Мало-помалу я узнавал эту просеку. Здесь мы однажды были в учебном дозоре. Окруженные глазеющими на нас молодцеватыми юнцами из гитлерюгенда, посетившими полк, мы ползли вдоль просеки. Лес тогда был таким зеленым, а мягкая земля так приятно пахла смолой! Возвращаясь обратно, эти олухи пели. «Да, мы солдаты, — пели они, — мы солдаты и останемся ими», — и все такое.
Сегодня тут стоял едкий запах горелого дерева и приторный дух прелых листьев, едва прикрытых снегом. От такого запаха делается тяжело на душе. А где сейчас они, эти юнцы? Наверняка стоят где-нибудь у зениток, в сваливающихся с головы касках, со старообразными лицами, пугливо прислушиваясь к звуку приближающихся бомбардировщиков. До меня доносились отрывочные слова офицеров: «…наступающие танки…», «…второй батальон…» Это о нас. «…отход с боем…», «…командный пункт…», «…рассыпавшись… заранее подготовленные позиции…»
А в это время второй батальон сосредоточился на полигоне по обе стороны рва. В самом же рву находились солдаты противотанкового дивизиона со своими фаустпатронами и связками гранат. Они старались — по мере возможности — выкопать ниши в крутом скате рва. В своих белых маскхалатах (такие у нас выдавались только бронебойщикам) вид они имели довольно странный. Если вокруг, несмотря на оттепель и западный ветер, снег составлял пусть неравномерное, но все-таки сравнительно цельное покрытие, то во рвах он давно растаял и обнажил красновато-коричневую глину. Ров темной полосой выделялся на фоне полигона. И только наши бронебойщики в своих белых маскхалатах казались светлыми пятнами на рыжих стенах. А впрочем, что им оставалось делать? Позицию нужно держать по крайней мере до нового приказа. Считалось, будто изо рва удобнее всего подбить танк. «Ты ждешь, пока он наполовину не повиснет надо рвом, сам ты в это время в мертвом пространстве. И прежде чем он перевалится вперед, ты его щелкаешь» — это одна из теорий, по которым они действовали.
Но пока что никаких танков не было. Первый батальон, изображавший противника, их не имел. Как я уже говорил, мы были егерским полком. Танков и самоходных орудий нам не полагалось. Зато пулеметами, гранатометами и фаустпатронами мы были вооружены до зубов. Так что пока наши бронебойщики могли только воображать себе свою «дичь».
И покуда они торчали во рву, пачкая белые рукава и штанины глиной и мысленно представляя себе суровую действительность, их, наверное, не раз охватывали сомнения в успехе будущей «охоты». Но к чему размышлять? Сегодня ничего страшного не произойдет. Завтра, пожалуй, тоже. А когда оно дойдет до дела, для серьезных размышлений все равно не будет времени. Лучше не думать. На то существуют другие, а приказ есть приказ.
Размах наших учений увеличивался теперь с каждым днем. Иногда на полигоне оказывался весь полк в полном составе. Под лежачий камень вода не течет, говаривал Ротман, заставляя своих офицеров проводить операции крупного масштаба. Сегодня мы разыгрывали отступление. Из слов наших офицеров я смог сделать некоторые выводы. Первый батальон будет наступать. Далеко впереди можно было увидеть опускающиеся белые ракеты, что означало: у противника есть артиллерия и сейчас он переносит огонь на наши позиции. Второй будет метр за метром отступать, отстреливаясь холостыми патронами и дерясь за каждый клочок земли и каждый окон. Все это под чутким руководством офицеров, которые знали правила игры назубок. Все пойдет как по-писаному, хотя противник использует элементы внезапности. Слишком хорошо изучили мы этот полигон, знали, что скрывается вон за этим холмом и за тем поворотом ручья, насколько велик лес и что в нем есть. Нам знаком здесь каждый камень и любой куст.
Придется оставить передовые позиции. Придется выбраться из этого проклятого грязного рва, находясь при этом все время на одном уровне с танками — согласно приказу. Придется занять заранее подготовленную позицию, оставить батальонный командный пункт и построить где-то новый. Собственно, уже выбрано место, где он будет располагаться, этот новый командный пункт. Придется, придется… В конце концов, это всего лишь учения. Жалко, что мы так извозим свое тряпье. Если дойдет до настоящего дела, все будет по другому. Времена четких и точных операций миновали. Сейчас на передовой только импровизируют. А для этого нужно сражаться сжав зубы, фанатично. Знать бы только, за что и какой в этом смысл. Русские стоят у Одера. Со дня на день там может начаться. И тогда — с нами бог! Большинство из нас испытало этот смерч, сметающий все — противотанковые заграждения, надолбы, рвы, пехоту и фольксштурм; я уже не говорю об их артиллерии, с ней я познакомился близко. Нет, времена героизма на фронте миновали. А какие времена сейчас? Да никакие, все дерьмо. Наступают, потому что так приказано, надеясь при этом на некое чудо; сидят в рыжем окопе, наивно полагая, что белые простыни укроют их от глаз летчиков. Цирк, да и только.
На нашей лесной просеке пульсировала жизнь командного пункта. Появлялись и исчезали связные. Негромко переругивались телефонисты, связисты носились туда-сюда со своими катушками кабеля. На капоте легковушки разложен планшет с картами; масштаб один к десяти тысячам, меньше не нашлось. Вокруг сгрудились офицеры, изучая положение, хотя каждый квадратный метр был им знаком в натуре.
Капитан, командовавший учениями, ругался о чем-то по телефону с боевым резервом. Всеми забытый, я стоял с лошадьми в стороне. Майор, казалось, ни в чем не принимал участия. Он словно ждал чего-то необыкновенного. И ото необыкновенное было уже в пути.
Капитан Гельнер был правой рукой майора. Командуя наступавшей стороной, Гельнер получил задание создать момент внезапности. Он должен придумать что-нибудь сверхъестественное, из ряда вон выходящее. Выходит, Ротман, этот ремесленник войны, который давно мог выслужить себе полковничьи погоны, будь он пообходительней где надо, абсолютно точно знал, какова цена всей этой муштры. А то, чего он не знал точно, он, сын торговца, чувствовал инстинктивно: в немецкой солдатчине мораль подменялась организованностью, а боевой дух — слепым повиновением. Он испытывал ужас при мысли о том, что произойдет, если рухнет этот костяк, державший солдата. Вот он и задумал провести генеральную репетицию, отдав капитану соответствующий приказ. Ротман считал Гельнера офицером способным, находчивым и предоставил ему полную свободу действий. Сейчас он сам с нетерпением и любопытством ожидал того, что́ должно случиться.
Гельнер не поленился раскинуть мозгами. Чтобы оправдать тактику отступления Второго, его батальон в количественном отношении считался более сильным. А поэтому ему незачем цепляться за резервы. Гельнер был стреляный воробей. Он знал, что такое танковая атака. Панику, которую вызывает пробившийся танковый клин, он пережил сам. Тут и выдумывать нечего, достаточно показать, как оно выглядит на деле, чтобы порядком озадачить майора с его вторым батальоном и его планами. Но слишком далеко заходить нельзя. Не то вся эта распрекрасная тактика отступления, которую вдалбливал им Ротман, окажется несостоятельной, к общему удовольствию. Итак, майор хотел подвергнуть своих людей серьезному испытанию, хотел быть последовательным, и все-таки он только играл в войну. Так или иначе, конечная цель сегодняшних учений должна быть достигнута: надо показать, как проводится эластичное отступление ввиду превосходящих сил противника и как его затем останавливают. Второй должен укрепиться на заранее подготовленных позициях, а он, Гельнер, в чьей власти продемонстрировать хотя бы отдаленное сходство с подлинными военными действиями, все же не смеет заходить слишком далеко. Опять игра, игра в испытание. Испытание на разрыв, при котором не дай бог ничему разорваться, горькая ирония, вот и все. Служба есть служба. Это закон, которому подвластен и Ротман, очень желавший бы узнать всю правду, и Гельнер, который с превеликим удовольствием показал бы ему эту правду. Однако служба есть служба.
В то время как Ротман ожидал развития событий, в то время как «противник» обрушил сильнейший артиллерийский огонь на противотанковый ров, Гельнер собрал весь свой боевой резерв. Он разбил его на маленькие группы, по шесть человек в каждой. Такая группа изображала собой танк. Двое ведущих должны быть по возможности в плащпалатках или маскировочных костюмах и стрелять от бедра из автоматов, ручных пулеметов 42‑го калибра или карабинов. Остальным четверым оставалось только держаться вплотную к ведущим, чтобы группа не распалась.
Он послал в бой сначала тридцать таких «танков». Приказ: «Взять ров лобовым ударом!» Оставшиеся сорок он послал в атаку немного погодя с тем же приказом. «Пусть первые тридцать я и потеряю, — думал про себя Гельнер, — в конце концов это ведь не настоящие танки». Одновременно он приказал артиллерии перенести огонь за ров, а пехоте перейти в наступление по всему фронту. И вот на пологом склоне холма стала подниматься одна группа за другой, и «танки» пошли вперед. Они не искали укрытий, они не рассыпались в цепь, они выпрыгивали из окопчиков и беглым шагом приближались ко рву. Они были уже так близко, что их можно было окликнуть, и тут поднялась пехота, в атаку пошли две плотные цепи, одна за другой, я почти сплошной линией летели светящиеся пули.
Вот она, неожиданность, да еще какая! Сущность ее в том, что грубейшим образом нарушены правила игры, согласно которым Второму давалось достаточно времени на отход. А времени им не дали. Они с трудом могли сообразить, что произошло. Как теперь быть? Находившиеся несколько сзади гранатометы открыли огонь. Слишком поздно, передовой танк уже был у рва, он «въехал» в него. Его встретили бронебойщики. Но тут же подоспели остальные. Они оказались во рву почти одновременно. И вдруг произошло то, на что Гельнер никак не рассчитывал. Его группки рассыпались, напали на бронебойщиков. И началась потасовка.
Правда, в последний момент автоматчики чуть ли не бегом, но в полном соответствии с приказом отступили; зато бронебойщики, с самого начала находившиеся во рву, оказали сопротивление, и им здорово досталось. Их здесь и поставили, чтобы он