ло два солидных чемодана. Один из них Ротман хотел оставить здесь и забрать позднее, после окончательной победы. Его родной город Нордгорн, у голландской границы, был к тому времени в руках англичан. Другой чемодан, с самым необходимым, я отвез на вокзал. Вокзал был забит войсками и полевой жандармерией. Пронесся слух, что по приговору военно-полевого суда расстрелян начальник вокзала — чех — и арестовано несколько железнодорожников. С составлением поездов дело никак не ладилось.
Возвратившись в казармы, я стал потихоньку прислушиваться к тому, о чем говорили вокруг. В общем-то, каждому из нас хотелось знать, что его ждет. На восток или на запад? — в страхе гадали мы. Большинство не сомневалось, что нас бросят на восточный фронт, но кое-кто надеялся, что мы повернем на запад. Для меня здесь вопроса не было. Уже в ходе арденнского наступления было ясно, то нас в любой день могут отправить на западный фронт. Но это зимнее наступление, которое должно было вернуть нам Бельгию и Эльзас, уже давно задохнулось.
Верховное командование было вынуждено перебрасывать на восточный фронт дивизию за дивизией. Красная Армия приближалась к Берлину. Вскоре от столицы ее отделяло не более ста километров. Но «Берлин останется немецким, и Вена снова будет у немцев!» — разорялся Геринг. Теперь стали поговаривать даже о том, что всю нашу армию перебросят на восточный фронт. Поползли слухи о сепаратном соглашении с западными державами. Кто-то сказал, что американцы предоставят нам свободу действий и дадут возможность покончить с русскими. Другой заметил, что сейчас самое время для контрудара и мы их снова погоним назад, в Россию. Многие продолжали уповать на Запад. Правда, один из нас высказался в том смысле, что надеяться не стоит. С тех пор как идет война с Россией, сказал он, мы все время держали на восточном фронте большую часть наших дивизий, а поэтому, мол, теперь уже все равно поздно. И еще он добавил, что после того, как американцы всыпали нам под Арденнами, им навряд ли захочется играть нам на руку. Тот, кто все это говорил, конечно же, был нытик. Слух о том, что теперь мы наконец-то расквитаемся с Востоком, всячески поддерживался. Настроение поднималось. Прошел еще один слух: в Праге восстание; на подавление восставших брошена целая дивизия СС. «Ну, конечно, СС!.. — отозвался нытик. — Они никак не могут забыть того, что чехи укокошили ихнего Гейдриха» . — «Дай время, и чехи свое получат сполна», — говорили другие и не вступали с нытиком в спор. Им очень не хотелось, чтобы он подрывал их моральные устои. Самый боевой дух был у ребят из первого батальона: ведь вчера на учениях они одержали победу.
На другой день полк выступил. В полном боевом снаряжении мы маршировали по городку в направлении к вокзалу. Три тысячи ремесленников войны со своим рабочим инструментом. В последний раз их кованые сапоги гремели по этой пустынной мостовой, в последний раз от стен домов отзывался эхом наш маршевый шаг. В одной из колонн раздался голос запевалы, остальные подхватили. «Егеря охотиться должны», — пели они, делая ударение на «должн-ы-ы». И: «Советы мы загоним в гроб, заго-о-о-ним в гроб», — пели они. А Советы уже со дня на день готовились начать битву за Берлин. И американцы уже продвинулись в Среднюю Германию. И в Праге вспыхнуло восстание. И настроение в отступающем полку было боевое. И полк покинул казармы на день позже по той причине, что кому-то понадобилось расстрелять начальника вокзала.
Все были в каком-то угаре. Передо мной ехал верхом Ротман. Он вел в бой свой хорошо обученный полк. Было бы жаль, если бы эта прекрасная, добытая в трудах выучка, вся эта вышколенность ни на что бы не сгодились. Не заключили бы, упаси бог, мира! Вот какие были заботы у Ротмана. Но он напрасно беспокоился. «Мы будем драться до конца!» — выкрикнул в своей последней речи по радио фюрер, прежде чем навсегда схорониться в своем бункере. Какого-то выскочку он произвел в генерал-полковники и назначил его командующим чешской группировкой. Новоиспеченному генералу Чернеру это повышение польстило настолько, что, исполненный глубокой преданности, он поклялся стоять за дело рейха до последнего солдата. И приказ на выступление полка был у Ротмана в кармане.
Из всех солдат нашего полка, отправлявшегося на Фронт, лучше всего устроился я. Сбивать ноги мне не приходилось, я ехал верхом; мне не нужно было толкаться в товарных вагонах, где солдат было напихано как сельдей в бочке, — я состоял при лошадях. Я мог растянуться на мягкой соломе и под убаюкивающий перестук колес через дверной проем любоваться ландшафтами Богемии и Моравии.
Езда была скучная, с частыми длительными остановками. Железнодорожные линии и вокзалы были забиты транспортами и санитарными поездами. Песни, поначалу доносившиеся из вагонов, смолкли. Наш поезд катил на восток, навстречу наступающей весне. По железной дороге нам нужно было ехать до Брюнна[6]. Там располагался формировочный пункт. Мы увидели тяжелые танковые и артиллерийские дивизии. Все они через несколько дней были отправлены на север, к Моравским воротам. День и ночь мы слышали лязг и грохот проходящих мимо тяжелых соединений. Потом картина изменилась. Юнцы со свастикой на нарукавных повязках, с фаустпатронами на плечах, с болтающимися коробками от противогаза. Лица у них такие, будто они хотят выиграть войну сами. Лица немолодых мужчин выражали совсем другое. Фольксштурм! Их семьи тащились по каким-то дорогам, забитым беженцами. Пожилых мужчин и безусых юнцов с отправкой задержали. Здесь же из военнослужащих, причисленных к люфтваффе, танкистов, оставшихся без танков, солдат разбитых частей и даже из иностранцев спешно формировались соединения.
В Брюнн прибыло еще несколько горноегерских полков. Была сформирована целая горнолыжная дивизия. Теперь, куда ни глянь, всюду мелькали иссиня-серые мундиры с дубовым листом и двумя скрещенными лыжами на рукаве. Вскоре отправили и нас. Наша дивизия укрылась в Бескидах.
Мы валили лес, прорубали просеку шириной метров двести и нескончаемой длины. Ни до, ни после этой работы нам не пришлось так попотеть. Мы безжалостно рубили под корень прекрасные ели, укладывали их вдоль просеки с таким расчетом, чтобы макушками и острыми сучьями они были обращены к противнику. За работой я вспоминал наш сожженный лес под Таусом; правда, в сравнении с Бескидами тот лес было бы правильнее назвать перелеском. Куда бы мы ни приходили, лес погибал. Нам было необходимо поле обстрела. Под Москвой у нас поля обстрела было хоть отбавляй, но это не помогло. Теперь мы на сотнях гектаров уничтожали лес, выгоняли из него все живое и устраивались в засаде.
Наш полк занял на просеке позицию длиной в пять километров. Иными словами, мы устроились прочно. Лишь теперь Ротман обнаружил свое истинное лицо. Он все старался держаться поближе к полку. Опасаясь партизан — а они были в этих лесах, — штабы расположились не слишком далеко от переднего края. Ротман избегал штабных дел и, когда только мог, перекладывал их на капитана Гельнера, а сам в урочное и в неурочное время инспектировал боевые позиции. Объехать этот, как он выражался, «участочек» было делом нелегким. Приходилось спускаться и подниматься по сыпучим откосам. Там, где только можно было передвигаться на лошади, да и то, если ее нещадно хлестать — а такую лошадь, как у Ротмана, нахлестывать не было надобности, — мы выбивались из последних сил. Ротман не щадил никого. Ни людей, ни животных. Часто мне казалось, что он вообще ни во что не ставит Герму — это прекрасное создание природы, а уж о людях и говорить нечего. Сам он, видимо, усталости не знал.
Для того чтобы добраться до позиций гранатометной батареи, нам нередко приходилось спускаться в заросшие кустарником овраги, продираться сквозь заросли, приходилось ездить вдоль просеки, и всегда получалось так, что я оказывался на более опасной стороне. В конце концов мне пришлось свыкнуться с тем, что я играю роль мишени.
Нет, капитана Гельнера в обоз не перевели. Наоборот, майор назначил его своим заместителем, хотя и не официальным, но с самыми широкими полномочиями. Такие, как Ротман, мстят по-своему. На полигоне Гельнер усердствовал, пусть-ка теперь покорпит в штабе.
Но Ротман слишком хорошо знал, что на этот раз с собственной инициативой ему выскакивать не к чему. При таких малых масштабах, когда управление боем особой проблемы не представляет, он все дело переложил на Гельнера. Уж русские-то собьют с него гонор, с этого господина капитана! А посему Ротман почел за лучшее держаться поближе к переднему краю и поднимать боевой дух своих солдат — единственное, что Ротману еще оставалось. Штабной офицер, сбежавший из штаба. Мастер, не доверяющий своим подмастерьям и покидающий свою контору для того, чтобы приглядывать в цеху.
Ротман с самого начала говорил, что прорубать в лесу просеку — несусветная глупость. Просека выдает позиции войск и лишает их маневренности, просеку надо защищать, а значит, ставить себя под артиллерийский обстрел противника. Держать оборону на просеке — все равно что обрекать себя на верную гибель. Опасения Ротмана полностью подтвердились. Помнится, я даже немного зауважал его. Хотя и ненавидел по-прежнему из-за Гермы, которую он вконец заездил.
Все произошло так, как предсказывал Ротман. Сначала наши ввязались в перестрелку не то с передовыми частями, не то с разведкой противника — он появился в горной части леса. Потом русские нанесли нам несколько пробных, но весьма ощутимых ударов и вышли к просеке. Всю ночь и весь следующий день они продолжали оказывать на нас давление. Наша линия обороны, обозначенная широкой просекой, систематически прощупывалась. Затем над нами начали кружить разведывательные самолеты, с которыми мы ничего не могли поделать.
И вот однажды утром лес, показалось нам, вздрогнул.
Тяжелая артиллерия русских вела непрерывный огонь по просеке и расположенным за нею позициям. Наши ощетинившиеся сучьями сосновые заграждения превратились в щепки. Стволы взлетали на воздух и, падая, ложились поперек просеки, создавая таким образом отличное прикрытие для наступающих. Деревья толщиной в два обхвата переламывались, словно тростинки. Никакой ураган не мог бы сравниться с этим шквалом огня. Снаряды рвались в кронах деревьев и обрушивали на нас осколки. Однако оставить просеку, уйти из зоны огня мы не могли.