«Так точно, господин майор!»
«Итак, явитесь к начальнику обоза. Я уже обо всем договорился».
Я, наверное, стоял дурак дураком в первые секунды, потому что Ротман вдруг потрепал меня по плечу и сказал фамильярно:
«Не то еще будет, Отт».
Я отправился в путь, охваченный невеселыми мыслями… Казармы нашего егерского полка находились за городом, а наш полковой обоз — прямо напротив товарной станции. Проходя по романтическим улочкам я закоулкам маленького богемского городка, я размышлял о смысле этой странной беседы с моим начальником. Выходит, теперь у меня будет своя лошадь и я буду сопровождать майора в его поездках. Похоже, ожидаются перемены. Вообще-то наши офицеры не особенно стремились к тому, чтобы их сопровождали рядовые. Насколько я знал, так было раньше, в колониальных войнах, когда некоторые офицеры использовали вестового — или боя, как их там называли для личной охраны. Значит, я стану чем-то вроде телохранителя. Мысли мои понеслись галопом. Из меня, видимо, хотят сделать сторожевого пса, охраняющего своего господина. Как это он сказал? «Вы будете ездить за мною следом!» Я словно оледенел. Чтобы его «нечаянно» не подстрелили свои же? Так вот она, та безопасность, о которой я мечтал! Вот как она выглядит. Я нужен, чтобы «улавливать пули». Конечно, скоро начнется что-то серьезное, и Ротман хочет предоставить своим солдатам полную возможность показать, чему их научили, дав им заодно случай послать ему пулю в спину. Ротмана у нас недолюбливали даже в среде офицеров. Всякое могло случиться… Потом я подумал о Герме. Он наверняка хотел иметь лошадь всегда под рукой — на случай бегства.
Я представил себе бегство на этой замечательной лошади: я мысленно видел, как стрелой лечу по полю, и мне казалось, будто даже огненные пальцы пикирующих бомбардировщиков не могут настичь мою уносящуюся тень. Ясное дело, это преувеличение, но всегда, когда я думал о моей легконогой Герме, я фантазировал.
Я думал о Герме, и будущее представлялось мне уже более сносным, а мой жребий — быть пулеуловителем — не таким страшным. Я жил мыслью, что Герма станет моей судьбой-спасительницей; точно так же другие верят, что их спасет молитвенник, колода карт или портсигар в левом нагрудном кармане.
Думая об этом, я подходил к вокзалу. На широкой привокзальной площади свистел ветер, гнавший поземку по серому булыжнику. Сама площадь и прилегающие к ней улицы были безлюдны и пустынны. Напротив охраняемой товарной станции находились бараки и складские помещения. Там же была и конюшня. На всех углах и при входах стояли часовые. Мне показалось, что склады находятся чересчур далеко от казарм. Слишком все разбросано — трудно охранять. А ведь мы были для чехов все равно что кость в горле. Мы надоели им до смерти. Они нас в свою страну не звали, а мы — здесь и живем на их счет. То, что хранилось на наших складах, большей частью принадлежало им. Вот мне и подумалось, что склады слишком далеко от казарм. Как ни крути, они для нас все: здесь наше продовольствие, горючее, боеприпасы. Как это мне раньше в голову не приходило! Чехи — вовсе не робкого десятка…
Одни из часовых проводил меня в помещение склада.
Позднее я пытался дать себе отчет в том чувстве, которое я испытал, получив новую, собственную лошадь. И ничего у меня не выходило. О радости не могло быть и речи: кто же станет радоваться, получая лошадь, верхом на которой ты будешь прикрывать спину своего начальника. И сама она меня тоже не радовала, хотя вообще я очень люблю лошадей. Больно уж сильно затмевала этого гнедого, розовогубого жеребца, спокойно глядящего на меня, другая лошадь, тракинской породы, в которой я просто души не чаял. Когда я садился в седло, я не испытывал ни радости, ни горечи. На душе у меня было так же пусто и мертво, как на привокзальной площади. Я просто выполнял приказ, вот и все. Потом мне стало жаль гнедого: нет, не потому, что он погиб — это могло случиться и с Гермой или со мной, например. Я пожалел его, ибо судьба обошла гнедого, лишив того единственного, что придает смысл жизни лошади, — любви взамен верности. И лишил его этой любви я, я, которого он нес на себе сквозь огонь и воду. Когда он упал и дым от разорвавшейся гранаты рассеялся, так что я смог увидеть, что на земле еще что-то копошится, я мысленно вздохнул с облегчением: слава богу, это всего лишь гнедой, с Гермой ничего не случилось. Вот видишь, выходит, и коня можно обмануть, даже предать, ведь конь — это не простое животное, это друг.
Мой приятель прервал рассказ, посмотрел на денники — влево, вправо. Конюшня была скудно освещена двумя маленькими лампочками. Мы вдыхали теплый, терпкий запах сена и лошадей. До нас доносились звуки трущихся друг о друга зубов и мягкое пришлепывание губ — они ели. Приятные, мирные звуки.
Я подумал, что многие из нас обращались с лошадьми так, словно они одушевленные механизмы, которые ускорят шаг, ежели на них прикрикнуть, и побегут, если их стегануть. Отт никогда не стегал лошадей, хотя не все наши рабочие коняги подчинялись ему с такой же охотой, как его Герма. Большинство из них отупели, не реагировали на повода, ожесточились от бесконечной работы и привыкли к кнуту.
Я размышлял о последних словах Отта. Лошадь — это друг, и она остается им, будь то в войну или в мирные дни. Своего отношения к человеку она изменить не может. Зато человек способен перемениться. Он может использовать во зло силу лошади на войне. И он же прибегает к ее помощи, возделывая плодородные поля. У нас в хозяйстве на многих работах лошадей уже заменили эмтээсовские машины. Сейчас нашим лошадкам не приходится трудиться и вполовину так тяжело, как в начале первой пятилетки; и все же они и по сей день остаются нашими непременными и верными помощниками, что бы мы ни строили в своем сельскохозяйственном кооперативе.
Я снова обращаю свои взгляд к Отту, который продолжает рассказывать:
— Итак, поскакал я на гнедом к себе; устроил ему закуток в конюшне недалеко от Гермы, но и не слишком близко, чтобы они не покусали друг друга и не ели овес из одной кормушки. Потом я положил в его денник охапку соломы и пошел к Герме. Настолько неблагородным, чтобы подкармливать Герму за счет гнедого, я все-таки не был. Овес и сено распределялись по справедливости. Я даже давал гнедому чуть побольше — ведь он крупнее. Герма же была очень привередливой. Стоило в овсе оказаться небольшой добавке ржи, как у нее начинались колики. И помолу овес не должен быть мелкого — лучше не надо его вообще. Отруби не должны пахнуть мышами — не то что мышей, одного их духа Герма не выносила То, что мой гнедой поедал запросто, Герме могло повредить. Забот у меня с ней было хоть отбавляй.
Переделав свои дела в конюшне, я отправился на вещевой склад, чтобы получить рейтузы. Так мне наказал майор: он-де не потерпит меня рядом с собой, если на мне будут простые брюки. Я все понял: человек должен погибать гордо! Ловить на себя пули? Прикрывать его спину? Да, но ни в коем случае не в солдатских брюках. Что ж, пусть меня экипируют как положено, по всем правилам, В последующие дни я все время держался рядом с Ротманом.
Как-то утром мы ехали в хвосте длинной колонны на полигон. На полдороге нам встретились роты третьего батальона. Угрюмые, все в грязи, после бессонной ночи, шли они мимо нас. Они возвращались с ночных учений. Даже шанцевый инструмент, казалось, позвякивал недовольно. Один из унтер-офицеров что-то прокричал. На горизонте появился майор, а раз так, надо затянуть песню. Замерзшие, с воспаленными глазами, они должны петь! Неясное бормотание прокатилось по рядам, волна его взбухла, но тут же опала. «Вы что, не знаете, как поют?» Сейчас ругались уже несколько унтер-офицеров. Офицеры, в основном лейтенанты из молодых, молчали. Им все было безразлично: и проклятия одних и недовольство других. Каждый день их могли отправить на фронт. Все они не были новичками. После почти шести лет войны новичков больше не было вообще. Тот офицер, кто перед предстоящими боями хотел иметь какой-то авторитет у своих солдат — а кто этого не хотел? — старался обращать поменьше внимания на строевые песни и другие мелочи. Лишь унтер-офицеры продолжали покрикивать. По привычке, по злобе или из низкопоклонства перед офицерами. Но и они скоро умерят свой пыл. А кто не перестанет шпынять рядовых, тот, безусловно, болван. Между собой солдаты частенько рассказывали истории, в которых главную роль играл убитый исподтишка солдатский притеснитель. Мы жили в такие время, когда только собственная жизнь обладала известной ценностью. «…бу-у-дем с то-о-бой!» — донеслось до нас, неимоверно растянутое, пропетое безо всякого подъема, сопровождаемое шарканьем размокших кованых ботинок.
Слишком много муштры, подумал я, все мы перемуштрованы. Солдаты знали любой приказ на память, знали, от кого, когда и при каких обстоятельствах этот приказ последовал. Рассудок был отключен, они превратились в машины, привыкшие реагировать на поворот руля. Я знал, что мы в состоянии перенести любые тяготы, если только приказы будут доходить до нас; просто невозможно себе представить, что в какой-то день приказа не последует. Тогда конец, машина выйдет из строя. Даже для офицеров эта муштра не по силам. Все ситуации, которые можно вообразить, испробованы ими на учениях. Наступление, отступление, контратака, перемена позиций — и так до блевотины! Рутина заменила собой дух. Полк исправных подручных смерти. Но не приведи господь, чтобы мастер…
Вскоре выяснилось, что мастер знал своих подручных. И не удивительно, ведь он сам сделал из них то, во что они превратились! Ротману пришло в голову провести генеральную репетицию.
Наша колонна разделилась. Первый батальон свернул в сторону. А мы поскакали дальше, напрямик, к полигону.
Вновь увидев полигон, я с трудом узнал его. Они уже довольно долго разыгрывали там позиционную войну. Нам пришлось преодолевать противотанковый ров. Земля повсюду разрыта: траншеи, ходы сообщения, блиндажи, окопы. Сверху они едва припорошены снежком. На дне долины окопы и ячейки наполнились водой, схваченной сейчас тонким ледком. Весь лес сгорел. Черные, обуглившиеся пни торчали из грязного снега. Черно-белое полотно, навевающее тоску. Потом еще один противотанковый ров. Мы свернули в лесную просеку. Среди черных скелетов деревьев офицеры собрались на совещание. Обсуждали обстановку. Я с лошадьми отошел в сторону, в ложбинку.