И вот теперь ему представилась возможность — еще одна возможность! — быть победителем, пусть не в настоящем бою, а на учениях. Он мог еще раз, пусть на учебном полигоне, показать, что значит настоящее наступление. Его солдаты рвались вперед. Такой примерной атаки давно не видели на этом полигоне. Никто уже ничего подобного и не ждал.
В бинокль Гельнер, конечно, узнал Ротмана, восседающего на своей огненной кобылице. Он прикинул, сколько времени понадобится майору, чтобы проскакать те два километра, которые отделяли его от очага боя. Он догадывался, почему Ротман гонит лошадь так, что вестовой едва поспевает за ним.
«Штаб разбит», — пробурчал Гельнер и: «Теперь ты хочешь спасти то, что еще можно спасти. Ты не хочешь признать, что вся твоя выучка пошла псу под хвост. Боишься, что кто-нибудь увидит: все, что мы здесь делаем, — полная бессмыслица. Но я заставлю тебя! Заставлю!..»
Противник оставил высоту. «Ага, ты, значит, идешь ва-банк!» — перевел для себя Гельнер этот маневр. Его «танки» овладели высотой. Над нею взвилась в небо отливающая свинцовым блеском ракета. «Веду по нашим позициям огонь силами гранатометной батареи с применением бронебойных снарядов», — вот что это означало. И все взвивалась, взвивалась в небо одна и та же бледно-голубая звезда. «Выходит, у них еще что-то есть, есть последнее оружие, чтобы отбить атаку».
Но вместе с тем для капитана это было условным сигналом. «Кончай атаку!» — вот что означала ракета. «Вас понял». Следовать приказу майора, дать ему возможность закрепиться по фронту, — ну уж дудки!
«Но ведь это же профанация! — взбунтовалось что-то в Гельнере. — Противник прекращает наступление, потому что так приказывает майор; майор, видите ли, не желает знать, что его бронебойные снаряды — дерьмо. Хотя он-то, конечно, об этом знает, просто не хочет, чтобы солдаты знали!»
Гельнер лихорадочно обдумывал положение. Шесть или восемь гранатометов и по меньшей мере сорок «танков» имеются в наличии; вдобавок к ним он мог бы послать еще десяток. Теперь «противник» оказывал более энергичное сопротивление в центре, а левый фланг его обороны отходил назад. В этом месте можно было бы собрать силы и бросить их по центру. Это бы еще ухудшило положение Ротмана.
У Гельнера, как я уже сказал, лопнула внутри какая-то пружина в том самом сорок третьем. Теперь его так и подмывало ослушаться приказа начальника. В конце концов, это ведь был не прямой приказ, а, скорее, намек. Точной договоренности относительно этой игры, принявшей теперь столь серьезный оборот, между ними не существовало. Гельнер отдал приказ овладеть вторым противотанковым рвом.
— Ты, наверно, думаешь, — сказал Отт, — я, мол, не мог знать о том, что происходило с Гельнером, или с Ротманом, или еще с кем другим?
Да!.. Нельзя увидеть, что у другого человека в голове. Если хочешь сказать, о чем он думает, надо сначала все обмозговать! Иначе ничего не выйдет. И потом, нужно уметь наблюдать, нужно разбираться в людях. И еще, нужно разбираться в том времени и в тех обстоятельствах, в которых человек живет. Так вот, мне думается, что я это умею.
Сказать по правде, тогда я не сразу понял, что творится вокруг меня. Часто, а лучше сказать постоянно, я думал об этом, ломал голову над скрытыми причинами всех этих событий и раздумывал о бессмысленности войны вообще. И я пришел к выводу: что бы человек ни делал, о чем бы он ни думал, все должно исходить из жизненного опыта, который откладывается и перерабатывается в его мозгу. Потом сюда вроде приправы добавляется кое-что от его характера, и вот вам новый взгляд на жизнь, новая установка. Теперь я знаю, что здесь играет роль еще и то положение, которое данный человек занимает в обществе. Но что за общество мы составляли? И какое положение мог занимать в нем офицеришка вроде Ротмана? Про Гельнера уж и говорить нечего! Для наблюдений мне было достаточно моего первого опыта. И вот я начал разгадывать мысли интересующего меня человека, исходя из какого-либо его поступка и учитывая сопутствующие поступку обстоятельства. О чем думал человек, совершая тот или иной поступок? — Отт пожал плечами. — Вот что меня интересовало, однако читать мысли я еще не научился. Когда хочешь постигнуть какое-либо событие во всей его полноте, необходимо пораздумать о причинах, побудивших человека действовать так, а не иначе.
Характер человека мне в общих чертах уясняется. Ежели ты всю жизнь ходишь за лошадьми — прекраснейшими, благороднейшими из животных, какие только есть на земле, — ежели ты этих животных полюбишь и задумаешься, отчего у них такой норов да какая у них родословная, уж невольно начинаешь приглядываться и к людям.
У каждой лошади, надо сказать, свой характер, точно так же как и у каждого человека. Лошадь будет даже поумнее иного человека. Если ты, предположим, познал душу лошади, душа человека для тебя уже не загадка. И если ты немного пораскинешь мозгами, то можешь спокойно сказать: «Вот о чем он думал, когда решил поступить так, а не иначе…»
В слово «поступок» я не вкладываю какого-нибудь страшного смысла. Поступки и мысли нашего капитана п даже майора были, в общем-то, не бог весть какими.
А вот почти невероятный поступок совершил одни путевой обходчик из чехов. Мне рассказывали — в самый последний момент, когда огнепроводный шнур уже дымил вовсю, он словно одержимый бросился к мосту и выдернул шнур из опоры. В это время подоспели русские части. Чешский обходчик уберег мост от бессмысленного разрушения, задуманного нашими отступающими частями.
Но это я сказал только затем, чтобы подчеркнуть, насколько убоги были поступки и действия наших офицеров.
Отт подхватил нить своего рассказа и продолжал.
— Когда Ротман понял, что капитан и не думает поддаваться ему, он пришел в неописуемую ярость. У него, правда, еще оставалось несколько так называемых бронебойных снарядов, которыми можно вести огонь из гранатометов, но что с ними сделаешь против тридцати-сорока танков? А Гельнер уже выдвигал весь свой резерв, без которого он пока что мог обойтись, вперед, в район второго противотанкового рва. Превосходство наступающего противника в силе и его тактический перевес стали очевидны. Нерешительность обороняющихся уже перерастала в беспомощность. Еще немного времени, и батальон Гельнера прорвется и от мало-мальски организованного порядка — единственно, на что Ротман еще мог опереться! — не останется и следа. Черт его подери, да как он смеет затевать общую свалку, в которой погибнет его, майора, авторитет! Ротман неистовствовал.
«Он что, учить нас вздумал? Видно, собирается нам показать, на что способны русские? Этот… этот герой из тихонь! — разорялся он. — В седло, Отт! Через две минуты будьте там. Передайте господину капитану — если он не хочет, чтобы его сегодня же перевели в обоз, пусть немедленно отступает!»
Я поскакал и тотчас же увидел связного из батальона Гельнера — он несся на мотоцикле по полю так, что из-под колес во все стороны летела снежная каша.
Пока я, перескакивая через рвы, минуя воронки и чуть ли не наезжая на солдат, гнал своего гнедого, хлопки холостых выстрелов прекратились. Потухло волшебство сигнальных ракет. Солдаты соскребали налипшую на колени глину и тянулись к своим сборным пунктам. Что-то случилось. Учения были прерваны в решающий, более того, в самый последний момент. Победители с неохотой возвращались назад. Видно, произошло то, что уже давно висело в воздухе. Донесение я все же передал, я должен был выполнить приказ.
Когда я возвращался назад, солдаты уже разбирались по ротам. Колонны сбитых с толку, возбужденных людей уходили прочь, не дожидаясь общебатальонного построения. Шли не в ногу.
Ротман тоже не стал задерживаться. Во всяком случае, я его нигде не нашел.
Возвращение в казармы походило на отступление, только что по обочинам дороги не валялись оружие и амуниция, ну и трупов, конечно, еще не было. От быстрого марша солдаты тяжело дышали. Я галопом поскакал в голову колонны, но Ротмана и след простыл. Чего ж здесь удивляться, подумал я с завистью, когда у тебя такая лошадка!..
Герма стояла в деннике, еще не расседланная. Не зная, снимать с нее седло или нет, я в нерешительности расхаживал по конюшне.
Ребята из третьего батальона, которых мы повстречали по пути на учения, были чем-то очень взволнованы. Северный корпус походил на разворошенный улей. Обширный казарменный двор был пуст, ни одно отделение не занималось сегодня строевой подготовкой. Возвратившиеся с учения солдаты, пересекая двор, с трудом удерживали строй.
Разошлись поротно, но ненадолго: не больше чем через час вдруг раздались свистки — сбор! Полк был выстроен с лихорадочной поспешностью. Огромных размеров каре опоясало плац, ставший вдруг очень тесным. Офицер, получивший от Ротмана нагоняй за приказ держаться до последнего, велел произвести перекличку. Ротман не появлялся.
Все шло на удивление быстро. Без долгого ожидания кого-нибудь из штабных офицеров, без длинных речей, все коротко и ясно. Через несколько минут каждый знал то, что ему полагалось знать. Полк завтра утром выступает.
Вот наконец и пришел со страхом изо дня в день ожидаемый приказ и теперь, когда он был оглашен, произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Посмотреть снаружи на эти огромные серые каменные мешки со множеством впалых оконных глазниц, так ни за что не скажешь, что там, внутри, все кипит, все волнуется. Мы терялись в догадках — а это лучшая почва для возникновения всевозможных слухов. Солдаты укладывали ранцы, упаковывали мешки, получали паек, а кое-кто из наиболее невозмутимых принялся писать письма или открытки, без особой надежды на то, что они будут доставлены по назначению. К вечеру нам выдали также боеприпасы. Рой шершней готовился сняться с места.
Однако на следующий день нам сняться не удалось. В вагоны погрузили только багаж. Вероятно, случилось что-то непредвиденное. Опять пошли догадки. Никто ничего толком не знал.
За все это время я видел Ротмана всего один раз — он приказал мне уложить вещи. Я упаковал все его имущество. Оно состави