Герма теперь уж постарела. Скоро она меня покинет. Я, знаешь, думаю — нелегко мне придется, когда настанет время хоронить ее.
Было уже очень поздно. В конюшне наступила тишина. Лошади — одни стоя, другие лежа — уснули.
Я простился со своим другом, взволнованный его рассказом. Так вот он какой — Отт, степенный и серьезный человек, для которого его лошадь всегда была близким, любимым другом.
Вольфганг Кольхаазе.Персидский для капо. (Перевод В. Милютина)[7]
Десять номеров выкрикнули в громкоговоритель, десятый номер — его. Всё. Ни страха, ни надежды. Страат выходит из строя, бредет между шеренгами узников, между их спинами и лицами, бредет туда, где кончается ряд товарищей по бараку и на помосте с микрофоном и бумагами стоит тот, кто его вызвал.
Апрель 1944 года. Последний из десяти, Страат становится лицом к стене. Он бесконечно устал, хотя день только начинается, хотя сам он еще так молод. Над караульным помещением взору Страата открывается низкое и сырое небо. Мысленно Страат преодолевает расстояние до горизонта и еще немного вокруг Земли. Там — Голландия. Оттуда Страата вместе с пятью другими привезли в этот лагерь сто дней назад. Сто бесконечно долгих дней. Зачем привезли? Чтобы обливался потом, мерз, таскал камни, получал удары и пинки, валялся в грязи, спал на нарах, питался гнилыми овощами и — наконец — перестал жить. Но сначала, покуда еще дышит, еще видит, он обязан забыть, кем был раньше. Да он уже почти и забыл. Не верится, что за горизонтом все еще есть городок, где он когда-то родился, есть земля и вода, живут мать и отец, наступают вечера, совсем по-особенному пахнет в девичьем классе, что за стеклами шкафов по-прежнему стоят приборы, что есть физика. Шесть семестров физики — не верится. Ибо закон сохранения энергии больше не действует. Не действует для узников, от темна до темна таскающих тяжелые камни под ударами дубинок, под прицелами автоматов. Из шести студентов-физиков пятерых уже нет. Уставший до смерти Страат — последний. Сегодня он в каменоломню не пойдет. Недаром ведь назвали его номер.
Куда отправят этих десять? В карцер? В казарму? Нет, капо в белом кителе ведет их на кухню. Каменный пол, внутри — кафель. В шести сверкающих котлах варится вонючая похлебка. Но узников привели сюда не ради похлебки. Им предстоит чистить картошку.
Комендант устраивает товарищеский ужин. За длинный стол уютненько усядутся рядом охранники и убийцы, казначеи и надзиратели, кладовщики и палачи, писари и врач. Успех вечера обеспечивают три вещи: чувство товарищества, пиво и жареная свинина с картофельным салатом. Ради этого на кухню принесли десять скамеечек, рядом с каждой поставили по корзине картошки и таз для очистков, а посредине водрузили металлический чан. На одной из скамеечек, скорчившись, сидит Страат.
В кухне тепло и тихо. Каменоломня осталась где-то далеко. В закутке у двери сидит эсэсовец и читает. Только капо время от времени подходит к узникам и смотрит, как они работают. Никакой злобы, обычный деловой интерес. Но у Страата под взглядом капо пальцы начинают дрожать. Сноровки у него никакой, кожура получается слишком толстой, а в присутствии капо дело идет совсем медленно. Капо отходит и возвращается вновь. Страат пытается работать быстрее, но безуспешно.
— Раньше чем занимался?
— Учился в университете, — отвечает Страат, не поднимая головы и не переставая чистить картошку. Руки трясутся еще сильнее. Страат напрягся в ожидании пинка. Сейчас эсэсовец оторвется от книги. И тогда… Но капо говорит:
— Значит, конец учебе?
На обед каждому дали по миске дымящейся похлебки, да еще зачерпнули сверху, с мясными обрезками. Потом по второй миске, налитой до краев. Страат с полным брюхом вышел во двор и прислонился к стене кухни. Голода как не бывало. Ни каменоломни, ни крика. Вдали, под колючей проволокой, через которую пропущен ток, зеленеет трава. И вдруг Страат вспоминает: апрель. Медленно подходит капо, до этого наблюдавший за Страатом со стороны.
— Ты чему учился, парень?
— Физику изучал.
— Ясно, — понимающе произносит капо.
После обеда Страат уже не так пугается, когда капо останавливается рядом. Скупые солнечные лучи косо падают в кухню, постоянные рабочие в белых куртках режут хлеб на завтра. Трудно себе представить, что где-то рядом, в песках, убивают людей. Капо вновь подходит к Страату, его одолевает потребность выговориться.
— После войны, если жив буду, подамся в Персию.
У капо, оказывается, есть брат в Персии. Этот еще в тридцать девятом успел смыться и заделался там крупным дельцом, а он торчит здесь, как последний идиот.
— Вот, ты голландец, — продолжает капо. — А как думаешь, ничего жизнь в Персии?
— Еще бы, — отвечает Страат. Он продолжает чистить картошку, но уже не торопится. У капо, освещенного мягким послеобеденным солнцем, вид человека, которого наконец-то поняли. Он глубоко вздыхает.
— Времени только жаль, драгоценного времени. Если бы здесь хоть персидский можно было выучить.
Капо около сорока, он упитан — не сравнить со скелетами, сидящими вокруг, — в глазах озабоченность, лицо изрезано морщинами. Видно, испытал в жизни всякое — и взлеты и падения. И замарался не меньше других. Да, ничуть не меньше. И вдруг Страат слышит собственный голос:
— Я знаю персидский.
Капо долго смотрит на Страата, в его выцветших глазах недоверие сменяется сомнением, а сомнение — каким-то подобием нежности.
— Знаешь персидский?
Страат кивает.
— Пойдем.
Капо быстро идет за перегородку. За ним, спотыкаясь, бежит Страат.
— Ну, выкладывай, откуда ты знаешь персидский.
Отступать некуда. С капо шутки плохи, особенно если тебе не хватает только хорошего пинка, чтобы упасть и уже не подняться. Страат не разыгрывает капо, просто ему никак нельзя назад, в каменоломню, где он наверняка сдохнет, он хочет остаться в кухне, хочет по-человечески сидеть на скамье и чистить картошку, а потом досыта есть похлебку. Как бы не отказал голос. Но нет, голос звучит, только тише, чем обычно.
— До войны случилось жить в Персии.
— Ну, парень, берегись, если врешь!
В глазах у Страата столько ужаса, что капо понимает — голландец знает, чем можно поплатиться за вранье.
— Как будет по-персидски «здравствуйте»?
— Далам, — произносит Страат.
— А дерьмо?
Страат думает слишком долго, капо теряет терпение:
— Должно же быть у них такое слово.
— Тупа, — выдавливает Страат.
— Тупа, — взволнованно вторит капо. Потом говорит: — Смотри, для тебя это вопрос жизни и смерти.
Разговор окончен. Но он имеет важные последствия. Стоило ротенфюреру Рёдеру возвратиться после затянувшегося обеда, как к нему обратился капо Баттенбах. Давно уже Баттенбаху нужен человек в кухонную команду, да все подходящего не было. А теперь вот попался один, очень уж ловкий парень. Рёдер одобрительно кивает. Возражений у него нет, только неплохо бы сначала взглянуть на эдакого умельца. И в сопровождении капо направляется к узникам. Становится возле отощавшего голландца, всматривается в этого бывшего студента-физика, окончившего шесть семестров. Рёдеру до этого дела нет. Главное он видит сразу — этот человек понятия не имеет, как чистить картошку, хоть и старается изо всех сил. Впрочем, не это важно. Два раза в неделю ротенфюрер Рёдер прихватывает с кухни круг колбасы, по воскресеньям — кусок жареного мяса, а иной раз и пачку маргарина. И все это благодаря Баттенбаху. Итак, Рёдер кивает еще раз, возвращается к себе и записывает фамилию и номер. Рапорт ротенфюрера направляется в отдел учета труда, оттуда — к заместителю начальника лагеря. И на следующее утро, которое так же слякотно поднимается над аппель-плацем, Страат, единственный из десяти, возвращается на кухню. Баттенбах дружелюбно хлопает его по плечу.
Отныне Страат — «человек Баттенбаха». Его не сожгут в крематории, он будет получать хлеб и похлебку, наберется сил. Жаль такого смышленого парня, размышляет Баттенбах и самодовольно потирает руки; хоть им и удалось упечь меня в этот паршивый лагерь, правда, не за политику, всего лишь за сутенерство, но уж выучить персидский мне никто не помешает. Первые дни Рёдер крутится вокруг Страата, пытается понять что к чему, но ему невдомек, что сытого капо с голодным голландцем объединяет необыкновенный язык. И где уж ему догадаться, что такого языка вовсе нет. Знает это только Страат. Он один командует словами и правилами. Сколько же слов потребуется для такого множества дней?
Как только Рёдер отправляется обедать, Баттенбах, готовый овладеть всеми трудностями персидского языка, усаживается у себя за перегородкой рядом со Страатом. На столе — огрызок карандаша и измятый клочок бумаги.
В первый день он хочет получить общие сведения о Персии. Страат разглагольствует: в Персии жарко, женщины там красивы, бедные бедны, а богатые богаты. Баттенбах удовлетворен, он себе все это так и представлял. Сам он специалист по увеселительным заведениям и хочет знать, имеется ли там что-либо подобное? Публичные дома, к примеру? Страат не сразу соображает, о чем речь. Баттенбах терпеливо объясняет. Да, конечно, отвечает Страат. Баттенбах кивает, так он и думал. А теперь ему не терпится выучить несколько наиважнейших слов: водка, полиция, спасибо, пожалуйста, стол, стул, кровать, пивная, котлета. Страату нельзя запинаться, тем более в первый день. И он называет по порядку: алан, монато, лапс, нам, токи, сол, олток, рунидам, котлет. Это международное слово, поясняет Страат. Баттенбах тщательно записывает.
Ночью под драным одеялом, бок о бок с соседом по нарам, с глазами, слипающимися от усталости, Страат ищет новые слова, а главное — систему, которая помогла бы их запомнить. Вокруг тяжело дышат измотанные непосильным трудом люди, стонет во сне сосед, а губы Страата шепчут слова, которые никто никогда не слышал: