и отбивали танковые атаки, ввиду отсутствия противотанковой артиллерии. В рукопашной всех их уничтожили, окончательно втоптав в грязь престиж белых масккостюмов.
При таких удачных обстоятельствах просто невозможно оставаться «танками»! Ведь как здорово излить свою злость на эту бессмысленную военную игру в порядочной потасовке! Как здорово врезать кулаком в лицо другого, пусть он такой же, как ты, только из соседнего батальона. Какое удовлетворение это приносит! Ведь все они так молоды, а уже пять или шесть лет в солдатах. И ничего-то они не знали в юности, кроме своей грубой силы. Грубость привита им с десяти-двенадцати лет, возведена чуть ли не в разряд добродетели. Не удивительно, что после «танковой атаки» появились синяки под глазами, ссадины, расквашенные носы — все это мелочи, наличие которых им даже зачтется как знак подлинного боевого духа. Ведущим, в основном ефрейторам, пришлось потрудиться, чтобы навести порядок среди этой свалки. И сразу же они перекатились через ров, пошли вперед беглым шагом, стреляя от бедра. А тут подошли и остальные сорок группок. Заминка продлилась недолго; в действительности этот ров как препятствие большего и не стоил. Разве такой ров без артиллерии удержит «Т-34»?
Первыми результатами своего маневра Гельнер мог быть доволен: дольше необходимого они во рву не задержались. Капитан приблизил к глазам бинокль. Пошла вторая волна. Автоматчики «противника», маленькие, как гномы, метались тут и там, отступая все дальше. Сейчас они карабкались по склону холма более крутого, нежели тот, за которым он, Гельнер, держал в боевой готовности свои части. «Противник» постарается закрепиться на склоне. С того места, где стоял Гельнер, склон был отлично виден. Он заметил, как они быстро установили там несколько тяжелых пулеметов. Вот они уже начали отбиваться учебными ручными гранатами, залаяли пулеметы. Если его «танковые группки» сейчас рассыплются, если у них пороху не хватит, тогда… Ведь, как-никак, это всего лишь муляжи, и довольно странные притом.
Гельнер направил свой клин против правого фланга. Отступающие потянули за собой весь центр. А левый фланг противника еще кое-как держался. Неудивительно — от места прорыва они дальше остальных. Гельнер приказал снять с левого фланга столько взводов, сколько можно, лучше всего целую роту, и не наступать там вообще, а только нажать немного, если противник отойдет сам. Капитан Гельнер был полон решимости бросить в прорыв еще больше сил!
Из обуглившегося леса неожиданно вылетела огненная молния и полетела вперед, а за ней вдогонку торопилось что-то коричневое, быстро перебирающее ногами, — и все это по тылу противника, через снежное поле, к склону. Несколько мгновений спусти эта призрачная картина скрылась где-то сзади, за косогором.
Это были мы, Ротман и я, его «пулеуловитель».
Сообщение о концентрированном наступлении Первого и о мерах нашего батальонного штаба майор выслушивал со все возрастающим беспокойством.
Сначала офицер, командовавший Вторым, не растерялся. Он приказал под прикрытием подразделения бронебойщиков немедленно начать запланированное отступление. Но когда до него дошла весть о поголовном уничтожении бронебойщиков, когда через ров перекатилась первая волна «противника» и накатывалась вторая, он выразил Ротману свое удивление странным поведением людей из первого батальона, это-де против всех правил. И только тогда Ротман, будучи не вправе и дальше молчать, открыл ему положение дел. Это сильно озадачило офицера, ибо он был человеком старой закваски и для него нарушение правил игры явилось чем-то неслыханным. Как это можно ставить под удар выполнение плана дня только для того, чтобы выяснить, как поведет себя часть и ее командир в критическом случае? Но тут он слегка побледнел, и прикусил губу, сообразив, что испытанию-то подвергся как раз он сам. Майор был достаточно бесстыден, чтобы не делать из этого тайны.
Положение командира батальона было тем неприятнее, что он полностью отдавал себе отчет: он не в силах изменить почти ничего. Противник неожиданно прибегнул к массированной танковой атаке. Что остается делать? Свернуть командный пункт и отступить, если не хочешь быть обойденным с флангов. Тем более что сам он находится уже в непосредственной близости к месту боя. Но что скажет на это майор? Омерзительно, этот человек подкарауливает каждое его слово, словно кот шорохи из мышиной норки. Командир батальона решил подождать еще некоторое время. Все равно, как ни сделаешь, будет не так. Приказал резерву выдвинуться в район прорыва. Взвод гранатометов поставил за вторым противотанковым рвом.
А тем временем полевой телефон звонил все настойчивее. Положение становилось тревожным. Как видно, они там, на левом фланге, совсем растерялись. «Разумеется, — кричал он в трубку, — такой поворот событий предусмотрен в плане учения. Это момент внезапности. Мы предпринимаем ответные меры. Прорыв противника будет остановлен. Все в полнейшем порядке. Держитесь! Да, держитесь!» Это слово вырвалось у него сейчас наполовину бессознательно. Слово из тайников памяти. Слово, за которое цеплялся не один немецкий офицер в этом шестилетием блицкриге против Востока. Недоброе слово. Держаться до последнего. Чаще всего это длилось недолго. Собственно, это слово здесь как будто и не к месту, но вот оно раздалось во время больших учений полка господина майора Ротмана.
«Держитесь!» — прозвучало на другом конце провода из трубки, поразив обер-лейтенанта Улига до мозга костей. Приказ, в котором смерть, — и это на полигоне! «Держаться!» — и Гельнер посылает, двадцать новых «танков» на подкрепление. «Держаться!» — и тут уже Ротман — сама неприязнь: «Я все-таки надеюсь, любезнейший, что вы не собираетесь держаться до тех пор, пока противник вас отрежет. Насколько я понял, его передовые танки вышли на линию КП!»
Потом он рявкнул в мою сторону — лошадей, мол! Я вскочил в седло, подвел к нему Герму и держал ее за уздечку, пока майор не сел. Как только он оказался в седле, Герма встала на дыбы и понеслась галопом. Мне было непросто держаться за ней. В лесу все еще как-то обходилось. Но в чистом поле мой гнедой стал заметно отставать. Я проклинал майора на чем свет стоит. Он уже давно скрылся за косогором, а я все скакал, представляя собой мишень для стрелков противника. А если бы и вправду?.. Только на такой лошади, как Герма, можно позволить себе безумные скачки по открытой местности.
Отфыркиваясь и храпя, мой гнедой остановился у кустов, за которыми стояла Герма. Отсюда Ротман наблюдал за подходом резерва. Несколько десятков человек с карабинами и фаустпатронами. Лица их выражали досаду: сейчас им придется повалиться в эту снежную жижу. Позади, за вторым рвом, окопалось несколько человек с гранатометами. А впереди, на склоне, снопы искр сигнализировали, что эти позиции подвергнуты тяжелому артиллерийскому удару. Ротман проехал еще немного, потом слез с лошади и побежал к группе людей, сидевших на корточках за с нежным валом. Стоя с лошадьми, я слышал их разговор. «Вы что, хотите всю роту на этом склоне оставить, Улиг? Разве вы не видите, что ее обстреливает артиллерия? А резерву вы позволяете бежать туда, как баранам, да?» Он-де получил приказ держаться, извинялся обер-лейтенант. Предпринимаются ответные меры…
Ну и командир батальона у нас, подумал я, что он только натворил! Держаться — и погибнуть ко всем чертям! Как все просто, как примитивно. Как легко подчиняться такому приказу, не ломая голову над непонятным, непостижимым. Лишь бы были предприняты меры… Лишь бы оставалась надежда… А может, все-таки не стоило держаться до тех пор, пока?..
Но майор смотрел на вещи иначе. Этот склон не смог бы удержать никто. Ни один посредник не присудил бы склона ему. Он принадлежал сейчас Гельнеру. Этот приказ «Держаться!» убедил майора, что в штабе у него сидит не тот человек. Его штаб испытания не выдержал. Они оказались не в состоянии справиться с такой ситуацией.
Ротман отдал своим людям приказ сдать высоту и отойти назад, тем самым нарушив правила игры, — он не мог не знать, что в настоящем сражении у него бы этого резерва не осталось. Мертвые остаются на поле. «Отводи лошадей! Танки на подходе!» Ротман теперь разыгрывал свой маневр.
Изрыгая огонь, на склон взбирались странные — о двенадцати ногах — «танки» Гельнера. За ними и между ними уже двигалась пехота. Солдаты из первого батальона вошли в раж. Сегодня им наконец-то была дана возможность атаковать по-настоящему. Они наступали вдохновенно, и далеко до них было воякам Ротмана, которые теперь с кислыми минами зарывались по всему фронту в снег и в мерзлую глину. Сегодня первый батальон палил изо всех стволов. Сегодня им не нужно было подбирать пустые гильзы. Сегодня им не надо было экономить на холостых патронах. И поэтому Гельнер бросил в бой всех солдат до последнего.
Ротман, который приказал своему резерву занять позицию на высоте перед вторым и за вторым, то есть последним, противотанковым рвом, теперь злился и приговаривал: «Ну что ж, господин капитан, попробуйте. Вам меня в бараний рог не согнуть!» Он приказал удерживать позицию по центру, а правый фланг немедленно отвести назад. Да, он, майор, был мастер своего дела, а Гельнер — так, подмастерье, и уж, конечно, не гений. У него даже не было карманных часов с хитрым механизмом, посмотрев на которые он мог бы тут же узнать и дату и год. Посредственный офицер с некоторым фронтовым опытом.
Свой фронтовой опыт Гельнер приобрел летом сорок третьего под Орлом. Тем, чем была для меня зимняя битва под Москвой, для капитана полтора года спустя стала битва под Курском и Орлом, которой руководил — разумеется, сидя в Берлине, — сам Гитлер; об этой битве трубил Геббельс, а выиграла ее Красная Армия. Там, под Орлом, в Гельнере что-то надломилось, так же как надломилось в армии фюрера, которая тогда затрещала по всем швам, с той только разницей, что у Гельнера надлом был внутренний и замечал его лишь он сам.
С тех пор Гельнеру стало ясно, что никогда уже он не войдет во вражеский город во главе или хотя бы просто в составе победного шествия. Надо сказать, нажива его беспокоила не слишком — были ведь и здесь свои исключения. Для него дело было скорее в идеале. А его идеал был разрушен.