Надо тебе сказать, что под Москвой я получил Железный крест второй степени и орден за «отмороженное мясо». Хотя я не больно гордился всякими побрякушками, они помогли мне снискать расположение командира роты. К тому же еще в конском запасе я научился обращаться с лошадьми. Кроме того, отец мой — крестьянин и на конюшне всегда стояла пара одров. Так вот, однажды лейтенант спрашивает меня: «А что, Отт, небось вы не прочь ходить за лошадью господина майора, а?» Я отнекиваться не стал и принялся расхваливать лошадь на все лады. Тогда лейтенант сказал, что Ротману нужен вестовой, который знает толк в лошадях. И он, дескать, замолвит за меня словечко. Я на это не смел и надеяться. Вот так я и познакомился с майором Ротманом.
Странная у него была фигура, у майора Ротмана. Среднего роста, он казался маленьким. Узкий в кости, а казался кряжистым. А все оттого, что шеи у него почти не было и голова как бы была втиснута между плечами; плечи мундира (внизу — вата, вверху — плетеные погоны) всегда казались приподнятыми, вот из-за этого его фигура производила впечатление внушительное.
Голова его тоже достойна отдельного описания. Крупная, но как бы сплюснутая. Плоскоголовый, неуважительно называл я его про себя. Подстриженные под ежик огненно рыжие волосы, скуластое лицо в веснушках, безбородый, безбровый, с бесцветными ресницами над холодными зелеными глазами. Этому человеку и принадлежала моя Герма.
Когда я явился к нему с докладом, он спросил меня, за что я получил Железный крест, — начальство любит задавать такие вопросы. Чтобы владеть лошадью, я готов был запродать душу дьяволу или майору — что одно и то же. Рассказал, что тогда творилось под Москвой. Коротко, четко и ясно, как полагается говорить с таким человеком. Я рассказал, как мы поставили наши орудия у низенькой железнодорожной насыпи, как я с моими лошадьми поехал в ложбину, за насыпь, и как на нее и на наши расчеты посыпался град осколков, и как потом стало попадать и в моих лошадей, как с юга, где прорвались русские танки, на нас понесся огненный ураган. Тогда я уже ни секунды не сомневался, что удержаться дольше невозможно. Я рассказал ему, что собрал всех оставшихся лошадей (большинство издыхало в грязи и снегу) и погнал к насыпи, откуда мне уже возбужденно махали наши; мы еще успели захватить передки и отступить, пока нас не отрезали с юга танки. О том, что мы бросили там наши пушки и даже не успели подобрать всех раненых, я ему, конечно, рассказывать не стал. Одним словом, с того дня я стал вестовым майора и заполучил мою Герму.
Отт задумчиво погладил лошадь.
— Чего только я для нее не делал. Часами чистил ее щетками, полировал до блеска. Я мочился на тряпку и потом растирал ее шерсть. Блестела она, что твой шелк. Я накладывал ей бандажи, чистил копыта, баловал ее разными лакомствами, так что майор даже обозлился на меня и я чуть было не попал к нему в немилость. Будучи еще лошадью майора, Герма все равно принадлежала мне.
Ротман, наверно, это почуял, потому что многое делал мне назло. Когда он выезжал, лошадь блестела, как ясный солнечный луч, а когда возвращался, я едва узнавал ее. Ноги и подбрюшье — в засохшей глине, холка и спина — в мыле… Но меня этим не возьмешь. Чем больше он меня донимал, тем тщательнее ухаживал я за Гермой. Когда у нее появлялись потертости под седлом или на боках от стремян, я с ума сходил от злости. Наездник Ротман был никудышный. В седле держался чересчур прямо, наверное, слишком тяжелое у него было туловище. Чтобы не упасть назад, он, казалось мне, перегибался вперед. Смотреть было тошно, как эта козлоногая чушка сидела на такой горячей лошади. Может, от его неуклюжести я страдал больше, чем Герма. Поэтому и не удивительно, что во мне росла ненависть к майору, тем более острая, что ей некуда было излиться. Ротман без промедления отослал бы меня обратно в часть, заметь он что-нибудь. А я ни за что не хотел разлучаться с лошадью.
Он взглянул на меня, будто просил прощения.
— Ты ведь знаешь, как я люблю лошадей. И что тут удивительного, если ты побывал с ними в огне, в кромешном аду, когда, кажется, небо обрушится тебе на голову и в страхе ты пытаешься найти укрытие среди конских тел. Вдобавок при Ротмане я чувствовал себя в большей безопасности, чем в роте. В конце пятого года войны, надо тебе знать, в немецкой солдатчине не было больше места для героизма. Я в этом убедился после тех дней под Москвой, и, честно говоря, я немного побаивался, что меня опять пошлют на фронт. Мне и у такого начальника было спокойнее, чем рядом с камрадами на передовой.
И вот тут-то я как раз здорово ошибся. Будь я обыкновенным трусом, со мной бы этого не случилось. Но тогда не видать бы мне моей лошади. Настоящий трус учует всякую чертовщину издалека. А я майора не раскусил и вовсю старался, начищая ему, так сказать, ту метлу, на которой он носился по округе.
Этого карлика-великана снедала ярость, которая вырывалась наружу, как только пахло порохом. В его плоской рыжей голове не было места для страха. Чем ближе противник приближался к границам рейха, чем меньше у нас оставалось шансов найти применение полученным навыкам, тем воинственнее делался наш майор. И не то чтобы он был дурак, и не то чтобы он неверно оценивал военное положение вермахта в конце последнего года войны; просто он был офицером-нацистом. С теми июльскими заговорщиками — ничего общего; он знал одно: ему вверен боеспособный полк. А это, как-никак, несколько тысяч в основном молодых, здоровых, хорошо обученных и до зубов вооруженных людей.
Дверь конюшни открылась, и появились первые рабочие. Перерыв заканчивался. Отт поднялся.
— Герма сегодня свободна. Я стараюсь, чтобы ее вообще пореже запрягали. Сейчас поведу ее на выгон. А завтра расскажу тебе, что стало потом с майором, его тремя тысячами солдат, со мной и еще о том, как эта лошадь стала моей.
Мы вывели Герму из конюшни и смотрели, как она с поднятым хвостом, склонив красивую шею немного набок, раздувая ноздри и прядая ушами, рысью уходила к выгону.
— Она такая, — сказал Отт, — гордая и честная. Можешь запрячь ее, и она с поднятой годовой потащит любой груз, покуда не упадет замертво. — С этими словами он вновь исчез в конюшне.
Я вспомнил, что не доел обед, и поторопился в нашу маленькую столовую, чтобы перекусить до начала работы.
На другой день я с трудом дождался назначенного часа. Только мы вернулись с поля, где выкапывали картошку, как я шмыгнул в конюшню, горя желанием услышать от Отта продолжение его истории. Но тут меня ожидало разочарование. Мне сказали, что к обеду Отт вообще не вернется: его послали в лесничество.
Недовольный, я поплелся назад и присоединился к остальным рабочим нашей сельхозартели, которые, развлекая друг друга разными шутками, поджидали обеда. Зато вечером, когда рабочее время подошло к концу и большинство рабочих разобрали свои велосипеды из сараев и покатили по домам, мы с Оттом нашли время для продолжения рассказа. Отт — хороший рассказчик. Он не стеснялся говорить с чувством, хотя в обиходе мы этого стыдливо избегаем. Язык у нас, сельскохозяйственных рабочих, по правде говоря, грубоватый.
Мы сели на ящик из-под мякины; Отт прислонился головой к мешку, набитому тряпьем, и продолжил свой рассказ:
— Тебе, наверное, приходилось слышать, что за пять минут до звонка, когда Красная Армия готовила прорыв к Одеру, некий генерал Чернер заставил говорить о себе не только в Чехословакии. Совсем недавно он вернулся в Западную Германию. Очень может быть, что долгий плен в Советском Союзе не прошел бесследно для этого генерала, что он одумался и никогда не будет вести такой войны, как в то время. А тогда он хотел продолжать войну любой ценой и готов был мобилизовать всех до последнего человека. Сколько нас пошло из-за него на смерть, не могу сказать тебе точно. А имело ли смысл продолжать сопротивление, ты увидишь на примере нашего полка.
Последнюю военную зиму мы провели в Таусе. То было время маневров, марш-бросков днем и ночью, стрельб и прочего ружейного шума.
У нас был большой полигон, на котором мы ползали в дождь и снег, во всякое время суток. Спервоначалу там были поля. Я припоминаю, как я туда попал, еще летом, со своей ротой. Хлеба уже созрели. Зацвел, зазеленел картофель. Мирный ландшафт, войны словно и в помине па было. И тут нас впервые напустили на это поле. Мы ползали по-пластунски среди картофеля, окапывались в высокой ржи, обстреливали из гранат какое-то заброшенное подворье, веселясь при виде разлетающихся красных черепиц крыши. Мы забрасывали гранатами опушки мирного леса, так что вокруг стоял невероятный гул, и со штыками наперевес бросались в атаку на воображаемого противника. Лес содрогался от нашего крика.
Это происходило летом сорок четвертого. Нас все еще муштровали для наступления. Мирный ландшафт стал неузнаваемым. Рожь была растоптана, луг исполосован взрывами, опушка леса кровоточила.
А сейчас пришла зима, и я уже был не в своей роте, а состоял при майоре и чувствовал себя более или менее в безопасности, ибо еще не подозревал, что за человек этот Ротман.
У них на полигоне появилось новое оружие: фаустпатрон. Настоящее чудо! Унтер-офицеры вовсю нахваливали его. Как он удобен в обращении! Какая точность попадания, какая пробивная мощность! На расстоянии ста метров подобьет самый тяжелый танк. С одного выстрела подожжешь дом, разворотишь бункер и так далее.
В то время как они до одури упражнялись с этой новой штуковиной, разбирали, собирали, пробовали стрелять из разных положений по металлическим болванкам, в то время как за две недели такой учебы произошло три смертных случая, я ходил за моей Гермой, как мать за любимым ребенком.
Однажды я получил приказ взять новую лошадь из обоза. Этому приказу предшествовал следующий разговор между мной и майором:
«Отт, вы ведь умеете ездить верхом?»
«Так точно, господин майор!»
«И вы как будто не трус, Отт?»
«Нет, господин, майор! — а про себя: «Это еще к чему?»
«Слушайте внимательно, Отт, что я вам скажу. Вы получите лошадь и с сегодняшнего дня повсюду будете меня сопровождать. Пришли новые времена, Отт. — Он говорил со мной, как с придурком. — Придется вам, следовательно, потренироваться. Хватит сдувать пылинки с лошадей. Вы знаете, что вам делать. Как только я слезаю с лошади, вы отводите ее в укрытие, но чтобы в любую минуту она была у меня под рукой. А вообще вы всегда будете ездить за мной следом. Если память мне не изменяет, у вас в этом ость кое-какой опыт. Все ясно?»