Любое оборонительное сооружение имеет тот недостаток, что оно неподвижно; по нему можно вести прицельный огонь. Тот, кто укрывается за оборонительным сооружением, либо держится вместе с ним, либо погибает. Мы не погибали, нас попросту вгоняло в землю.
Пока шел артобстрел, мы с Ротманом находились на одном из откосов, где было затишье; отсюда мы могли наблюдать чуть ли не за всей оборонительной линией нашего полка. Ротман стоял словно окаменелый. Теперь там, впереди, ничего уже нельзя было сделать. Оставалось только ждать и молиться. Действовать можно было лишь после прекращения огня. Это значило — как можно скорее выдвинуть вперед резервы и поспешить наверх, на помощь тем, кто еще останется в живых. Это мы защищали просеку, а не она нас. Мы жертвовали жизнью, и это только ради того, чтобы удержать в руках вырубленную в лесу полоску. Умопомрачительная стратегия. Ничему мы не научились за шесть лет войны, ровным счетом ничему, разве что «искусству» отступать. В лесу и в горах даже не раздавалось эхо — такой стоял кругом гул. Мы затаились и выжидали. Чем дольше мы ждали, тем очевиднее становилось, что все это уже ни к чему. Противник, видно, и не думал о прекращении огня. Дьявольщина, нельзя ведь часами стоять и не знать, что тебе принесет следующее мгновение!
Наконец Ротман решил проверить, как у него обстоят дела с резервом. На этот раз мы продвигались гораздо медленнее, чем обычно. Казалось, стена огня, дыма, осколков и щепы начала мало-помалу отступать. На самом же деле свистопляска разрывов угрожающе надвигалась. «Они идут на нас! — кричал Ротман. — Вперед! Выдвинуть резервы! Будем контратаковать!» — «Бегство вперед!» — мысленно перевел я, вне себя от ярости. Стремясь уйти от огненного вала, Ротман почел за благо вступить в бой с пехотой противника.
Связных майор отсылал назад, отдавал приказы, теребил своих офицеров, чуть ли не галопом скакал в гору и при этом то и дело нахлестывал Герму. Я старался не отставать от него, по пути порвал о сучья мундир, расцарапал лицо так, что по щеке потекло что-то теплое, но я уже не обращал внимания на такие пустяки. В голове у меня бессмысленно стучало: «Только бы все обошлось! Только бы все обошлось!» Как будто все давно уже не рухнуло.
Мы были почти на самом верху, на одной из плоских вершин. Прямо перед нами встала стена огня, за спиной слышалась отдаленная стрельба пехоты. Но отдельные выстрелы раздавались и совсем рядом. Стена надвигалась на лес. Ротман спешился, его сапоги и брюки были покрыты мыльной пеной лошади. Я выглядел не лучше. С лошадей градом лил пот, они все еще подрагивали от перенесенного напряжения. К животным во мне не было ни сочувствия, ни жалости. Во мне сидел только страх. Лишь бы все обошлось! У Ротмана на душе, наверное, было еще хуже. Но даже сейчас он старался держаться молодцевато. Ротман бросал в бой подходившую пехоту — солдат из первого батальона, гельнеровских героев полигона. Ротман двигался в их рядах одним из первых и, размахивая пистолетом и что-то крича так, что у него вздувались вены, бросался то к одному, то к другому краю этого дьявольского котла. Солдаты следовали за ним. Пригнувшись, они бежала навстречу гибели.
С вершин деревьев на землю обрушивались тысячекратные удары огненных молотов. На земле, будто сотворенные рукой кудесника, возникали кругообразные воронки, исторгавшие прогорклый, ядовитый дым. Я отвел лошадей подальше и втиснулся между ними; я видел подброшенные взрывами человеческие конечности, видел, как один солдат, остолбенев на секунду и выпучив глаза, уставился на свой живот — это был уже не живот, а исходящее тепловатым паром кровавое месиво, — потом, словно в чем-то разочаровавшись, упал наземь. Искаженные страшным криком лица были обращены к небу. Я стоял возле лошадей и тоже кричал страшным криком. Меня тошнило, из меня выходило все, что сидело внутри, — страх и дурнота, смешанная с крепким запахом водочного перегара. В промежутках между приступами тошноты принимался кричать снова: «Ужас!» Только это, одно это слово: «Ужас!» Неужели на земле не осталось ничего человеческого?
Будь я с нашей частью, я, ни о чем не думая, держался бы рядом с Ротманом. Но если ты должен стоять на одном месте и смотреть на все это, когда мог бы бежать, а тебе надо оставаться на месте и ждать человека, которого, может, давно разнесло на куски, — уж тут ты страху не оберешься и, хочешь ты этого или нет, шаг за шагом начнешь отходить. Одному всегда невмоготу, если только он не защищает чего-то своего, кровного.
Нет, Ротмана не разнесло на куски. Словно из-под земли он вырос рядом со мной, вскочил в седло и, не сказав ни слова, поскакал вниз. «Похоже, его турнули из ада, взяв с него выкуп — тысчонку солдат», — подумал я. Ошалелый, все еще не в себе, я последовал за ним к командному пункту батальона. «Мы еще продержимся, — говорил Ротман, обращаясь к офицерам. — От огня мы ушли, теперь мы с русскими, как говорится, лицом к лицу. — В его голосе послышалась угроза: — Мы должны продержаться!» Потом мы повернули обратно к штабу полка.
Штаб располагался в хорошо укрепленном блиндаже. Адский гул, который стоял на позициях, сюда почти не доносился. Но обстановка была еще напряженнее, хоть в петлю полезай. Что нас ожидает? Победа или поражение? И еще важнее: сколько времени это будет продолжаться?
Доклад Гельнера был малоутешительным: на левом фланге что-то стряслось. Противник форсировал просеку и готовится занять плацдарм. С тех пор как Красная Армия, укрепившись на Сандомирском плацдарме, прорвалась к Одеру, к таким донесениям приходилось относиться серьезно. Поэтому Ротман тут же заорал во все горло: «Сворачивайтесь! Сворачивайтесь, пока не поздно!» — «Да нам-то зачем? Это ведь не на нашем участке! Нас это не касается. Пусть распоряжается штаб дивизии, это его дело», — пренебрежительно отвечал Гельнер. У Ротмана на лбу вздулись вены. Этот Гельнер становился все строптивее. «Неважно. — Ротману удалось сдержаться. — Пусть штабники из дивизии катятся к… Мы еще какое-то время продержимся, даже если потеряем в боеспособности. Все резервы — на просеку! Поставьте заслон! Ночью мы отойдем по всему фронту. Оставим эту чертову просеку. У нас за спиной еще полсотни километров леса, а значит, большой оперативный простор, им не удастся стереть нас в порошок!» Ротман сел за телефон.
Слева от штаба полка располагался командный пункт дивизии. Там же находился центр нашей обороны. Еще левее линия обороны должна была спускаться вниз и проходить по широкой долине — там, где Одер, скованный отрогами Судет и Бескидов, поворачивал на север к Моравским воротам. Там тоже не утихал бой. Иными словами, мы стояли на самом краю правого фланга. Предполагалось, что справа от нас линия фронта меняет направление и уходит на Вену. Но точно этого не знал даже майор Ротман, который теперь чертыхался, не стесняясь в выражениях, на чем свет стоит поносил командование. Мне даже послышалось нечто вроде «безмозглых баранов». С дивизией у него уже не было никакой связи. Ротман решил не дожидаться наступления ночи и отдал приказ отходить немедленно.
Мы начали отступление. А первый батальон, еще недавно гордость нашего полка, остался на просеке — убитые, раненые; остальные пропали без вести.
Ночь была лунной, мы все отступали и отступали, двигались, будто призраки, а по пятам за нами следовали передовые части Красной Армии. Они не давали майору времени для осуществления задуманных планов. Он пытался внести хоть какой-нибудь порядок в отступление своего полка. Больше всего его раздражала полная неосведомленность относительно того, что же сталось с дивизией и что творится на левом фланге. Ротман предпринимал отчаянные попытки восстановить связь. Все тщетно. Наш фронт был прорван по центру. На рассвете Ротман отдал приказ наступать в направлении левого фланга. Цель: любой ценой соединиться с соседней частью. Каждый шаг нам давался с трудом. Через пять километров наша контратака окончательно захлебнулась. Потрепали нас изрядно, треть живой силы мы потеряли на просеке, да и во время отступления тоже были потери. Весь этот день мы отступали беспрерывно. Офицерам приходилось зорко следить за тем, чтобы по пути мы не выбрасывали ничего тяжелого, например, минометных стволов, плит или амуниции к гранатометам.
Ночью противник прекратил преследование: мы выходили на оперативный простор. Перед рассветом мы остановились. Волнистая, с пологими холмами местность раскинулась вокруг. Леса перемежались лугами, угрюмый ельник сменился лиственным лесом, но листья уже облетели. Деревья стояли сиротливо и не закрывали видимости. Для раненого хищника, который готовится к своему последнему бою, это было не самое лучшее место.
Солдаты начали окапываться. Из гор нас вышвырнули, и мы судорожно цеплялись за предгорье.
Ротман опять принялся объезжать фронт. Теперь фронт стал гораздо короче. Собственно, это был скорее очаг сопротивления. Мой гнедой жеребец понуро плелся за Гермой — вот так же уныло денно и нощно плелся и я вслед за Ротманом. Дьявольщина, ведь должен же человек когда-то спать! Ничего, скоро мы все уснем.
В этой обстановке Ротману вдруг, захотелось узнать, как солдаты и офицеры подчиненного ему полка поведут себя в такой неразберихе. Отрезанные даже от дивизии, которой, верно, уже и не существовало вовсе, они теперь могли полагаться только на себя. Утром, объявляя приказ перед строем полка, он сказал: «Мы окопаемся по полукругу на откосах вот этих двух холмов. Если будет необходимость, займем круговую оборону. По ходу дела вон в ту деревню, за холмом, вышлем дозорных. Они должны выяснить, нет ли в деревне партизан и можно ли ее использовать как объект прикрытия на случай, если нам снова придется отступить. А пока мы должны держаться!»
Держаться! Опять оно, это неотвязное, ненавистное, самое что ни на есть распроклятое слово! И на этот раз его произнес майор Ротман, который сам это слово ненавидел и страшился его. Держаться — сколько же можно?
Наш командный пункт расположился за редкой дубовой рощицей, деревня осталась в тылу. Вернувшиеся к полудню дозорные донесли, что в деревне стоит батарея из пяти шестиствольных минометов. Ротман тут же ухватился за это известие как утопающий за соломинку. Не медля ни секунды, он помчался в деревню. Старший вахмистр, командовавший батареей, обещал поддержку огнем, если Ротман даст ему два взвода пехоты для прикрытия. Жители деревни разбежались по окрестным лесам; кое у кого было оружие. Минометчики чувствовали себя неуверенно. Ротман глаз не мог оторвать от сочлененных в единое целое минометных стволов: для себя он уже все решил. Кроме этой батареи, поблизости не было ни одной нашей части, только далеко на юге к линии железной дороги стекались наши разбитые соединения — об этом нам сказал старший вахмистр. У Ротмана — теперь он был сам себе начальник — была не только спасительная соломинка, он видел перед собой задачу прикрыть с севера наши отступающие части. А полк пусть погибает. С юга ему никто помогать не станет, Ротману даже спасибо не скажут, да никто и не узнает про его геройство. Но если у отступающих останется еще какое-то время для бегства, этим они, видите ли, будут обязаны Ротману. И зайди однажды речь о геройском поступке Ротмана — а это вряд ли могло когда-нибудь случиться, — они бы в лучшем случае многозначительно постучали пальцем по лбу. В те суровые времена — а таких времен мы раньше не знали — каждый был занят лишь самим собой. Наш полк стоял на краю пропасти, готовой вот-вот поглотить нас вместе с нашим обезумевшим командиром.