальчика и подошла к открытому окну. Какой-то незнакомец отворил садовую калитку и направился к старику, работавшему у нее в саду. Тот выпрямился, опершись о мотыгу, приложил ладонь к уху и указал на ее окно.
Ханна отступила за гардину, спрашивая себя, кто этот человек и что ему нужно.
На лестнице раздались шаги, и она отворила дверь. Незнакомец снял шляпу и спросил, не она ли фрау Глауда. Он, казалось, был изумлен тем, что перед ним еще довольно молодая женщина. Долговязый и худощавый незнакомец слегка сутулился, хотя с виду был не так уж стар. Он как-то странно улыбался, и эта кривая улыбка не сходила с его лица, обезображенного синеватым шрамом, пересекавшим щеку от глаза до угла рта.
Ханна никогда прежде не видела этого человека. Она решила, что он из суда, и приветливо предложила ему кресло. Ожидая, пока он заговорит, она посадила мальчугана на диван, положила ему на колени ворох игрушек. Ребенка всегда надо чем-нибудь занять, пояснила она, нарушая молчание. Незнакомец, желая начать разговор с безобидной темы, спросил, не ее ли это сын.
Нет, это не ее сын, ответила Ханна, с удивлением поглядев на незнакомца, и спросила без обиняков, зачем он пожаловал.
Незнакомец снова протер очки. Он приехал по поводу судебного процесса, который, как ей, несомненно, известно, будет слушаться в ближайшие дни.
— По поводу процесса? — повторила Ханна, растягивая каждый слог. — Так вы, верно, из суда?
Нет, он не из суда. Он друг, фронтовой товарищ обвиняемого офицера.
Женщина обмяла ребенка.
— Фронтовой товарищ, — глухо повторила она.
— Так точно, фронтовой товарищ, — подтвердил он, и ему необходимо поговорить с ней. Эта миссия не так уж приятна, но дело возбуждено, и на скамье подсудимых будет сидеть офицер, который, если даже на нем действительно и лежит вина, уже искупил ее шестью годами тюремного заключения. Его, да и не только его одного, встревожил процесс, который может дать определенным кругам повод поднять шум…
Тут Ханна перебила его. Ей непонятно, сказала она, и лицо ее оставалось бесстрастным, кому и чего надо бояться?
Незнакомец, все так же улыбаясь, сказал, что очень хорошо понимает скорбь матери, потерявшей единственного сына. Но тогда шла война. Сейчас многое предстает в ином свете. Однако — и это не секрет — снова нужны солдаты. А все еще продолжают сводить счеты с теми, кто в те годы под давлением обстоятельств вынужден был действовать решительно.
— Что вам от меня нужно? — спросила Ханна.
Стало быть, процесс состоится, продолжал незнакомец, не обращая внимания на ее вопрос. Она выступит главным свидетелем. Но приговор, каков бы он ни был, ничего не вернет ей. Шла война. Сын ее был виновен в нарушении закона военного времени. Офицер не вправе был поступить иначе.
Прикрыв рукой глаза, Ханна с трудом проговорила:
— Он должен был его спасти… после всего, что случилось.
Незнакомец закурил сигарету. Он дунул на спичку и все с той же застывшей улыбкой смотрел, как она тлеет и гнется в его пальцах.
— Мне известна эта история, — сказал он. — Вы понимаете, мне известно все… И потому, я полагаю, вам не следует слишком усердствовать в суде. В моих интересах — да и в ваших, надо думать, тоже — не предавать огласке всего, что мы знаем. Скажу яснее: до общественности не дошли сведения о доле вашей вины в этом трагическом деле. Кто знает, как бы все обернулось, поведи вы себя иначе в ту ночь. Оскорбленная любовница не произведет благоприятного впечатления на суд. Простите, но вы сами вынуждаете меня к подобной откровенности. — Улыбка все не сходила с его лица. — Итак? — спросил он и взялся за шляпу.
— Да, — сказала Ханна. — Вы и впрямь фронтовые товарищи: один — убийца, другой — шантажист. Уходите из моего дома!
Он медлил, и тогда она крикнула:
— Вон отсюда!
Мальчуган, о присутствии которого она позабыла, испугался и заплакал. Ханна занялась ребенком, а незнакомец, вежливо откланявшись, ушел.
С этой минуты Ханна места себе не находила от беспокойства, и в деревне стали поговаривать, что теперь она уже вовсе не в себе. Впервые она остро почувствовала свое, одиночество. Не было никого, кто мог бы дать ей добрый совет.
Она боялась не того, что ей могут причинить вред. Нет, ее страшило другое: как бы кому-то не удалось помешать ей расквитаться с офицером. Она жила своей ненавистью к нему. Шесть лет тюрьмы, сказал незнакомец. Что для него эти шесть лет, они уже позади. Он жив. А ее сын мертв, потому что тот дал пристрелить его как собаку. Вся ее жизнь была ожиданием расплаты с этим человеком, и она не желает, чтобы это ожидание оказалось напрасным.
Ханна решила позвонить прокурору. Ей надо с ним поговорить. К ней приходил какой-то незнакомец. Он пытался оказать на нее давление в связи с предстоящим процессом. Нельзя ли ей повидаться с господином прокурором? У нее нет никого, кому она могла бы довериться. Знает ли она имя незнакомца? Да, он назвал себя, но она не запомнила его имени.
Это уже интересно. Нет, ей не нужно к нему приезжать. Он сам приедет в деревню во второй половине дня.
У Ханны отлегло от сердца. Однако день клонился к вечеру, а прокурор не явился, Ханна накинула плащ — на дворе было прохладно — и спустилась с горы. Она вышла из деревни и побрела той дорогой, по которой должен был приехать прокурор.
Вскоре она увидела, что навстречу ей мчится машина. Она подняла руку. Но прокурор не сразу узнал ее, и машина остановилась довольно далеко. Ханна повернула назад, сунув руки в карманы плаща. Ветер трепал ее волосы.